УИЛЬЯМ ФОЛКНЕР
СВЕТ В АВГУСТЕ
Переводы с английского Ю. Палиевской
Издательство "Правда", 1989.
OCR Палек, 1998 г.
Идя у дороги, глядя, как поднимается к ней по косогору повозка, Лина
думает: "Я пришла из Алабамы; путь далекий. Пешком из самой Алабамы.
Путь далекий". Думает меньше месяца в пути, а уже в Миссисипи, так дале-
ко от дома еще не бывала. И от Доуновой лесопилки, так далеко не бывала
с двенадцати лет.
Она и на Доуновой лесопилке не бывала, пока не умерли отец с матерью,
хотя раз по шесть, по восемь в году, по субботам, ездила в город - на
повозке, в платье, выписанном по почте, босые ноги поставив на дно, туф-
ли, завернутые в бумагу, положив рядом с собой на сиденье. В туфли обу-
валась перед самым городом. А когда подросла, просила отца остановить
повозку на окраине, слезала и шла пешком. Отцу не говорила, почему хочет
идти, а не ехать. Он думал - потому что улицы гладкие, тротуары. А Лина
думала, что, если она идет пешком, люди принимают ее за городскую.
Отец с матерью умерли, когда ей было двенадцать, - в одно лето, в
рубленом доме из трех комнат и передней, без сеток на окнах, в комнате,
где вокруг керосиновой лампы вилась мошкара, а пол был вылощен босыми
пятками, как старое серебро. Она была младшей из детей, оставшихся в жи-
вых. Мать умерла первой. Она сказала: "За папой ухаживай". Лина ухажива-
ла. Однажды отец сказал: "Поедешь на Доунову лесопилку с Мак-Кинли. Со-
бирайся, чтобы к его приезду была готова". И умер. Мак-Кинли, ее брат,
приехал на повозке. Отца похоронили днем в роще за деревенской церковью
и поставили сосновое надгробье. Утром она уехала навсегда - хотя, может
быть, и не понимала этого-на повозке, с МакКинли, на Доунову лесопилку.
Повозка была чужая, брат обещал вернуть ее к ночи.
Брат работал на лесопилке. Все мужчины в деревне работали на лесопил-
ке или при ней. Резали сосну. Резали уже семь лет и еще через семь долж-
ны были извести весь окрестный лес. Тогда часть оборудования и
большинство людей, работавших на нем и существовавших благодаря ему и
для него, погрузятся в товарные вагоны и уедут. Но часть оборудования
останется, - потому что новое всегда можно купить в рассрочку, - и уныло
застывшие колеса, поражая взор, будут торчать над курганами битого кир-
пича и жестким бурьяном, и выпотрошенные котлы упрямо, смущенно, озада-
ченно будут топорщить свои ржавые бездымные трубы над пнистой панорамой
немой и мирной пустоши, непаханой, небороненной, в красных язвах буера-
ков, прорытых тихими мокрыми дождями осени и бешеными косохлестами ве-
сенних равноденствий. И тогда, иссосанные глистами самозваные наследни-
ки, растаскивая дома и сжигая их в плитах и очагах, не вспомнят самого
названия деревни, которая и в лучшие дни не значилась в анналах почтово-
го ведомства.
Когда приехала Лина, в деревне оставалось семей пять. Была там желез-
нодорожная колея и станция, и раз в день товарно-пассажирский с воплем
проносился мимо. Поезд можно было остановить красным флагом, но обычно
он возникал из разоренных холмов внезапно, как привидение, и, лешим
взвыв, - мимо недодеревеньки, стороной, как мимо потерянной бусины, ког-
да порвалась нитка. Брат был двадцатью годами ее старше. Когда он заби-
рал ее к себе, она его почти не помнила. Он жил в четырехкомнатном нек-
рашеном доме, с женой, изношенной от труда и родов. Чуть ли не по полго-
да в году невестка Лины либо ходила на сносях, либо оправлялась после
родов. В это время Лина делала всю работу по дому и смотрела за другими
детьми. После она говорила себе: "Потому, видно, и сама так быстро обза-
велась".
Спала в пристройке, в задней части дома. Там было окно, которое она
научилась бесшумно отворять в темноте - потому что в пристройке спали,
кроме нее, сперва старший племянник, потом двое старших, потом трое.
Впервые открыла окно на девятом году своей жизни у брата. Она и отк-
рыть-то его успела всего раз десять, когда обнаружила, что его вообще не
следовало открывать. Сказала себе: "Такое, видно, мое счастье".
Невестка сказала брату. Тут только он заметил, что она округлилась, а
мог бы заметить и раньше. Он был суровый человек. Добродушие, мягкость,
молодость (а было ему лишь сорок) и почти все остальное, кроме упрямой,
безнадежной стойкости да угрюмой родовой гордости, вышло из него с по-
том. Он обозвал ее проституткой. Он угадал виновника (молодых холостя-
ков, - а опилочных донжуанов и подавно, - насчитывалось еще меньше, чем
семей в деревне), но она не признавалась, хотя виновник отбыл полгода
назад. Она твердила только: "Он меня вызовет. Он сказал, что вызовет ме-
ня", - непоколебимо, по-овечьи, черпая из тех запасов терпеливой прочной
верности, на которые рассчитывает каждый Лукас Берч, - не имея, впрочем,
намерения оказаться под рукой, когда в этом будет нужда. Двумя неделями
позже она снова выбралась через окно. Теперь это далось нелегко. "Было
бы раньше так трудно, небось бы теперь не пришлось вылезать", - подумала
она. Она могла бы уйти через дверь, днем. Никто бы ее не удерживал. Мо-
жет быть, она это понимала. Но предпочла - ночью через окно. С ней был
веер из пальмовых листьев и другие пожитки, аккуратно увязанные в пла-
ток. В узелке лежали, среди прочего, тридцать пять центов - пяти - и де-
сятицентовыми монетами. Башмаки на ней были братнины - его подарок. По-
ношены самую малость, - никто из них летом башмаков не носил. Почувство-
вав под ногами дорожную пыль, она сняла башмаки и понесла в руках.
Так шла она вот уже почти месяц. Четыре недели пути и в сознании от-
печатавшееся далеко - как мирный коридор, вымощенный крепкой спокойной
верой, населенный добрыми безымянными лицами и голосами: Лукас Берч? Не
знаю. Чтоб где-нибудь поблизости такой жил - не слыхал. Дорога эта? В
Покахонтас. Может, он там. Может быть. Вон повозка в ту сторону. До мес-
та - не до места, а все подвезет, - и вот разматывается позади длинная
однообразная череда мирных и неукоснительных смен дня и тьмы, тьмы и
дня, сквозь которые она тащилась в одинаковых, неведомо чьих повозках,
словно сквозь череду скрипоколесных вялоухих аватар: вечное движение без
продвижения на боку греческой вазы.
Повозка поднимается к ней по косогору. Лина миновала ее милю назад.
Повозка стояла у дороги, мулы спали в постромках, головой в ту сторону,
куда шла она. Лина увидела повозку, увидела за забором у сарая двух муж-
чин на корточках. Только раз взглянула на повозку и мужчин, один лишь
взгляд кинула - емкий, быстрый, простодушный и проницательный. Она не
остановилась, скорей всего мужчины за забором даже не заметили, как она
взглянула на них и на повозку. Она не оглядывалась. И, скрывшись из ви-
ду, продолжала идти, ступая медленно в расшнурованных башмаках, пока не
взошла на пригорок в миле от них. Там она села на краю неглубокой кана-
вы, свесила ноги, сняла башмаки. Немного погодя услышала повозку. Сперва
ее было слышно. Потом стало видно, как она поднимается по косогору.
Лениво и сухо скрипит и громыхает немазаное, рассохшееся дерево и ме-
талл: трескучие оглушительные раскаты разносятся за полмили над знойной
сосновой одурью и безмолвием августовского дня. Мулы плетутся мерно, в
глубоком забытьи, но повозка словно не движется с места. До того ничтож-
но ее перемещение, что кажется, она замерла навеки, подвешена на полпути
- невзрачной бусиной на рыжей шелковине дороги. До того, что устремлен-
ный на нее взгляд не может удержать ее образа, и зримое дремотно плывет,
сливается, как сама дорога с ее мирным, однообразным чередованием дня и
тьмы, как нить, уже отмеренная и вновь наматываемая на катушку. До того,
наконец, что кажется, будто этот вялый, оглушительный звук ничего не оз-
начает и доносится из какого-то пустячного, ерундового места, отдаленно-
го больше, чем расстоянием: морок, блуждающий в полумиле от собственных
очертаний. "Так далеко слыхать, когда самой еще не видать", - думает Ли-
на. Думает о себе так, словно опять едет, - думает все равно как ехала
полмили до того, как влезла в повозку - до того, как повозка подъехала к
месту, где я ждала, а потом, когда слезу с повозки, она полмили все рав-
но как со мной будет ехать. Ждет, уже не следя за повозкой, а мысль те-
чет досуже, быстро, плавно, полная безымянных добрых лиц и голосов: Лу-
кас Берч? Спрашивала, говоришь, в Покахонтасе? Эта дорога? В Спрингвейл.
Обожди тут. Скоро повозка будет в ту сторону, докуда едет - подвезет Ду-
мает: "А если он до самого Джефферсона едет, Лукас меня услышит прежде,
чем увидит. А потом увидит меня и разволнуется. И двоих увидит прежде,
чем вспомнит".
Сидя на корточках в тени конюшни Уинтерботома, Армстид и Уинтерботом
видели, как она прошла по дороге. Они сразу увидели, что она молодая,
беременная и нездешняя.
- Интересно, откуда это у ней живот, - сказал Уинтерботом.
- Интересно, издалека ли она его несет, - сказал Армстид.
- Видать, навещала кого-то в той стороне, - сказал Уинтерботом.
- Да нет, видать. А то бы я слышал. И там, в моей стороне, никого у
ней нет. Тоже слышал бы.
- Видать, не просто так гуляет, - оказал Уинтерботом. - Не такая у
ней походка.
- Не долго ей одной гулять, будет ей попутчик, - сказал Армстид. Жен-
щина уже удалялась - медленно, со своей набрякшей очевидной ношей. Она
словно бы и не взглянула на них, когда проходила мимо - в выгоревшем си-
нем балахоне, с пальмовым веером и узелком в руках. - Не из ближних мест
идет, - сказал Армстид. - Ишь как потопывает, - верно, порядком отшага-
ла, и еще шагать да шагать.
- Видать, навещала кого-то в наших краях, - сказал Уинтерботом.
- Да нет, пожалуй. Я бы слышал, - сказал Армстид. Женщина шла. Не ог-
лядывалась. И медленно ушла из виду - налитая, обстоятельная, неутоми-
мая, как сам набирающий силу день. Ушла и из их беседы, и, может быть,
даже - из их сознания. Ибо, чуть подождав, Армстид сказал то, что наду-
мал сказать. Он уже дважды заявлялся сюда - приезжал за пять миль на по-
возке и с бесконечной неторопливостью и уклончивостью своего племени по
три часа сидел на корточках в тени сарая и поплевывал - для того, чтобы
сказать это. Предложить Уинтерботому цену за культиватор, который Уин-
терботом хотел продать. И вот Армстид посмотрел на солнце и предложил
цену, которую предложить задумал, лежа в постели три дня назад. - Я знаю
одного в Джефферсоне, который отдаст за такую цену, - сказал он.
- Так ведь брать надо, - сказал Уинтерботом. - Дешевка-то какая.
- Ну да, - сказал Армстид. Сплюнул. Снова посмотрел на солнце и
встал. - Да-а, видать, домой пора собираться.
Он влез в повозку и разбудил мулов. Вернее, привел их в движение -
потому что только негр поймет, спит мул или проснулся. Уинтерботом дошел
с ним до забора и облокотился на верхнюю слегу.
- Да, брат, - сказал он. - За такие деньги я сам бы взял. А ты не
возьмешь - провалиться мне, коли я сам его не куплю за такую цену. А не
хочет ли тот хозяин пару мулов своих отдать за пятерку? Нет?
- Ну да, - говорит Армстид. Он правит; повозка предалась уже ленивому
перемалывающему мили громыханию. Он тоже не оглядывается. Но и вперед,
должно быть, не смотрит - потому что женщины, сидящей в канаве у дороги,
не видит до тех пор, пока повозка не вползает почти на самый верх. В тот
миг, когда он узнает синее платье, он не может понять, заметила ли она
вообще повозку, и уж совсем никому не понять, взглянул ли он сам на нее
хоть раз, когда без малейших признаков перемещения они медленно прибли-
жались друг к другу по мере того, как оглушительно вползала на косогор
повозка в ауре тягучей, осязаемой дремы и рыжей пыли, по которой лунати-
чески мерно ступали мулы, изредка позвякивая сбруей, вяло прядая за-
ячьими ушами, - и по-прежнему ни спят ни бодрствуют, когда он наконец
