наверно, это предвидели. Потому что они перехитрили его. Видно, он был
еще неопытный, и его легко было перехитрить - объясняли Байрону. У одно-
го фотографа аппарат стоял сбоку, и священник вообще не заметил его -
или заметил слишком поздно. Он прятал лицо от того, что стоял впереди, и
появившийся на другой день снимок был сделан сбоку: священник на ходу
загораживает лицо книгой. А рот за книгой растянут, словно в улыбке. Но
губы плотно сжаты, и лицо напоминает лицо сатаны на старых гравюрах. На
другой день он привез жену и похоронил. Город собрался на похороны. Но
заупокойной службы не было. Он даже не перенес тело в церковь. Он отвез
его прямо на кладбище и уже собрался сам читать отходную, когда вышел
другой священник и отобрал у него Библию. Многие люди, те, что помоложе,
остались и смотрели на могилу, когда он и другие ушли.
Затем даже в соседних приходах стало известно, что церковь просила
его уйти и что он отказался. В следующее воскресенье собралось множество
любопытных из других приходов. Он появился и вошел в церковь. Вся паства
встала как один и вышла, оставив священника с чужими, пришедшими словно
на спектакль. И он проповедовал им, как проповедовал всегда, - с ярост-
ным увлечением, которое свои считали святотатством, а эти, пришлые,
восприняли как полнейшее безумие.
Он не желал уйти. Старейшины попросили церковный совет отозвать его.
Но после заметки в газете, фотографии и прочего Хайтауэра не принял бы
ни один город. Против него лично никто ничего не имеет - твердили все.
Он просто родился невезучим. А в церковь совсем перестали ходить - даже
люди из других приходов, первое время забредавшие сюда из любопытства:
теперь его служба не была даже спектаклем - только надругательством. Од-
нако каждое воскресное утро в урочный час он приходил в церковь, подни-
мался на кафедру, и паства вставала и уходила, а бездельники, зеваки
выстраивались на улице и слушали, как он проповедует и молится в пустой
церкви. И однажды в воскресенье, когда он пришел, дверь оказалась запер-
той, и зеваки видели, как он подергал дверь, и покорился, и продолжал
стоять, так и не опустив головы, под взглядами выстроившихся вдоль улицы
мужчин, которые вообще не ходили в церковь, и мальчишек, которые не зна-
ли, в чем дело, но что-то чувствовали и останавливались, глазея на чело-
века, неподвижно стоявшего перед запертой дверью. На другой день город
услышал, что он явился к старейшинам и отказался от кафедры для блага
церкви.
Город радовался, жалея, - как жалеют порой того, кого заставили нако-
нец подчиниться своей воле. Думали, конечно, что теперь он уедет из го-
рода, и церковь собрала деньги, чтобы он мог уехать и обосноваться на
новом месте. А он не пожелал покинуть город. Байрону рассказывали, как
все были потрясены, - уже не просто оскорблены, - когда стало известно,
что он купил этот домик на глухой улице, где живет и по сей день; и ста-
рейшины снова собрались на совет, потому что - говорили они - деньги да-
ны ему на отъезд, и раз он потратил их на другое, значит, он получил их
обманным путем. Явившись к нему домой, они ему так и сказали. Священник
просил извинить его; он вернулся в комнату и принес все деньги, которые
были ему выданы, - точно до последнего цента и в тех же точно купюрах, -
и настаивал, чтобы они их взяли. Но они отказались, а он не пожелал
объяснить, где он достал деньги на покупку дома. Так что на другой день,
как рассказывали Байрону, некоторые стали утверждать, будто он застрахо-
вал жизнь жены, а потом нанял убийц. Но все понимали, что это неправда,
- и тот, кто рассказывал или повторял это, и тот, кто слушал.
А он не желал уезжать из города. И в один прекрасный день горожане
увидели маленькую вывеску, которую он сам сколотил, написал и повесил на
дворе, и поняли, что он действительно решил остаться. Он по-прежнему
держал кухарку, негритянку. Она работала у него с самого начала. И вот -
рассказывали Байрону - когда жена умерла, все вдруг сообразили, что нег-
ритянкаженщина и что эта женщина-негритянка целый день одна с ним в до-
ме. И не успел еще, кажется, остыть труп жены в позорной могиле, как по-
ползли слухи. Он, мол, нарочно развратил жену и довел до самоубийства,
потому что он - противоестественный муж, противоестественный мужчина, и
все - из-за негритянки. И большего не понадобилось; только этого и не
хватало. Байрон слушал молча и думал про себя, что люди, в общем, всюду
одинаковы, но, видно, в маленьком городке, где зло осуществить труднее,
где возможностей скрытничать меньше, люди зато могут придумать больше
зла - приписав его другому. Потому что этого хватило: одной мыслишки,
одного-единственного праздного слова, передававшегося из уст в уста. Ку-
харка отказалась от места. Прошел слух, будто однажды ночью к священнику
явились люди в небрежно надетых масках и велели ее уволить. Потом прошел
слух, будто на другой день кухарка говорила, что уволилась сама: хозяин
якобы просил ее сделать что-то противное Богу и естеству. И говорили,
будто какие-то люди в масках припугнули ее, чтобы она уволилась, пос-
кольку она была, что называется, светло-каряя, а в городе нашлось бы
три-четыре человека, которые, что называется, возражали бы, если бы она
совершила какой-то поступок, казавшийся ей противным Богу и естеству,
ибо, как говорили некоторые люди помоложе, если уж черной бабе он кажет-
ся противным Богу и естеству, то это, надо думать, - довольно пакостный
поступок. Как бы там ни было, Хайтауэр не мой найти - или не искал -
другую кухарку. Может быть, той же ночью те же люди припугнули и всех
остальных негритянок в городе. Он готовил себе сам, но в один прекрасный
день разнесся слух, что он нанял повара-негра. И этим, понятно, себя до-
конал. Потому что в тот же вечер какие-то люди, уже без масок, вытащили
этого негра из дому и выпороли. А наутро, когда Хайтауэр проснулся, окно
его кабинета было разбито и на полу лежал кирпич с привязанной к нему
запиской, требовавшей, чтобы до заката он убрался из города, и подписан-
ной К. К. К. Но он не уехал, и на другое утро его нашли в лесу, в миле
от города. Он был привязан к дереву и избит до потери сознания.
Он не захотел сказать, кто это сделал. Город понимал, что так не го-
дится; к нему пришли несколько человек и опять пытались убедить его, для
его же блага, покинуть город, говоря, что в следующий раз его могут
убить. Но он отказался уехать. Об избиении он даже разговаривать не хо-
тел - даже когда ему предложили подать на обидчиков в суд. Он не хотел
ни того, ни другого. Ни рассказывать не хотел, ни уезжать. И вдруг буря
улеглась. Как будто город понял наконец, что священник будет частью его
жизни, пока не умрет, и лучше всего - с этим примириться. Как будто, ду-
мал Байрон, вся эта история была пьесой, разыгранной множеством людей и
теперь, доиграв назначенные им роли, они могли спокойно жить рядом. Свя-
щенника оставили в покое. Его видели за работой в саду или на дворе,
встречали на улице или в магазине с корзинкой в руке и с ним заговарива-
ли. Знали, что он сам стряпает и ведет хозяйство, и вскоре соседи снова
начали посылать ему еду, хотя еда была такая, какую они посылали бы бед-
ной фабричной семье. Но все же - еда, и от чистого сердца. Потому что,
думал Байрон, люди многое забывают за двадцать лет. "Ведь, кроме меня,
пожалуй, - думает он, - никто в Джефферсоне не знает, что он у окна си-
дит с заката до темноты. И каков его дом внутри. И не знают даже, что я
знаю, - не то, верно, нас обоих бы вытащили и избили, как в тот раз, -
потому что забывчивость людская, видно, так же коротка, как память". По-
тому что еще одно довелось увидеть и узнать Байрону в нерабочее время, с
тех пор как он поселился в Джефферсоне.
Хайтауэр много читал. То есть Байрон вдумчиво, с почтительной ро-
бостью рассматривал стены, заставленные книгами - книгами по религии,
истории и по естественным наукам, о самом существовании которых Байрон
никогда не слыхал. Однажды, года четыре назад, к священнику прибежал
негр, живший в хибарке на краю города, прямо за домом, и сказал, что его
жена рожает. У Хайтауэра не было телефона, он посоветовал негру сбегать
к соседу и вызвать врача. Он видел, как негр подошел к воротам соседнего
дома. Но не вошел, а, постояв там, двинулся по улице в город - пешком:
Хайтауэр знал, что он будет идти пешком всю дорогу до самого города и
там, по негритянской своей нерасторопности и неведению времени, потра-
тит, наверное, еще полчаса на поиски врача - вместо того, чтобы попро-
сить какую-нибудь белую женщину позвонить по телефону. Он подошел к ку-
хонной двери и услышал, как воет в хибарке неподалеку женщина. Он не
стал больше ждать. Он побежал туда и обнаружил, что негритянка слезла с
кровати - почему, он так и не узнал - и, стоя на четвереньках, визжа и
воя, пытается взобраться с пола обратно на кровать. Он поднял женщину на
кровать, велел лежать тихо, припугнув ее, чтобы слушалась, побежал до-
мой, снял с полки в кабинете книгу, взял бритву и шнурок, снова побежал
к хибарке и принял младенца. Но младенец был уже мертвый; пришедший с
опозданием врач сказал, что она, несомненно, придавила его, слезая с
кровати на пол, где ее застал Хайтауэр. Действия Хайтауэра он одобрил, и
муж тоже был удовлетворен.
"Но слишком свежа была еще та история, - подумал Байрон, - хотя прош-
ло целых пятнадцать лет". Потому что уже на третий день поползла сплет-
ня, будто ребенок был от Хайтауэра, и он нарочно дал ему умереть. Байрон
думал, что сами сплетники не верят в то, что говорят. Он думал, что
слишком давней была привычка сочинять про опозоренного священника небы-
лицы, которым город сам не верил, - настолько давней, что от нее уже не
могли избавиться. "Потому что каждый раз, - думает он, - когда что-то
входит в привычку, оно почему-то далеко уходит от правды и действи-
тельности". И он помнит тот вечер, когда в разговоре с ним Хайтауэр ска-
зал: "Они хорошие люди. Они должны верить тому, чему должны верить, тем
более что именно я одно время был в вере их наставником и слугой. И поэ-
тому не мне оскорблять их веру, ни Байрону Банчу говорить, что они не
правы. Ибо единственное, на что может надеяться человек, - это чтобы ему
было позволено спокойно жить среди собратьев". Случилось это вскоре пос-
ле того, как Байрон узнал его историю, вскоре после того, как начались
его вечерние визиты к Хайтауэру, и Байрон все еще недоумевал, почему тот
остается в Джефферсоне, чуть ли не на виду, чуть ли не на слуху у церк-
ви, которая изгнала его и отвергла. Однажды вечером Байрон спросил об
этом.
- А почему вы субботними вечерами работаете на фабрике, когда другие
развлекаются в городе? - спросил Хайтауэр.
- Не знаю, - ответил Байрон. - Такая уж, видно, моя жизнь.
- Ну и моя, видно, жизнь такая, - сказал тот.
"Но теперь-то я знаю почему, - думает Байрон. - Потому что не так
страшна человеку беда, которая случилась, как та, которая может слу-
читься. За привычную беду он цепляться будет - лишь бы ничего не менять.
Да. Человек будет говорить, как бы он хотел скрыться от живых людей. Но
вредят ему мертвые. От мертвых, что тихо лежат на месте и не пытаются
его удержать, - вот от кого ему не скрыться".
Они уже прогремели мимо и беззвучно вломились в сумрак; ночь наступи-
ла. Но он по-прежнему сидит у окна, и за спиной его в кабинете по-преж-
нему темно. Фонарь на углу помаргивает и блещет, и обкусанные тени кле-
нов как будто парят в безветренной августовской тьме. Издалека, очень
тихо, но очень внятно доносится слитное церковное пение; звук строгий и
месте с тем глубокий, смиренный и гордый, накатывается и замирает в нед-
вижной августовской тьме, как волны прибоя.
Затем он видит, что по улице приближается человек.
