свете и лицах, она несла свое собственное лицо, как маску, застывшую в
мучительной и неестественной гримасе личину, которую страшно было сбро-
сить. На третий день она решилась. Найти его не составляло труда. Это
произошло в коридоре, в пустом коридоре в тихий послеобеденный час. Он
стоял там без всякого дела. Может быть, пришел за ней следом. Нельзя бы-
ло понять, ждал он ее или нет. Но, увидев его, она не удивилась, - и он
не удивился, услышав, обернувшись, увидев ее: два лица, одно - уже не
гладкое, не бело-розовое, другое - хмурое, с серьезными глазами, выра-
жавшее лишь ожидание и больше ничего. "Ну, теперь я отделаюсь", - поду-
мал он.
"Слушай", - сказала она. И умолкла, глядя на него.
Она как будто не знала, что говорить дальше. Мальчик ждал, смирно,
неподвижно. Мускулы на его спине и заду медленно, постепенно напряглись,
одеревенели. "Ты не расскажешь? - спросила она.
Он не ответил: ведь каждому ясно, что меньше всего на свете ему хо-
чется рассказывать про пасту, про рвоту. Он не смотрел на ее лицо. Он
следил за ее руками и ждал. Одна, в кармане юбки, была сжата в кулак.
Под тканью было видно, что она сжата крепко. Его еще ни разу не били ку-
лаком. Но и ни разу не заставляли три дня ждать наказания. Когда она вы-
нула руку из кармана, он подумал, что сейчас его ударят. Но она не уда-
рила, рука просто разжалась у него перед глазами. В ней лежал серебряный
доллар. Она заговорила, настойчиво, тихо, шепотом, хотя в коридоре было
пусто. "Знаешь, сколько можно купить? Целый доллар". Он никогда прежде
не видел доллара, хотя знал, что это такое. Он смотрел на монету. Он хо-
тел ее, как хотел бы блестяшую крышку от пивной бутылки. Но не верил,
что ее подарят, - потому что сам бы он такую вещь не подарил. Он не по-
нимал, чего она за это хочет. Он ожидал, что его выпорют и отпустят. Она
продолжала говорить, настойчиво, возбужденно, торопливо: "Целый доллар.
Понимаешь? Сколько можно купить. Вкусного - на целую неделю. А через ме-
сяц я, может, дам тебе еще доллар".
Он не пошевелился, не ответил. Он стоял, будто вырезанный из дерева,
похожий на игрушку: маленький, неподвижный, круглоголовый, круглоглазый,
в комбинезоне. От изумления и унизительной беспомощности он оцепенел.
Глядя на доллар, он словно видел штабеля, поленницы тюбиков, бесконечные
и устрашающие; внутри у него все скручивалось от сытого, острого отвра-
щения. "Я больше не хочу", - сказал он. И подумал: "Никогда больше".
Теперь он даже не решался взглянуть ей в лицо. Он ощущал, слышал ее,
слышал ее долгий, судорожный выдох Ну вот оно промелькнуло у него в го-
лове. Но она его даже не встряхнула. Она держала его крепко, но не тряс-
ла - словно рука сама не знала, что ей хочется сделать. Ее лицо было так
близко, что он чувствовал на щеке ее дыхание. Он и не глядя знал, как
сейчас выглядит это лицо. "Ну и рассказывай! - прошептала она. - Расска-
зывай! Негритянский гаденыш. Ублюдок негритянский!"
Это было на третий день. На четвертый она тихо и окончательно сошла с
ума. Она уже не строила никаких планов. Теперь она действовала по наитию
- как будто за те дни и бессонные ночи, когда под личиной спокойствия
она вынашивала в себе страх и ярость, все ее душевные силы сосредоточи-
лись в интуитивном постижении зла, от природы безошибочном, как у всех
женщин.
Она сделалась совершенно спокойной. Она избавилась даже от нетерпе-
ния. Как будто у нее было вдоволь времени, чтобы осмотреться и рассчи-
тать. В поисках выхода ее взгляд, ум, мысль сразу уперлись в сторожа,
сидевшего в дверях котельной. Тут не было ни расчета, ни замысла. Она
просто выглянула из себя, как пассажир из вагона, - и, нисколько не уди-
вившись, увидела этого грязного человечка в очках со стальной оправой,
сидящего на плетеном стуле в закопченных дверях котельной с раскрытой
книгой на коленях - фигуру привычную, почти данность, о существовании
которой она знала уже пять лет, ни разу по-настоящему на нее не взгля-
нув. На улице она бы его не заметила. Прошла бы мимо, не узнав, хотя он
был мужчиной. А теперь жизнь казалась ей простой и прямой, как коридор,
и в конце коридора сидел он. Она отправилась к нему сразу - уже шагала
по грязной дорожке, еще не осознав, что идет.
Он сидел в дверях на своем плетеном стуле с раскрытой книгой на коле-
нях. Подойдя ближе, она увидела, что это-Библия. Но только заметила -
как заметила бы муху у него на ноге. "Вы тоже его ненавидите, - сказала
она. - Вы тоже за ним следите. Я видела. Не отпирайтесь". Он посмотрел
на нее, сдвинув очки на лоб. Он не был стариком. Это не вязалось с его
должностью. Он был крепкий мужчина, в соку, - такому полагалось бы вести
деятельную трудовую жизнь, но время, обстоятельства-или что-то еще -
подвели его, подхватили крепкое тело и швырнули сорокапятилетнего чело-
века в тихую заводь, где место - шестидесяти-шестидесятипятилетнему. "Вы
знаете, - оказала она, - знали раньше, чем дети стали звать его Нигером.
Вы с ним появились тут в одно время. Вы тут и месяца не проработали,
когда Чарли нашел его у нас на ступеньках, в ночь под рождество. Скажите
мне". Лицо у сторожа было круглое, дрябловатое, довольно грязное, в
грязной щетине. Глаза совершенно прозрачные, серые, совершенно холодные.
И при этом - совершенно безумные. Но женщина этого не замечала. А может
быть, ей они не казались безумными. И вот в закопченной дверной коробке
они смотрели друг на друга, безумные глаза - в безумные глаза, и разго-
варивали, безумный голос - с безумным голосом, - спокойно, тихо, отры-
висто, как два заговорщика. "Я за вами пять лет наблюдаю. - Ей казалось,
что она говорит правду. - Сидите здесь, на этом стуле, и наблюдаете за
ним. Вас тут нет, пока дети в доме. Но стоит им выйти на двор, как вы
тащите к двери стул и садитесь, чтобы следить за ним. Следить и слушать,
как дети зовут его Нигером. Вот чем вы заняты. Я знаю. Вот для чего вы
здесь - чтобы следить и ненавидеть. Вы были готовы к его появлению. Мо-
жет быть, сами его подкинули, оставили на ступеньках. Все равно: вы зна-
ете. И мне надо знать. Когда он расскажет, меня уволят. И Чарли может...
он... Скажите мне. Сейчас же скажите".
- А-а, - сказал сторож. - Я знал, что он тебя застигнет, когда
пробьет Господень час. Знал. Я знаю, кто послал его туда, - знамение и
наказание за скотство.
- Да, он был за занавеской. Не дальше, чем вы от меня. Ну, говорите
же. Я видела, какими глазами вы на него смотрите. Наблюдала за вами.
Пять лет.
- Я знаю, - сказал он. - Я знаю зло. Или не я пустил его ходить по
свету Божию? Ходячей скверной сделал его перед лицом Господним. В устах
младенцев Он не прячет. Ты слышала их. Не я им велел это говорить - под-
зывать по законному естеству его анафемского племени. Я им не говорил.
Они дознались. Им было сказайо, но сказано не мной. Я только ждал Его
часа, когда Он рассудит, что пришла пора открыть это Его тварям. И те-
перь она пришла. Вот оно, знамение - и обратно явствено через женский
срам и блуд.
- Да. Но что мне делать? Скажите.
- Ждать. Как я ждал. Пять лет я ждал, когда Господь объявит свою во-
лю. И Он объявил. И ты жди. Придет пора, и Он объявит свою волю тем, ко-
торые приказывают.
- Да. Приказывают. - Впившись глазам в друг в друга, они не шевели-
лись, дышали ровно.
- Хозяйке. Придет пора, и он ей скажет.
- Вы думаете, она его отошлет, если узнает? Да. Но я не могу ждать.
- И Господа Бога торопить не можешь. Разве я не ждал пять лет?
Она начала постукивать кулаком о кулак.
- Неужели вам не понятно? Может, это и есть Господня воля. Чтобы вы
сказали мне. Потому что вы знаете. Может, это и есть Его путь - чтобы вы
сказали мне, а я оказала ей. - Ее безумные глаза были совершенно спокой-
ны, безумный голос - спокоен и терпелив: только руки не унимались.
- Будешь ждать, как я ждал, - сказал он. - Ты, может, три дня
чувствуешь тяжесть Господней милостивой руки. А я пять лет под ней хо-
дил, дежурил, ждал Его срока - потому что мой грех тяжельше твоего. -
Хотя он смотрел ей прямо в лицо, он ее будто не видел - глаза не видели.
Широко раскрытые, ледяные, фанатические, они казались незрячими. - Про-
тив того, что я сделал, и какими страданиями искупил, твой грех и бабьи
страдания - все равно что мушиный навоз. Я пять лет терпел; а кто ты
есть, чтобы с поганым своим бабьим срамом торопить Господа Бога?
Она повернулась, тут же.
- Ладно. Можете не говорить. Все равно я знаю.
Я сразу поняла, что в нем негритянская примесь. - Она вернулась в
дом. Теперь она шла не спеша и страшно зевала. "Надо только придумать,
как убедить ее. Он говорить не станет, не поддержит меня". Она опять
зевнула, раздирая рот; на пустынном ее лице бесчинствовала зевота; но
потом и зевота кончилась. Ей пришло в голову что-то новое. Раньше она об
этом не думала, но теперь ей казалось, что думала, знала с самого нача-
ла, - ведь это так справедливо: его не только уберут; он будет наказан
за страх и тревоги, которые ей пришлось из-за него пережить. "Его отпра-
вят в негритянский приют, - подумала она. - Ну конечно. Что им остает-
ся?"
Она не пошла сразу к начальнице. Она было отправилась к ней, но вдруг
обнаружила, что дверь конторы осталась в стороне, а она идет дальше, к
лестнице, и начинает подниматься. Она будто следовала за собой по пятам,
чтобы посмотреть, куда она направится. В коридоре, теперь тихом и пус-
том, она опять зевнула - с огромным облегчением. Она вошла в комнату,
заперла дверь, разделась, легла. Задернутые шторы почти не пропускали
света; она неподвижно лежала на спине. Глаза у нее были закрыты, разгла-
дившееся лицо ничего не выражало. Немного погодя она начала медленно
раздвигать и сдвигать ноги, ощущая, как скользят по ним простыни-то
гладкие и прохладные, то гладкие и теплые. Мысли ее витали где-то между
сном, которого она была лишена три ночи, и сном, которому она отдавалась
- раскинувшись перед ним, словно сон был мужчиной. "Надо только убедить
начальницу", - думала она. И вдруг подумала Он будет там, как горошина
среди кофейных зерен.
Это было во второй половине дня. А в девять вечера, снова раздеваясь,
она услышала сторожа, шедшего по коридору к ее двери. Она не знала, не
могла знать, кто это, но вдруг поняла - по мерным шагам, по стуку в
дверь, которая начала отворяться раньше, чем она успела к ней подско-
чить. Она не отозвалась на стук; она подскочила к двери, навалилась на
нее, стараясь удержать. "Я раздеваюсь! - сказала она жидким измученным
голоском, уже зная, кто там. Он не ответил, продолжая упрямо и ровно да-
вить на отходящую дверь, за расходящейся щелью. "Сюда нельзя! - закрича-
ла она почти шепотом. - Вы же знаете - они..." Ее голос слабел, преры-
вался, был полон отчаяния. Сторож не отвечал. Она силилась остановить,
задержать медленно отходившую дверь. "Дайте одеться, я к вам выйду. Да-
дите?" Она говорила замирающим шепотом, и тон у нее был несерьезный,
легкомысленный - так разговаривают с сумасбродным ребенком или маньяком:
успокаивая, заискивая. "Подождите, ладно? Вы слышите? Вы подождете,
правда?" Он не отвечал. Дверь продолжала медленно и неотвратимо отхо-
дить. Привалившись к - ней в одной рубашке, она была похожа на марионет-
ку в пародийной сцене насилия и отчаяния. Привалившись, застыв, глядя в
пол, она, казалось, была погружена в глубокое раздумье - словно марио-
нетка в разгаре сцены запуталась в самой себе. Потом она повернулась,
отпустив дверь, отскочила к постели, схватила, не глядя, что-то из одеж-
ды и обернулась к двери, комкая вещь у груди, пригнувшись. Он уже стоял
в комнате, - должно быть, видел эту бесконечную паническую возню и спеш-
ку и ждал, когда она кончится.
На нем по-прежнему был комбинезон, но теперь еще и шляпа. Он ее не
