В будний вечер он узнал бы его - по фигуре, осанке, походке. Но в
воскресный вечер, когда эхо мнимых копыт еще беззвучно ломится в затоп-
ленный тьмой кабинет, он спокойно наблюдает мелкую пешую фигуру, движу-
щуюся с мишурной, ненадежной ловкостью прямоходящих животных - той лов-
костью, которой животное человек так глупо гордится и которая неизменно
подводит его - по вине ли природных явлений, как, например, тяжести и
льда, или посторонних предметов, им же самим изобретенных, вроде автомо-
билей и мебели в темноте, или остатков его же пищи на полу и тротуаре; и
он спокойно думает, как правы были древние, сделав лошадь атрибутом и
эмблемой воинов и королей, и в это время видит, что человек миновал вы-
веску, свернул в его ворота и приближается к дому. Подавшись вперед, он
смотрит, как человек идет по темной дорожке к темной двери, он слышит,
как человек шумно спотыкается о темную ступеньку. "Байрон Банч, - гово-
рит он. - В воскресный вечер в городе. Байрон Банч в воскресенье в горо-
де".
Они сидят и смотрят друг на друга через письменный стол. Теперь каби-
нет освещен - настольной лампой под зеленым абажуром. Хайтауэр сидит в
старинном вращающемся кресле, Байрон - напротив него, на стуле. Лица их
заслонены от прямого света абажуром. Через открытое окно доносится пение
из далекой церкви. Байрон говорит ровным, монотонным голосом.
- Странная вышла история. Я думал: где-где, а уж там, на фабрике, в
субботу вечером, у человека не будет случая причинить кому-нибудь вред.
Да еще когда этот дом горит, можно сказать, прямо у меня под носом. И
вроде, пока обедал, нет-нет да и подыму голову, посмотрю на этот дым и
думаю: "Ну сегодня-то вечером я тут ни души не увижу. Сегодня вечером
мне уж никто не помешает". Потом поднял голову - глядь, она стоит, и уже
улыбаться собралась, уже губы сложила, чтобы его имя назвать, и тут ви-
дит, что я не тот. А я ничего лучше не придумал, как все ей выболтать. -
На лице его появляется легкая гримаса. Это не улыбка: только верхняя гу-
ба приподнимается на миг, и движение это не идет дальше, а тут же прек-
ращается. - У меня тогда и в мыслях не было, что самого-то плохого я еще
не знаю.
- Да, странная должна быть история, если Байрон Банч остался на воск-
ресенье в городе, - говорит Хайтауэр. - Однако она его искала. А вы ей
помогли его найти. Разве вы сделали не то, чего она хотела, ради чего
шла сюда из Алабамы?
- Да уж, это я ей сказал. Что и говорить. Смотрит на меня, сидит с
большим своим животом и смотрит - а глаза такие, что и захочешь - не
соврешь. Ну и болтаю - хотя дым этот прямо перед глазами, словно нарочно
там зажгли, предупредить меня, чтобы язык не распускал, - да не хватило
ума догадаться.
- А-а, - говорит Хайтауэр. - Это дом, что вчера горел. Но я не вижу
связи между... Чей это дом? Я тоже видел дым и еще спросил прохожего
негра, но он не знал.
- Берденов старый дом, - отвечает Байрон. Он смотрит на священника.
Они смотрят друг на друга. Хайтауэр - высокий мужчина и когда-то был ху-
дым. Но теперь он не худой. Кожа у него - цвета мучного мешка, и торс,
похожий на плохо наполненный мешок, свисает под собственной тяжестью с
худых плеч на колени. Потом Байрон говорит: - Вы еще не слышали. - Свя-
щенник смотрит на него. Байрон задумчиво говорит: - Значит, и это на ме-
ня ложится. За два дня двоим людям сказать то, чего им не захочется слы-
шать, чего им, по-настоящему, и слышать бы не нужно.
- Что же это такое, чего я, по-вашему, не захочу услышать? Чего это
такого я не слышал?
- Не про пожар, - отвечает Байрон. - Они-то из огня выбрались.
- Они? Я думал, мисс Берден живет одна.
Снова Байрон останавливает на нем взгляд. Но лицо Хайтауэра выражает
лишь серьезность и интерес.
- Браун и Кристмас, - говорит Байрон. Лицо Хайтауэра все еще не меня-
ется. - Вы и об этом не слышали, - говорит Байрон. - Они там жили.
- Жили там? Снимали комнаты?
- Нет. В старой негритянской хибарке за домом.
Кристмас отремонтировал ее три года назад. С тех пор и жил там - а
люди голову ломали, где он ночует. Потом, когда сошелся с Брауном, пус-
тил его к себе.
- А-а, - сказал Хайтауэр. - Но я не понимаю... Если им было удобно, и
мисс Берден не...
- Думаю, они ладили. Они продавали виски, а старая усадьба была у них
вроде штаба и для отвода глаз. Не думаю, что она про это знала - про
виски. Люди, по крайней мере, не знают, знала она или нет. Говорят,
Кристмас начинал один три года назад и продавал с оглядкой, только пос-
тоянным покупателям, которые даже не знали друг друга. А когда он взял в
долю Брауна, Браун, видно, захотел расширить дело. Продавал четвертинка-
ми из-за пазухи, прямо в переулке, кому попало. То есть продавал, чего
сам недопил. А как они добывали виски на продажу - это тоже дело темное.
Потому что недели через две после того, как Браун ушел с фабрики и нашел
себе другую работу - кататься на ихней новой машине, - в субботу вечером
он был в городе выпивши и хвастался перед народом в парикмахерской, как
они с Кристмасом чего-то там ночью в Мемфисе не то на дороге под Мемфи-
сом. И чего-то про эту машину, спрятанную в кустах, и про Кристмаса с
пистолетом, а потом - все про какой-то грузовик и четыреста литров, - но
тут Кристмас вошел и сразу к нему, выдернул его из кресла. И говорит ти-
хим голосом, не то чтобы ласково, но и без злости: "Тебе поменьше надо
пить этого джефферсонского одеколона. Он тебе в голову ударил. Смотри,
как бы носом не пошел". Одной рукой держит Брауна, а другой по лицу хле-
щет. И хлещет вроде не сильно. Но красное, говорят, даже сквозь баки у
Брауна было видно - когда Кристмас руку отводил. "Выйди, свежим воздухом
подыши, - Кристмас говорит. - Людей от работы отвлекаешь". - Байрон за-
думывается. Потом говорит: - И нате вам - она; сидит на рейках и смотрит
на меня, я ей все это расписываю, а она смотрит. А потом говорит: "А нет
у него такого белого шрамика возле рта?"
- Значит, это Браун, - говорит Хайтауэр. Он сидит неподвижно, глядя
на Байрона со спокойным изумлением. В нем нет никакой воинственности,
никакого праведного негодования. Как будто речь идет о жителях другой
планеты. - Ее муж бутлегер. Так, так, так. - И Байрон различает в лице
священника что-то дремлющее, близкое к пробуждению, самим Хайтауэром еще
не осознанное, как если бы что-то внутри человека пыталось предупредить
его или подготовить. Но Байрону в этом видится лишь отражение того, что
он сам уже знает и собирается сказать.
- Словом, я и оглянуться не успел, как все ей выложил. Прямо язык се-
бе готов был откусить - и притом ведь не знал еще, что это - не все. -
Теперь он не смотрит на собеседника. За окном тихо, но внятно в вечерней
тишине, слышатся из далекой церкви согласные звуки органа и пения. А он,
интересно, слышит? думает Байрон Или он слушал это так долго и так час-
то, что и не слышит больше? И ему уже не нужно не слушать? - Сидела там
весь вечер, пока я работал, и уж дым пропал, а я все придумываю, что ей
сказать, что делать. Она хотела прямо туда идти, и чтобы я ей сказал до-
рогу. А когда я ей сказал, что дотуда две мили, она только улыбнулась,
словно я ребенок или еще кто. "Я пришла из Алабамы, - говорит. - Подума-
ешь, еще две мили". Тогда я ей говорю... - Голос его обрывается. Он как
будто разглядывает пол под ногами. Он поднимает глаза. - Я, наверно,
соврал. Только это не совсем вранье. Я ведь знал, что там люди собра-
лись, на пожар смотрят, а она придет и будет про него спрашивать. А ос-
тального я и сам тогда не знал. Главного-то. Самого худшего. Ну и сказал
ей, что он занят своей работой, и лучше всего искать его в центре, после
шести. Это как раз правда. Ведь он небось работой это называет, - тас-
кать свои холодные бутылочки нагишом на груди, - и если его на площади
нет, значит, он идет сюда, только задержался или в переулок на минуту
отошел. Словом, уговорил я ее подождать, она сидит, а я работаю и голову
ломаю, что делать. Как подумаешь, что я тогда знал, из-за чего беспоко-
ился, - теперь, когда остальное знаю, кажется, и беспокоиться было не
из-за чего. Весь день думаю, как было бы просто, если бы снова сделался
вчерашний день и никаких других забот не было, кроме вчерашних.
- Не понимаю все-таки, о чем беспокоиться, - говорит Хайтауэр. - Вина
не ваша, что он такой, какой он есть, и что она такая. Вы сделали, что
могли. Все, что можно требовать от постороннего. Если, конечно... - Его
голос тоже обрывается. Он замирает на этом переходе - словно праздное
рассуждение стало мыслью, а затем - чем-то вроде участия. Напротив него
сидит неподвижно Байрон, потупив серьезное лицо. А напротив Байрона Хай-
тауэр еще не думает любовь. Он только помнит, что Байрон еще молод и
провел жизнь в воздержании и тяжелом труде и что, судя по рассказу Бай-
рона, женщина, которой он сам не видел, вызывает какое-то беспокойство
по меньшей мере, хотя Байрон продолжает считать его просто жалостью. И
теперь он смотрит на Байрона не холодно и не ласково, а испытующе; Бай-
рон между тем монотонно продолжает рассказ: как к шести часам он все еще
не мог ни на что решиться и как, подходя с Линой к площади, он по-преж-
нему был в нерешительности. И когда Байрон тихо говорит, рассказывает о
том, как уже на площади он решил отвести Лину в дом миссис Бирд, на оза-
даченном лице Хайтауэра выражается опаска, дурное предчувствие. А Байрон
рассказывает тихо, думает, вспоминает. Словно разлилось что-то в возду-
хе, в вечере, сделав знакомые лица людей непривычными, и он - еще ничего
не услышав, не зная еще, что произошло событие, после которого прошлые
его трудности покажутся детскими, - понял раньше, чем узнал о происшед-
шем, что Лина об этом слышать не должна. Без всякой подсказки было ясно,
что он нашел Лине пропавшего Лукаса Берча; теперь ему казалось, что
только полнейшая тупость и скудоумие помешали ему это понять. Ему каза-
лось, что сама судьба, случай предупреждали его весь день, воздвигнув
этот столб желтого дыма, а он по глупости не разгадал знамения. И вот он
не давал им говорить - встречным людям, самому воздуху, который был этим
полон, - только бы не услышала Лина. Возможно, он тогда уже понимал, что
рано или поздно ей придется об этом узнать, услышать, что в каком-то
смысле это - ее право. Просто ему казалось, что если ему удастся провес-
ти ее через площадь домой, с него будет снята ответственность. Не за
зло, за которое он считал себя ответственным - по той простой причине,
что провел с ней вечер, когда оно творилось, что был избран случаем
представлять Джефферсон, куда она добиралась тридцать дней, пешком, без
денег. Он не имел ни намерения, ни надежды уклониться от этой от-
ветственности. Он хотел только оттянуть, для себя и для нее, миг удивле-
ния и ужаса. Он рассказывает об этом тихо, ровным, невыразительным голо-
сом, запинаясь, понурив голову, и Хайтауэр смотрит на него через стол,
слушает попрежнему с опаской и неохотой.
Наконец они оказались у пансиона и вошли. И в ней как будто тоже
проснулось дурное предчувствие: стоя с ним в передней и внимательно гля-
дя на него, она впервые заговорила:
- Что это они все хотели вам сказать? Что там стряслось на пожаре?
- Да так, ничего, - ответил он, и собственный голос показался ему
пустым и скучным. - Мисс Берден будто бы поранилась.
- Как поранилась? Сильно поранилась?
- Да нет вроде. Может, и не поранилась вовсе. Скорей всего болтают
просто. Что в голову взбредет. - Он не мог посмотреть на нее, выдержать
ее взгляд. - Но чувствовал, что она наблюдает за ним, - и будто слышал
несметный гомон: голоса, приглушенные, напряженные голоса по всему горо-
ду, на площади, через которую он торопливо ее вел, - повсюду, где люди
