-- Что я слышу? -- воскликнул Грангузье. -- Ах, озорник
ты этакий! Тишком, тишком уже и до стишков добрался?
-- А как же, ваше величество! -- отвечал Гаргантюа. --
Понемножку кропаю, но только от стихоплетства у меня язык иной
раз заплетается. Вот, не угодно ли послушать, какая надпись
висит у нас в нужнике:
Харкун,
Писун,
Пачкун!
Не раз
Ты клал,
А кал
Стекал
На нас.
Валяй,
Воняй,
Но знай:
В антоновом огне сгорает,
Кто жир
Из дыр
В сортир,
Не подтираясь, низвергает.
Хотите еще?
-- Очень даже хочу, -- сказал Грангузье.
-- Так вот, -- продолжал Гаргантюа:
РОНДО
Мой зад свой голос подает,
На зов природы отвечая.
Вокруг клубится вонь такая,
Что я зажал и нос и рот.
О, пусть в сей нужник та придет,
Кого я жду, опорожняя
Мой зад!
Тогда я мочевой проход
Прочищу ей, от счастья тая;
Она ж, рукой меня лаская,
Перстом умелым подотрет
Мой зад.
Попробуйте теперь сказать, что я ничего не знаю! Клянусь
раками, это не я сочинил стихи, -- я слышал, как их читали
одной важной даме, и они удержались в охотничьей сумке моей
памяти.
-- Обратимся к предмету нашего разговора, -- сказал
Грангузье.
-- К какому? -- спросил Гаргантюа. -- К испражнениям?
-- Нет, к подтирке, -- отвечал Грангузье.
-- А как вы насчет того, чтобы выставить бочонок
бретонского, если я вас положу на обе лопатки?
-- Выставлю, выставлю, -- обещал Грангузье.
-- Незачем подтираться, коли нет дерьма, -- продолжал
Гаргантюа. -- А дерьма не бывает, если не покакаешь.
Следственно, прежде надобно покакать, а потом уж подтереться.
-- Ах, как ты здраво рассуждаешь, мой мальчик! --
воскликнул Грангузье. -- Ей-Богу, ты у меня в ближайшее же
время выступишь на диспуте в Сорбонне, и тебе присудят
докторскую степень -- ты умен не по летам! Сделай милость,
однако ж, продолжай подтиральное свое рассуждение. Клянусь
бородой, я тебе выставлю не бочонок, а целых шестьдесят бочек
доброго бретонского вина, каковое выделывается отнюдь не в
Бретани, а в славном Верроне.
-- Потом я еще подтирался, -- продолжал Гаргантюа, --
головной повязкой, думкой, туфлей, охотничьей сумкой,
корзинкой, но все это была, доложу я вам, прескверная подтирка!
Наконец шляпами. Надобно вам знать, что есть шляпы гладкие,
есть шерстистые, есть ворсистые, есть шелковистые, есть
атласистые. Лучше других шерстистые -- кишечные извержения
отлично ими отчищаются.
Подтирался я еще курицей, петухом, цыпленком, телячьей
шкурой, зайцем, голубем, бакланом, адвокатским метком,
капюшоном, чепцом, чучелом птицы.
В заключение, однако ж, я должен сказать следующее: лучшая
в мире подтирка -- это пушистый гусенок, уверяю вас, -- только
когда вы просовываете его себе между ног, то держите его за
голову. Вашему отверстию в это время бывает необыкновенно
приятно, во-первых, потому, что пух у гусенка нежный, а
во-вторых, потому, что сам гусенок тепленький, и это тепло
через задний проход и кишечник без труда проникает в область
сердца и мозга. И напрасно вы думаете, будто всем своим
блаженством в Елисейских полях герои и полубоги обязаны
асфоделям, амброзии и нектару, как тут у нас болтают старухи.
По-моему, все дело в том, что они подтираются гусятами, и
таково мнение ученейшего Иоанна Скотта.
ГЛАВА XIV. О том, как некий богослов обучал Гаргантюа латыни
Послушав такие речи и удостоверившись, что Гаргантюа
отличается возвышенным складом ума и необычайной сметливостью,
добряк Грангузье пришел в совершенный восторг. Он сказал его
нянькам:
-- Филипп, царь Македонский, понял, насколько умен его
сын Александр, по тому, как ловко он правил конем. А ведь конь
этот был лихой, с норовом, так что никто не решался на него
сесть, -- он сбрасывал всех: одному всаднику шею сломает,
другому -- ноги, этому голову проломит, тому челюсть вывихнет.
Александр наблюдал за всем этим на ипподроме (так называлось то
место, где вольтижировали и объезжали лошадей) и наконец пришел
к заключению, что лошадь бесится от страха, а боится она своей
же собственной тени. Тогда, вскочив на коня, он погнал его
против солнца, так что тень падала сзади, и таким способом его
приручил. И тут отец удостоверился, что у его сына воистину
божественный разум, и взял ему в учители не кого другого, как
Аристотеля, которого тогда признавали за лучшего греческого
философа. Я же скажу вам, что один этот разговор, который я
сейчас вел в вашем присутствии с сыном моим Гаргантюа, убеждает
меня в том, что ум его заключает в себе нечто божественное, до
того он остер, тонок, глубок и ясен; его надобно только обучить
всем наукам, и он достигнет высшей степени мудрости. Того ради
я намерен приставить к нему какого-нибудь ученого, и пусть
ученый преподаст ему все, что только мой сын способен усвоить,
а уж я ничего для этого не пожалею.
И точно: мальчику взяли в наставники великого богослова,
магистра Тубала Олоферна, и магистр так хорошо сумел преподать
ему азбуку, что тот выучил ее наизусть в обратном порядке, для
чего потребовалось пять лет и три месяца. Затем учитель прочел
с ним Доната, Фацет, Теодоле и Параболы Алана, для чего
потребовалось тринадцать лет, шесть месяцев и две недели.
Должно при этом заметить, что одновременно он учил
Гаргантюа писать готическими буквами, и тот переписывал все
свои учебники, ибо искусство книгопечатания тогда еще не было
изобретено.
Большой письменный прибор, который обыкновенно приносил на
уроки Гаргантюа, весил более семи тысяч квинталов, его пенал
равнялся по величине и объему колоннам аббатства Эне, а
чернильница висела на толстых железных цепях, вместимость же ее
равнялась вместимости бочки.
Далее Тубал Олоферн прочел с ним De modis significandi {"О
способах обозначения" (лат.)} с комментариями Пустомелиуса,
Оболтуса, Прудпруди, Галео, Жана Теленка, Грошемуцена и
пропасть других, для чего потребовалось восемнадцать лет и
одиннадцать с лишним месяцев. И все это Гаргантюа так хорошо
усвоил, что на экзамене сумел ответить все наизусть в обратном
порядке и доказал матери как дважды два, что De modis
significandi поп erat scientia { "О способах обозначения" не
есть наука (лат.)}.
Далее Тубал Олоферн прочел с ним Календарь, для чего
потребовалось верных шестнадцать лет и два месяца, и тут
означенный наставник скончался:
В год тысяча четыреста двадцатый
От люэса, что он поймал когда-то.
Его сменил еще один старый хрен, магистр Дурако
Простофиль, и тот прочел с ним Гугуция, Греческий язык Эберара,
Доктринал, Части речи. Quid est, Supplementum, Бестолкования,
De moribus in mensa servandis, De quatuor virtulibus
cardinalibus Сенеки, Пассаванти cum commento, в праздничные дни
Dormi secure и еще кое-что в этом же роде, отчего Гаргантюа так
поумнел, что уж нам с вами никак бы за ним не угнаться.
ГЛАВА XV. О том, как Гаргантюа был поручен заботам других воспитателей
Между тем отец стал замечать, что сын его, точно,
оказывает большие успехи, что от книг его не оторвешь, но что
впрок это ему не идет и что к довершению всего он глупеет,
тупеет и час от часу становится рассеяннее и бестолковее.
Грангузье пожаловался на это дону Филиппу де Маре,
вице-королю Папелигосскому, и услышал в ответ, что лучше совсем
ничему не учиться, чем учиться по таким книгам под руководством
таких наставников, ибо их наука -- бредни, а их мудрость --
напыщенный вздор, сбивающий c толку лучшие, благороднейшие умы
и губящий цвет юношества.
-- Коли на то пошло, -- сказал вице-король, -- пригласите
к себе кого-нибудь из нынешних молодых людей, проучившихся года
два, не больше. И вот если он уступит вашему сыну по части
здравомыслия, красноречия, находчивости, обходительности и
благовоспитанности, можете считать меня последним вралем.
Грангузье эта мысль привела в восхищение, и он изъявил
свое согласие.
Вечером, явившись к ужину, вышеназванный де Mapе привел с
собой одного из юных своих пажей, Эвдемона из Вильгонжи,
аккуратно причесанного, нарядного, чистенького, вежливого,
скорее похожего на ангелочка, чем на мальчика, и, обратясь к
Грангузье, сказал:
-- Посмотрите на этого отрока. Ему еще нет двенадцати.
Давайте удостоверимся, кто больше знает: старые празднословы
или же современные молодые люди.
Грангузье согласился произвести этот опыт и велел пажу
начинать. Тогда Эвдемон испросил дозволения у своего господина,
вице-короля, встал и, держа шляпу в руках, устремив на
Гаргантюа свой честный и уверенный взгляд и раскрыв румяные
уста, с юношескою скромностью принялся славить его и
превозносить: во-первых, за его добродетели и благонравие,
во-вторых, за ученость, в-третьих, за благородство,
в-четвертых, за телесную красоту, а засим стал в самых мягких
выражениях убеждать его относиться к отцу с особым почтением за
то, что отец, мол, сделал все от себя зависящее, чтобы дать
сыну наилучшее образование. Под конец он обратился к Гаргантюа
с просьбой считать его своим преданнейшим слугою, ибо сейчас
он, Эвдемон, просит Небо только об одной, дескать, милости: с
Божьей помощью чем-либо угодить Гаргантюа и оказать ему
какую-либо важную услугу. Вся эта речь была произнесена внятно
и громогласно на прекрасном латинском языке, весьма изысканным
слогом, скорее напоминавшим слог доброго старого Гракха,
Цицерона или же Эмилия, чем современного юнца, и сопровождалась
подобающими движениями.
Гаргантюа же вместо ответа заревел как корова и уткнулся
носом в шляпу, и в эту минуту он был так же способен произнести
речь, как дохлый осел -- пукнуть.
Грангузье до того взбеленился, что чуть было не убил на
месте магистра Дурако. Однако вышеупомянутый де Маре обратился
к нему с красноречивым увещанием, и гнев Грангузье утих. Он
велел уплатить наставнику жалованье, напоить его
по-богословски, а затем отправить ко всем чертям.
-- Эх, хоть бы он нынче нализался, как англичанин, и
околел, -- примолвил Грангузье, -- тогда бы уж нам ничего не
нужно было ему платить!
Когда магистр Дурако удалился, Грангузье спросил у
вице-короля, кого бы он посоветовал взять в наставники
Гаргантюа, и тут между ними было условлено, что эти обязанности
примет на себя Понократ, воспитатель Эвдемона, и что они все
вместе отправятся в Париж, дабы ознакомиться с тем, как там
теперь поставлено обучение французских юношей.
ГЛАВА XVI. О том, как Гаргантюа был отправлен в Париж,
на какой громадной кобыле он ехал
и как она уничтожила босских оводов
В это самое время Файоль, четвертый царь Нумидийский,
прислал Грангузье из Африки самую огромную и высоченную кобылу;
какую когда-либо видел свет, поистине чудо из чудес (вы же
знаете, что в Африке все -- необыкновенное): величиною она была
с шесть слонов, на ногах у нее были пальцы, как у лошади Юлия
Цезаря, уши длинные, как у лангедокских коз, а на заду торчал
маленький рог. Масти она была рыжей с подпалинами и в серых
яблоках. Но особенно страшен был у нее хвост: он был
точь-в-точь такой толщины, как столп св. Марса, близ Ланже, и
такой же четырехугольный, с пучками волос, торчавшими во все
стороны, ни дать ни взять как хлебные колосья.
Если вас это удивляет, то еще более удивительными вам
