шина умчалась. Некому было услышать, дослушать. Она умчалась, слизнув
поднятую пыль и свет, слизнув замирающий женский крик. Ему стало холод-
но. Как будто он пришел сюда, чтобы присутствовать при заключительном
действии, и теперь оно совершилось, и он снова был свободен. Он вернулся
к дому. Под темным окном он задержался и поискал подштанники, нашел их и
надел. На них не осталось ни одной пуговицы, и ему пришлось придерживать
их, пока он возвращался к хижине. До него долетел храп Брауна. Он тихо
постоял перед дверью, слушая протяжные, хриплые, неровные вздохи, закан-
чивавшиеся придушенным бульканьем. "Кажется, я попортил ему нос сильнее,
чем думал, - мелькнуло у него. - Сучье отродье". Он вошел и шагнул к
своей койке, чтобы лечь. Уже опускаясь на подушку, он вдруг остановился,
замер в наклонном положении. Может быть, мысль, что ему придется лежать
до утра в темноте под пьяный храп и слушать несметные голоса в промежут-
ках, показалась ему невыносимой. Он сел, тихо пошарил под койкой, нашел
свои туфли, обулся, снял с койки узкое полушерстяное одеяло - единствен-
ную свою постельную принадлежность - и вышел из хижины. Метрах в трехс-
тах стояла конюшня. Она разваливалась, лошадей там не держали уже трид-
цать лет, однако направился он к конюшне. Он шел быстро. Он думал, думал
вслух: "На кой мне черт лошадей нюхать?" Потом сказал неуверенно: "Пото-
му что они - не женщины. Кобыла и та все же вроде мужчины".
Он проспал меньше двух часов. Когда он проснулся, заря только занима-
лась. Лежа в одеяле на щелеватом полу ветхой сумрачной норы, где першило
в горле от тонкой пыли былого сена и спертый воздух запустения еще отда-
вал конюшенным аммиаком, он видел в окне желтеющий восток и бледную вы-
сокую утреннюю звезду зрелого лета.
Он проснулся отдохнувшим, словно проспал часов восемь. Сон был неж-
данный: он не ожидал, что уснет. Он снова вставил ноги в расшнурованные
туфли и со сложенным одеялом под мышкой спустился по отвесной лестнице,
нащупывая ногами невидимые подгнившие перекладины, сбрасывая свободную
руку с одной перекладины на другую. Он вышел навстречу серому и желтому
рассвету, в свежую прохладу, и вдохнул ее всей грудью.
Хибарка обрисовалась четко на разгоравшемся востоке - и купа де-
ревьев, где прятался дом, весь, кроме одной трубы. Высокая трава отяже-
лела от росы. Его туфли сразу намокли. Кожа холодила ступни, мокрая тра-
ва скользила по ногам, как гибкие сосульки. Браун уже не храпел. Войдя,
Кристмас разглядел его при свете из восточного окна. Теперь Браун дышал
спокойно. "Протрезвел, - подумал Кристмас. - Трезвый, и сам того не зна-
ет. Несчастный балбес". Он посмотрел на Брауна. "Несчастный балбес. Ох,
и зол будет, когда проснется и поймет, что он опять трезвый. Целый час,
наверное, убьет, пока опять напьется". Он положил одеяло, надел диагона-
левые брюки, белую, но грязноватую уже рубашку и галстук-бабочку. Он ку-
рил. К стене был прикреплен гвоздями осколок зеркала. Завязывая галстук,
он рассматривал в зеркале свое тусклое отражение. Жесткая шляпа висела
на гвозде. Он не взял ее. Вместо нее он снял с другого гвоздя кепку, а
из-под койки вытащил журнал - из тех, где на обложке бывают изображены
либо молодые женщины в одном белье, либо мужчины, стреляющие друг в дру-
га из пистолетов. Из-под подушки он достал бритву, помазок, палочку мыла
и сунул их в карман.
Когда он вышел из хижины, уже совсем рассвело. Птицы распевали. На
этот раз он направился прочь от дома. Он миновал конюшню и вышел на луг.
Скоро его туфли и брюки пропитались росой. Он остановился, заботливо
подвернул штанины до колен и пошел дальше. За лугом начинался лес. Росы
тут было меньше, и он спустил штанины. Вскоре он очутился в лощинке, где
бил ключ. Он положил журнал, набрал сушняку, развел костер и сел, спиной
к дереву, ногами к огню. Вскоре от мокрых туфель пошел пар. Потом он по-
чувствовал, как по ногам разливается тепло, а потом, открыв глаза, уви-
дел высокое солнце, догоревший костер и понял, что спал. "Ей-богу, ус-
нул, - подумал он. - Ей-богу - по второму разу".
На этот раз он проспал более двух часов, потому что солнце светило
уже на самый родник, дробясь и сверкая в неугомонной воде. Он встал, по-
тягиваясь, расправляя онемевшую спину, будя затекшие мышцы. Потом вынул
из кармана бритву, мыло, помазок. Став на колени у родника, он побрился,
глядя в воду, как в зеркало, правя длинную блестящую бритву на туфле.
Он спрятал в кустах бритвенные принадлежности и журнал и снова завя-
зал галстук. От родника он пошел так, что дом остался далеко в стороне.
На дорогу он выбрался в полумиле от дома. Чуть дальше стоял магазинчик с
бензоколонкой. Он зашел в магазинчик, купил у женщины крекеры и банку
мясных консервов. И вернулся к роднику, к кострищу.
Завтракал он, сидя спиной к дереву и читая журнал. До этого он успел
прочесть только одну статью и теперь принялся за вторую, читая журнал
подряд, как роман. Время от времени, жуя, переводил взгляд со страницы
на пронизанную светом листву, смыкавшуюся над лощиной. "Может, я уже
сделал это, - думал он. - Может, больше не втянет меня это дело". Ему
казалось, что желтый день мирно открывается перед ним - коридором, шпа-
лерой, в тихую светотень, ничего не требуя. Ему казалось, что, пока он
сидит тут, желтый день глядит на него сквозь дрему, как сонно разлегший-
ся желтый кот. И он читал дальше. Он переворачивал страницы в строгой
последовательности, но иногда будто задерживался на одной странице, на
одной строчке, может быть - на одном слове. Тогда он не поднимал глаз.
Он не шевелился, - повидимому, поглощенный, скованный единственным сло-
вом, которым, может быть, еще и не проникся; все его существо повисало
на коротком пустячном сочетании букв в тихом солнечном пространстве, и,
замерев неподвижно, невесомо, он как будто наблюдал сверху за медленным
течением времени и думал Я только покоя хотел думал: "Не надо ей было
обо мне молиться".
Дойдя до последнего рассказа, он прервал чтение и пересчитал оставши-
еся страницы. Потом посмотрел на солнце и снова начал читать. Теперь он
читал так, как будто шел по улице, считая трещины в тротуаре, - до пос-
ледней заключительной страницы, до последнего заключительного слова. За-
тем он встал, поджег спичкой журнал и терпеливо ворошил его, пока он не
сгорел дотла. С бритвенными принадлежностями в кармане он пошел по лощи-
не.
Вскоре она расширилась: ровное, песком убеленное дно между крутых ус-
тупчатых стен, доверху заросших колючками и кустами. Деревья над ней
по-прежнему смыкались: в небольшом углублении стены был навален хворост,
заполнявший выемку целиком. Он принялся оттаскивать сухие ветви в сторо-
ну и, очистив выемку, нашел лопату с коротким черенком. Лопатой он начал
рыть песок, до этого скрытый хворостом, и откопал один за другим шесть
бачков с завинчивающимися крышками. Он не стал их отвинчивать. Он пова-
лил бачки, пробил их острой лопатой, и песок под ними стал темнеть от
хлынувшего струями виски, а в воздухе, в солнечной тиши, разлился запах
алкоголя. Он опорожнил их тщательно, не торопясь, с застывшим, как мас-
ка, лицом. Когда бачки опустели, он свалил их в яму, кое-как забросал
песком, затащил хворост обратно и спрятал лопату. Ветки скрыли мокрое
пятно, но не могли скрыть запах. Он опять посмотрел на солнце. Полдень
миновал.
В семь часов вечера он был в городе, в ресторане на боковой улочке и
ел, сидя на табурете за скользкой, отполированной трением деревянной
стойкой, ужинал.
В девять часов он стоял у парикмахерской, глядя через стекло на чело-
века, которого взял себе в напарники. Он стоял совершенно неподвижно,
засунув руки в карманы, и дым сигареты плавал перед его неподвижным ли-
цом, а кепка, как прежде жесткая шляпа, была заломлена лихо и вместе с
тем зловеще. Так бесстрастно и так зловеще стоял он, что в ярко освещен-
ном салоне, душном от запахов лосьона и горячего мыла, Браун, жестикули-
рующий и хриплоголосый, в грязных красноклетчатых брюках и грязной цвет-
ной рубахе, поднял голову на полуслове и пьяными глазами взглянул в гла-
за человека за стеклом. Так неподвижно и так зловеще, что молоденький
негр, который, насвистывая, вразвалочку шел мимо, при виде Кристмаса пе-
рестал свистеть, взял в сторону, прошмыгнул за его спиной и потом все
оборачивался, все оглядывался через плечо. Но Кристмас уже двинулся
прочь. Он словно для того только и задержался здесь, чтобы Браун на него
посмотрел.
Он шел, не торопясь, прочь от площади. Улица, тихая во всякое время,
в этот час была безлюдна. Она вела через негритянский район, Фридмен-Та-
ун, к станции. В семь часов ему встречались бы люди, белые и черные,
направляющиеся на площадь и в кино; в половине десятого они бы возвраща-
лись домой. Но кино еще не кончилось, и теперь он был на улице один. Он
тихо шел, двигался между домами белых, от фонаря к фонарю, и плотные те-
ни кленовых и дубовых листьев скользили по его белой рубашке клочьями
черного бархата. Трудно представить себе что-либо более одинокое, чем
рослый мужчина на безлюдной улице. И хотя он не был крупным, не был вы-
соким, выглядел он более одиноко, чем телефонный столб посреди пустыни.
На пустой, широкой, тенями омраченной улице он казался призраком, духом,
который забрел сюда из другого мира, заблудился.
Потом он узнал место. Улица незаметно для него пошла под уклон, и не
успел он оглянуться, как очутился во Фридмен-Тауне, среди летнего запаха
и летних голосов невидимых негров. Они, казалось, взяли его в кольцо -
эти бесплотные голоса, и шептали, смеялись, разговаривали на чужом язы-
ке. Словно со дна глухой и черной ямы, он видел вокруг очертания хиба-
рок, неясных, освещенных керосином, отчего уличные фонари как будто ста-
ли реже, словно дыхание черных сгустилось в какоето плотное дыхательное
вещество, так что не только голоса, но и движущиеся тела, и сам свет
должны были становиться жидкими и, вбирая в себя - частица за частицей -
поспевающую ночь, сливаться с ней в нечто единое и неделимое.
Теперь он стоял неподвижно, тяжело дыша, свирепо озираясь по сторо-
нам. Знойное тусклое свечение керосиновых ламп вырезало из черноты чер-
ные лачуги. Повсюду, даже внутри у него, бесплотно рокотали утробно-мяг-
кие голоса негритянок. Казалось, и он, и все мужское вокруг ввергнуто
обратно в непроглядное, жаркое, влажное первородное чрево. Он побежал,
сверкая зубами, сверкая глазами к следующему фонарю, и воздух, врываясь
в рот, холодил сухие губы и зубы. Рядом с фонарем из черной ложбины от-
ходил в сторону и поднимался к параллельной улице узкий ухабистый переу-
лок. Бегом Кристмас свернул в него и со стучащим сердцем бросился по
крутому склону к верхней улице. Там он остановился, задыхаясь, поводя
глазами, и сердце его все колотилось, словно он никак не мог или не хо-
тел поверить, что воздух вокруг - холодный, резкий воздух белых.
Потом он успокоился. Негритянский дух, негритянские голоса остались
позади и внизу. Слева лежала площадь, гроздья огней: сверкающие птицы
празднокрыло и трепетно повисшие над землей Справа шагали вдаль фонари,
редкие, разделенные обгрызанными невозмутимыми ветвями. Он шел, опять
медленно, прочь от площади, опять между домами белых. И здесь на веран-
дах сидели люди - и на лужайках, в креслах; но тут он мог идти спокойно.
Время от времени он видел их: силуэты голов, неясную белую фигуру в
одежде; на освещенной веранде сидели четверо за карточным столиком -
сосредоточенные белые лица, резкие в низком свете лампы, обнаженные руки
женщин, ровно белеющие над пустячными картами. "Это все, чего я хотел, -
думал он. - Кажется, не так уж много".
Эта улица тоже пошла под (уклон. Но в ее уклоне была надежность. Его
плывущая белая рубашка и мелькающие черные ноги затерялись среди теней,
