что Бог лицо твое отметил? - а он сказал: "А Бог - тоже нигер? - и ста-
рый Док Хайнс сказал ему: "Он - Господь Бог сил гневных, воля Его сбу-
дется. Не твоя и не моя, потому что ты и я для Его цели и Его отмщения
служим". И он пошел прочь, а старый Док Хайнс глядел, как он внемлет и
слушает карающую волю Божью, и увидел старый Док Хайнс, как следит он за
Нигером, что по двору работал, и ходит за ним во время работы, покуда
нигер ему не сказал: "Ты чего за мной надзираешь, мальчик? - а он спро-
сил: "Как вышло, что ты нигер? - и нигер сказал: "Кто сказал тебе, что я
нигер, белая сопливая рвань? - а он говорит: "Я не нигер", - а нигер го-
ворит: "Ты еще хуже. Ты сам не знаешь, кто ты есть. И еще того больше -
никогда не узнаешь. Будешь жить, умрешь, и все равно не узнаешь", - а он
говорит: "Бог не нигер", - а нигер говорит: "Тебе лучше знать, кто такой
Бог, потому что один Бог знает, кто ты сам такой". Но Бог не сказал, Его
там не было, потому что Он наладил Свою волю исполняться, а доглядывать
оставил старого Дока Хайнса. С той самой первой ночи, когда Он в святую
годовщину Сына Своего наладил ее исполняться, Он поставил старого Дока
Хайнса доглядывать. Холодная ночь была, и старый Док Хайнс стоял в тем-
ноте как раз за углом, чтобы видеть крыльцо и выполнение воли Божией, и
видел, как этот доктор молодой пришел в разврате и блудодействе, и
встал, и нагнулся, и поднял омерзение Господне, и внес его в дом. А ста-
рый Док Хайнс, он шел за ним, он видел и слышал. Он видел, как они одея-
ло разворачивали - молодые потаскухи те, святую годовщину Господню оск-
вернявшие гоголь-моголем ромовым и водкой, пока начальницы не было. И
она, Иезавель докторская, была орудием Господним, она сказала: "Назовем
его Кристмасом", - и другая сказала: "Кристмас-а еще? Кристмас-а дальше
как? - и Бог велел старому Доку Хайнсу: "Скажи им", - и все они, сквер-
ной дыша, поглядели на старого Дока Хайнса и загалдели: "А-а, это дядя
Док. Посмотри, дядя Док, что нам Дед Мороз принес и положил на сту-
пеньки", - а дядя Док сказал: "Его зовут Джозеф", - и тогда перестали
смеяться, поглядели на старого Дока Хайнса, и Иезавель та сказала: "От-
куда вы знаете? - а старый Док Хайнс сказал: "Так сказал Господь", - и
тогда они обратно засмеялись и загалдели: "И в Писании так: Кристмас,
сын Джо. Джо, сын Джо. Джо Кристмас", - они сказали: "За Джо Кристмаса",
- и хотели заставить старого Дока Хайнса тоже выпить за омерзение Гос-
подне, но он ихнюю чашу оттолкнул. Ему надо было только ждать и догляды-
вать, и он ждал, и пришел срок Господень выйти злу из зла. Прибежала Ие-
завель докторская от ложа похоти своей, смердящая грехом и страхом. "Он
спрятался за кроватью", - говорит, и старый Док Хайнс сказал ей: "Сама
пользовалась этим мылом надушенным, искусительным - себе на погибель,
Господу во омерзение и поругание. Сама и наказание понесешь", а она ска-
зала:
"Вы можете с ним поговорить. Я видела, как вы разговаривали. Вы могли
бы его убедить", - и старый Док Хайнс сказал ей: "Нет Ему дела до блуда
твоего, а мне и подавно", - а она говорит: "Он донесет, и меня уволят. Я
буду опозорена". Воняя похотью и блудом, стояла перед старым Доком Хайн-
сом, и воля Божья исполнялась над ней, потому что осквернила дом, где
Бог приютил Своих сирот. "Ты - ничто, - сказал старый Док Хайнс. - Ты и
все потаскухи. Вы орудие гневной цели Божией, а без нее малая птица не
упадет на землю. Ты орудие Бога, все равно как Джо Кристмас и старый Док
Хайнс". И она пошла прочь, а старый Док Хайнс, он ждал и доглядывал, и в
скором времени она опять пришла, и лицо у ней было, как у лютого зверя
пустынного. "Я его пристроила", - говорит, а старый Док Хайнс сказал:
"Как пристроила? - потому что никакой новости старому Доку Хайнсу она не
принесла, потому что Господь не таил Своей цели от избранного Своего
орудия, и старый Док Хайнс сказал: "Ты послужила предреченной воле Божь-
ей. Теперь ступай с миром и пакости до Судного дня", - и лицо у ней было
как у лютого зверя пустынного, и засмеялась раскрашенной грязью поганой
над Господом. И пришли и забрали его. Старый Док Хайнс видел, как его
увезли в коляске, и пошел обратно ждать Бога, и Бог пришел и сказал ста-
рому Доку Хайнсу: "Теперь и ты ступай. Ты Мою работу исполнил. Нет здесь
больше зла, кроме бабьего зла, и не стоит оно того, чтобы избранное Мое
орудие за ним доглядывало". И старый Док Хайнс ушел, когда Господь велел
ему уйти. Но с Господом связь держал и сказал Ему ночью: "А ублюдок,
Господи? - и Господь сказал: "Он еще ходит по Моей земле", - и старый
Док Хайнс держал связь с Господом и сказал Ему ночью: "А ублюдок, Госпо-
ди?" - и Господь сказал: "Он еще ходит по Моей земле", - и старый Док
Хайнс держал связь с Господом, и однажды ночью он бился, и боролся, и
воззвал громко: "А ублюдок, Господи? Чувствую! Чувствую клыки и когти
зла!" - и Господь сказал: "Это - он ублюдок. Твои труды еще не кончены.
Он - скверна и мерзость на земле Моей".
Музыка в далекой церкви давно смолкла. В открытое окно доносятся
только мирные и несметные звуки летней ночи. За столом сидит Хайтауэр,
больше чем когдалибо напоминая неуклюжего зверя, которого обманом и хит-
ростью удержали от бегства, а теперь обложили - те самые, кто обманул и
перехитрил его. Остальные трое сидят, обратив к нему лица, почти как
судьи. Двое из них тоже неподвижны: женщина, каменноликая и терпеливая,
как скала, и старик, выгоревший, как фитилек безжалостно задутой свечки.
Байрон один кажется одушевленным. Его лицо опущено. Может быть, он разг-
лядывает свою руку, лежащую на коленях; большой и указательный пальцы ее
медленно трутся друг о друга, как бы раскатывая что-то, и кажется, будто
он наблюдает за ними задумчиво и увлеченно. Услышав Хайтауэра, Байрон
понимает, что священник обращается не к нему, да и ни к кому из при-
сутствующих в комнате.
- Чего они ждут от меня? - произносит он. - На что рассчитывают, на-
деются - что я, по их мнению, могу сделать?
В ответ - ни звука; ни старуха, ни старик, по-видимому, не слышали.
Байрон и не предполагал, что старик услышит. "Ему помощь не нужна", -
думает он. "Емуто нет. Ему мешать нужно", - думает он, вспоминая полуоб-
морочное и вместе с тем маниакально-напряженное забытье, в котором вот
уже двенадцать часов - с тех пор, как они встретились - пребывает ста-
рик, таскаясь с места на место за своей женой. "Ему мешать нужно. Не ей
одной, пожалуй, повезло, что он такой беспомощный". Он наблюдает за жен-
щиной. И произносит тихо, почти ласково:
- Продолжайте. Скажите ему, чего вы хотите. Он хочет знать, чего вы
от него хотите. Скажите ему.
- Я думала... - начинает она. Она говорит, не шелохнувшись. Голос у
нее не столько неуверенный, сколько скрипучий, точно его вынуждают про-
износить что-то, лежащее за пределами речи, - то, что можно только
знать, чувствовать. - Мистер Банч сказал, что может быть...
- Что? - спрашивает Хайтауэр. Он говорит резко, нетерпеливо, нес-
колько визгливым голосом; он тоже не пошевелился и сидит, откинувшись в
кресле, руки - на подлокотниках. - Что? Что может быть?
- Я думала... - Голос снова замирает. За окном - ровное гудение насе-
комых. Голос раздается снова, невыразительный, тусклый; при этом она си-
дит, тоже чуть опустив голову, словно прислушивается, внимательно и ти-
хо, к собственному голосу: - Он - мой внучек, моей дочери сынок. Я
только подумала, что если бы я... если бы он... - Байрон тихо слушает,
думая Чудно, ей-богу. Можно подумать, они как-то поменялись. Как будто
это у него должны повесить внука-нигера Голос продолжает. - Я знаю, не-
хорошо беспокоить чужого человека. Но вам посчастливилось. Холостой,
одинокий мужчина, у него спокойная старость, он не знает горя любви. Но
вы, наверно, все равно не поймете, даже если бы я складно могла сказать.
Я только подумала - если бы хоть на один день сделалось так, как будто
этого не было. Как будто люди никогда не знали его за человека, который
убил... - Голос снова смолкает. Она не пошевелилась. Кажется, она прис-
лушивается к молчанию так же, как раньше прислушивалась к своему голосу
- с тем же интересом, так же тихо, без удивления.
- Продолжайте, - говорит Хайтауэр высоким нетерпеливым голосом, -
продолжайте.
- Ведь когда я его видела, он ни ходить, ни говорить еще не умел.
Тридцать лет я его не видела. Я не говорю, что он не сделал того, про
что люди рассказывают. Что он не должен пострадать за это, как заставил
страдать людей, которые любили и потеряли близких. Но если бы его хоть
на денек могли отпустить. Как будто ничего этого еще не случилось. Как
будто люди ничего еще против него не имеют. И было бы так, как будто он
просто уехал надолго, стал за это время взрослым и вернулся. Если бы
стало так хоть на один день. А после я бы не вмешивалась. Если он это
сделал, как мне защищать его от наказания? Только на один день, понимае-
те? Как будто он уехал надолго, вернулся и рассказывает мне про то, как
ездил, и ни одна живая душа не держит против него зла.
- А-а, - говорит Хайтауэр высоким, пронзительным голосом. Он не дви-
гается, костяшки рук, сжавших подлокотники кресла, побелели от напряже-
ния, но видно, как под одеждой его начинает бить медленная сдерживаемая
дрожь. - Вон что, - говорит он. - Всего-то. Это так просто. Просто. Он,
очевидно, не может остановиться. - Просто. Просто. - Сначала он говорил
тихо; теперь он повышает голос. - Чего они от меня хотят? Что я теперь
должен сделать? Байрон! Байрон! Чего им теперь от меня надо? - Байрон
встал. Он стоит у стола, положив руки на крышку, лицом к Хайтауэру. Хай-
тауэр попрежнему не шевелится, только дрожь все сильнее сотрясает его
дряблое тело. - Ах да. Как же я не догадался. Ведь просить будет Байрон.
Как же я не догадался. Это дело припасено для нас с Байроном. Давайте,
давайте. Выкладывайте. Что же вы оробели?
Байрон смотрит на стол, на свои руки на столе.
- Нехорошо получается. Нехорошо получается.
- А-а. Соболезнования? Не поздновато ли? Соболезнования мне или Бай-
рону? Давайте же, выкладывайте. Чего вы от меня хотите? Ведь это вы - я
понимаю. Я понял сразу. Ах, Байрон, Байрон Какой режиссер в вас пропада-
ет.
- Вы, наверно, хотели сказать - коммивояжер, торговый агент, маклер,
- говорит Байрон - Нехорошо. Я сам знаю. Можете мне не говорить.
- Но я же не ясновидящий, как вы. Вы, кажется, заранее знаете, что я
вам скажу, а сами не говорите того, что хотели бы довести до моего све-
дения. Чего вы от меня хотите? Чтобы я признал себя виновным в убийстве?
Да?
По лицу Байрона пробегает обычная гримаса - слабая, сардоническая,
усталая, невеселая.
- Да почти что. - Затем его лицо разглаживается, оно очень серьезно.
- Нехорошо об этом просить. Бог свидетель, я это понимаю. - Он наблюдает
за своей рукой, движущейся медленно, механически и бесцельно по крышке
стола. - Помнится, я вам раз говорил, что быть хорошим - даром не дает-
ся, так же, как быть плохим; за это тоже надо платить. И как раз хорошие
люди не могут отказаться платить, когда им подают счет. Не могут потому,
что заставить их платить никак нельзя - они вроде честных картежников.
Плохие люди могут отказаться; потому-то никто и не ждет от них, что они
расплатятся сразу или вообще когда-нибудь. А хорошие не могут. Может
быть, хорошим приходится дольше расплачиваться, чем плохим. Но с вами
это - не в первый раз, ведь вы уже заплатили раз по счету вроде этого.
Теперь не должно быть так же плохо, как тогда.
- Продолжайте. Продолжайте. Что же я должен сделать?
Байрон задумчиво следит за своей рукой, движущейся медленно и безос-
тановочно.
- Он ведь так и не сознался, что убил ее. А улик у них - только слова
