- Знаю, знаю, - говорит Хайтауэр.
- Семь лет работал, даже субботними вечерами, а сегодня утром пришел
и сказал, что увольняется. Никаких объяснений. Вечно с ними так, с дере-
венскими.
- Да, да, - подхватывает Хайтауэр. - Однако они славные люди. И муж-
чины славные и женщины. - Он выходит из конторы. Дорога в город ведет
мимо строгального цеха, где работал Байрон. Он знаком с мастером Муни.
Остановившись рядом с ним, он говорит. - Я слышал, Байрон Банч у вас
больше не работает?
- Да, - отвечает Муни. - Уволился нынче утром. - Но Хайтауэр не слу-
шает; люди в комбинезонах наблюдают за потрепанным, странно сложенным,
малознакомым господином, который разглядывает с восторженным любо-
пытством стены, доски, загадочные механизмы, чье устройство и назначение
он не способен понять и даже заучить. - Если он вам нужен, - продолжает
Муни, - я думаю, вы найдете его в городе, в суде.
- В суде?
- Да. Сегодня заседает большой суд присяжных. Срочно созван. Чтобы
вынести обвинение убийце.
- Да, да, - говорит Хайтауэр. - Значит, его нет. Так. Славный молодой
человек. Всего хорошего, всего хорошего, джентльмены. Всего вам хороше-
го. - Он идет дальше, и люди в комбинезонах смотрят ему вслед. Руки он
сцепил за спиной. Он шагает, спокойно и грустно размышляя: "Бедняга.
Бедный малый. Нет и не может быть оправдания человеку, отнимающему у
другого жизнь, и меньше всего - должностному лицу, доверенному слуге
своих сограждан. И если на это всенародно уполномочивают слугу закона,
который знает, что его жертва - называйте эту жертву как угодно - ему
зла не причиняла, чего же ждать тогда от обыкновенного человека, который
убежден, что его жертва причинила ему зло". Он идет уже по своей улице.
Вскоре показывается забор, вывеска; затем среди густой августовской
листвы - дом. "Итак, он отбыл, не зайдя ко мне попрощаться. После всего,
что он для меня сделал. Принес мне. Да: дал, вернул мне. Можно подумать,
что и это было припасено для меня. Но теперь уж, наверно, - все".
Но это - не все. Для него припасено кое-что еще.
Когда Байрон пришел в город, выяснилось, что он не сможет увидеться с
шерифом до полудня, - шериф все утро будет на заседании суда. "Вам при-
дется подождать", - сказали ему.
- Хорошо, - сказал Байрон. - Я умею.
- Что умеете? - Но он не ответил. Выйдя от шерифа, он встал под пор-
тиком, обращенным к южной стороне площади. Над узкой, вымощенной плитами
галереей поднимались к сводам каменные колонны со следами многих непогод
и жующих табак поколений. Под ними, размеренно и неутомимо, с бесцельной
сосредоточенностью, напоминая монахов на монастырском дворе, прохажива-
лись (а среди них стояли неподвижно или что-то цедили друг другу сквозь
зубы сравнительно молодые мужчины, горожане - частью знакомые Байрону
конторщики, адвокаты и даже торговцы, вдруг сделавшиеся похожими благо-
даря одинаковому выражению властности в облике, как у полицейских в
штатском, которых не очень заботит, высовывается из-под штатского поли-
цейский или нет) деревенские в комбинезонах и, тихо беседуя между собой
о деньгах и урожае, тихо поглядывали наверх, где суд присяжных при зак-
рытых дверях готовился отнять жизнь у человека, которого мало кто из них
видел и знал в лицо, - за то, что он отнял жизнь у женщины, которую еще
того меньше знали и видели. На площади выстроились повозки и запыленные
машины, привезшие их в город, а по улицам и магазинам бродили стайками
приехавшие с ними жены и дочери - медленно и тоже бесцельно, как скот
или облака. Байрон стоял там довольно долго, не шевелясь, ни к чему не
прислонясь - и хотя он прожил в городе семь лет, имя и лицо этого щупло-
го человека были знакомы деревенским еще меньше, чем имя и лицо убийцы
или убитой.
Но Байрон об этом не думал. Теперь ему было все равно, хотя какую-ни-
будь неделю назад он чувствовал бы себя по-другому. Тогда он не стоял бы
здесь, где всякий может увидеть его и, чего доброго, узнать: Байрон Банч
- пожал, чего не сеял, хлопотал о чужой девке, пока ее милый добывал ты-
сячу долларов. И ничего за это не получил. Байрон Банч - охранял ее доб-
рое имя, когда она выкинула это доброе имя на помойку, помогал родить
пригульного ребенка в тишине и покое, взял на себя все расходы, и за это
ему позволили послушать детский крик. Не получил ничего, кроме разреше-
ния привести к ней обратно другого мужчину, когда он выколотит свою ты-
сячу, и Байрон станет не нужен. Байрон Банч. "Теперь я могу уехать", -
подумал он. Он начал глубоко дышать. Он чувствовал, что дышит глубоко,
словно каждый раз тело пугалось, что при следующем вдохе оно не доберет
воздуха, и случится что-то ужасное, и что в любой миг он может взглянуть
на свою грудь - дышит ли - и не увидит никакого движения, как в динамит-
ном патроне, когда он только начинает, напрягается для вот Вот ВОТ, а
форма, наружность палочки не меняется; что прохожие, глядя на него, не
замечают перемены: щуплый человек, на котором не задержишь взгляда, а
взглянув, никогда не поверишь, что он мог сделать столько, сколько сде-
лал, и чувствовать столько, сколько чувствовал; который верил, что там,
на фабрике, в субботу после отбоя, когда он один, у него не будет случая
причинить себе горе.
Он шел среди людей. "Мне надо куда-то уехать", - думал он. Он мог ша-
гать в такт: "Мне надо куда-то уехать". Это поможет ему идти. Он все еще
повторял эти слова, когда подошел к пансиону. Окно его комнаты выходило
на улицу. Еще не осознав, что он смотрит в ту сторону, он уже отвел
взгляд. "Еще увижу, как кто-нибудь читает или курит в окне", - подумал
он. Он вошел в коридор. После солнечного утра глаза ничего не видели. Он
чувствовал запах влажного линолеума, мыла. "Все еще понедельник, - поду-
мал он. - Я уж и забыл. Может, это - следующий понедельник. По всему по-
хоже, что так". Он не дал знать о себе голосом. Глаза понемногу привыкли
к темноте. Послышались шлепки швабры, то ли в конце коридора, то ли на
кухне. Затем в прямоугольнике света - задней двери, тоже открытой, - по-
казалась наклоненная голова миссис Бирд, а затем, силуэтом, вся фигура,
двигавшаяся по направлению к нему.
- Так, - сказала она, - это мистер Байрон Банч. Мистер Байрон Банч.
- Я, - сказал он, думая: "Только толстая женщина, у которой забот в
жизни разве что на это ведро наберется, не постарается быть..." Опять он
не смог придумать слово, которое Хайтауэр наверняка бы знал и произнес,
не задумавшись. "Видно, я без него не только сделать ничего не могу - я
и думать не могу без его помощи". - Я... - сказал он. И стоял там, не в
силах даже объяснить, что пришел попрощаться. "Может, и нет, - размышлял
он. - Когда человек прожил в комнате семь лет, его не выселяют в один
день. Только вряд ли это помешает ей сдать комнату другому". - Я, кажет-
ся, задолжал вам за комнату, - сказал он.
Она смотрела на него: строгое, располагающее лицо, и нельзя оказать,
что недоброжелательное.
- За что задолжали? - удивилась она. - Я думала, вы устроились. Пере-
селились на лето в палатку. - Она смотрела на него. И наконец сказала.
Она преподнесла это мягко и деликатно - в меру возможности. - Мне уже
заплатили за эту комнату.
- А-а, - сказал он. - Ну да. Понятно. Ну да. - Он спокойно взглянул
на чистую, застланную линолеумом лестницу, истертую в числе прочих и его
ногами. Три года назад, когда настелили новый линолеум, он первым из
жильцов поднялся по ней наверх. - Да, - сказал он. - Тогда мне, пожалуй,
надо...
Она ответила и на это, сразу, без недоброжелательства.
- Я уже все сделала. Все, что вы оставили, собрала в ваш чемодан. Он
у меня в комнате. Но если хотите, можете сами подняться и посмотреть.
- Нет. Я думаю, вы собрали все до... Ну, я, пожалуй...
Она наблюдала за ним.
- Эх вы, мужчины, - сказала она. - Неудивительно, что у женщин не
хватает на вас терпения. Даже в шалопутстве меры не знаете. А мера-то,
по правде сказать, - наперсток. И, думаю, не приспособь вы какую-нибудь
женщину себе на подмогу, вас бы всех до единого мальцами десятилетними
уволокли бы в рай.
- По-моему, у вас нет причин говорить про нее плохо, - возразил он.
- Пусть так. А на что они? Женщине, чтобы другую бранить, причин не
требуется. Спору нет, все эти разговоры по большей части идут от женщин.
Но если бы соображения у вас было не как у мужчины, а побольше, вы бы
знали: если женщина что и говорит, у ней это ничего не значит. Это муж-
чины принимают свои разговоры всерьез. И если кто имеет что-нибудь про-
тив нее и вас, то вовсе не женщины. Ведь всякой женщине понятно, что нет
у ней причин плохо к вам относиться - даже если забыть про ребенка. И не
только к вам - пока что к любому другому мужчине. Не с чего ей. Разве вы
со священником, да и все остальные мужчины, которые про нее знают, не
сделали для нее все, чего она только пожелать могла? С чего бы ей плохо
относиться? Скажите на милость.
- Да, - промолвил Байрон. Он уже не смотрел на нее, - Я пришел...
Она ответила и на это, прежде чем он договорил.
- Вы, наверно, скоро от нас уедете. - Она наблюдала за его лицом. -
Что они там надумали, нынче утром в суде?
- Не знаю. Они еще не кончили.
- Известное дело. Потратят времени, трудов и денег казенных прорву,
чтобы разобраться, там, где нам, женщинам, хватило бы десяти минут в
субботний вечер. Надо же быть таким дураком. Конечно, в Джефферсоне по
нем скучать не будут. Как-нибудь без него проживем. Но надо же быть та-
ким дураком: подумать, будто мужчине от убийства женщины - больше проку,
чем женщине от убийства мужчины... Другого, наверно, теперь отпустят.
- Да. Наверно.
- А ведь сначала думали, что он ему помогал. И теперь отдадут ему ты-
сячу долларов - показать, что, мол, зла на тебя не держим. А тогда они
смогут пожениться. Ведь так примерно, нет?
- Так. - Он чувствовал, что она наблюдает за ним без недоброжела-
тельства.
- Вот я и думаю, что скоро вы от нас уедете. Думаю, как бы сказать,
сыты вы Джефферсоном, а?
- Да вроде того. Думаю подаваться...
- Джефферсон, конечно, городок хороший. Но не такой хороший, чтобы
вольный человек вроде вас не нашел себе другого, где тоже можно время
переводить на баловство и огорчения... А чемодан, если надо, можете ос-
тавить здесь, пока не соберетесь.
Он подождал до полудня, а потом еще немного. Подождал, пока шериф по
его расчетам не покончил с обедом. И тогда пошел к шерифу домой. Он не
стал входить. Он ждал у дверей, пока шериф не вышел - толстый человек с
маленькими мудрыми глазками, упрятанными в толстое неподвижное лицо, как
две чешуйки слюды. Они пошли рядышком, в тень, под дерево. Скамейки не
было; на корточки вопреки обыкновению (оба выросли в деревне) они тоже
не сели. Шериф спокойно выслушал человека - спокойного, невысокого чело-
века, который семь лет был для города не особенно интересной за" гадкой
и семь дней - чуть ли не бельмом на глазу.
- Понятно, - сказал шериф. - Вы считаете, что им пора пожениться.
- Не знаю. Это его дело и ее. Но думаю, надо бы ему пойти ее прове-
дать. По-моему - самое время. Вы можете послать с ним помощника. Я ей
сказал, что он вечером придет. А что они там решат - это дело его нее.
Не мое.
- Само собой, - сказал шериф. - Не ваше. - Он смотрел на Байрона сбо-
ку. - А вы-то что собираетесь делать, Байрон?
- Не знаю. - Он тихонько возил ногой по земле и наблюдал за ней. -
Думаю податься в Мемфис. Года два об этом подумываю. Может, уеду. А чего
в этих маленьких городишках?
- Конечно. Мемфис город неплохой, если любишь городскую жизнь. Опять
же семья на вас не висит, тащить за собой некого. Будь я одинокий да лет
на десять помоложе, я бы, наверно, так же сделал. Да и устроился бы,
глядишь, получше. Надо понимать, вы прямо сейчас собираетесь?
