по-твоему?
- Не знаю. Я не корова. Не знаю, где она может быть.
Макихерн пошел.
- Давай посмотрим, - сказал он. Джо вышел на пастбище следом за ним.
До ручья было четверть мили. В темной ленте прибрежных деревьев мелькали
светляки. Они подошли к деревьям. Стволы их задыхались в болотной порос-
ли, непролазной даже днем. - Кликни ее, - сказал Макихерн. Джо молчал.
Не шевелился. Они стояли лицом к лицу.
- Корова моя, - сказал Джо. - Вы мне отдали ее теленком. Я вырастил
ее, потому что вы отдали ее мне в собственность.
- Да, - сказал Макихерн. - Отдал. Чтобы приучить тебя к ответствен-
ности владения имуществом, собственностью. К ответственности владельца
перед тем, чем он владеет с Божьего соизволения. Чтобы научить тебя пре-
дусмотрительности и приумножению. Кликни ее.
Они по-прежнему стояли лицом к лицу. Возможно, смотрели друг на дру-
га. Потом Джо повернулся и пошел вдоль топи, Макихерн последовал за ним.
- Почему не зовешь? - сказал он. Джо не ответил. Он как будто вовсе
не смотрел на ручей, на болото. Наоборот, он смотрел на одинокий огонек
в той стороне, где был дом, - то и дело оглядывался на него, словно из-
меряя пройденный путь. Они шли не быстро, но вскоре очутились перед из-
городью, отмечавшей границу выгона. Уже совсем стемнело. У изгороди Джо
повернулся. Теперь они смотрели друг на друга. Они опять стояли лицом к
лицу. Потом Макихерн сказал:
- Что ты сделал с телкой?
- Продал, - сказал Джо.
- Ага. Продал. А могу я узнать, что ты за нее получил?
Темнота уже смыла их лица. Они были всего лишь двумя тенями почти
одинаковой высоты, только Макихерн - пошире. Голова его над белым пятном
рубашки напоминала мраморные ядра на памятниках Гражданской войны.
- Корова была моя, - сказал Джо. - Если она была не моя, зачем вы мне
так сказали? Зачем мне ее отдали?
- Ты прав. Она была твоей собственностью. Пока что я тебя не упрекал
за продажу - если только ты взял за нее хорошую цену. И если даже тебя
надули, как это скорей всего и должно случиться с мальчиком восемнадцати
лет, - я тебя все равно не упрекну. Хотя надо было спросить совета у
старшего, кто лучше знает жизнь. Но ты должен учиться, как я учился. А
спрашиваю я вот что: куда ты положил деньги на сохранение? - Джо не от-
вечал. Они стояли друг против друга. - Может, ты отдал их на хранение
приемной матери?
- Да, - сказал Джо. Сказал его язык - солгал помимо воли. Он отвечать
не собирался. Он услышал свой ответ с каким-то тягостным изумлением. Но
было уже поздно. - Отдал ей, чтобы спрятала, - добавил он.
- Ага, - сказал Макихерн. И вздохнул - вздохнул чуть ли не с наслаж-
дением - удовлетворенно, победоносно. - И ты, конечно, скажешь, что это
приемная мать купила тебе новый костюм, который спрятан на сеновале. Ты
был замечен во всех других грехах, на какие способен: в лени, в неблаго-
дарности, в непочтительности, в богохульстве. Теперь я уличил тебя в
последних двух: во лжи и разврате. Зачем тебе понадобился новый костюм,
если не для распутства? - Так он признал, что ребенок, усыновленный им
двенадцать лет назад, - мужчина. Стоя с ним почти нос к носу, Макихерн
ударил его кулаком.
Первые два удара Джо стерпел, - может быть, по привычке, может быть -
от удивления. Но стерпел, чувствуя, как тяжелый кулак мужчины дважды
врезался ему в лицо. Потом он отскочил, пригнулся, слизывая кровь, пых-
тя. Они стояли друг против друга.
- Попробуй еще, ударь, - сказал он.
Позже, когда холодный, окоченелый, он лежал у себя на чердаке, он ус-
лышал их голоса, долетавшие по узкой лестнице из нижней комнаты.
- Я его купила! - говорила миссис Макихерн. - Я! На свои деньги от
масла. Ты сказал, что я могу распоряжаться... могу тратить... Саймон!
Саймон!
- Ты врешь еще нескладнее, чем он, - сказал мужчина. Голос Макихерна,
размеренный, суровый, бесстрастный, долетал по лестнице до его кровати.
Он его не слушал. - На колени. На колени. НА КОЛЕНИ, ЖЕНЩИНА. Проси у
Бога милости и прощения - не у меня.
Она всегда старалась быть с ним ласковой - с того первого декабрьско-
го вечера двенадцать лет назад. Когда коляска подъехала к дому, она сто-
яла на крыльце - терпеливое, забитое существо без признаков пола, если
не считать аккуратного седеющего узелка на макушке да юбки. Казалось, не
морил, не разлагал ее исподволь безжалостный фанатик-муж, превращая в
нечто чуждое даже своим намерениям и ее разумению, а упрямо расплющивал
ее, как ковкий, податливый металл, все тоньше и тоньше - в бесплотность
немых надежд и неисполненных желаний, серых и тусклых, как зола.
Когда коляска остановилась, она пошла к ним так, словно заранее все
наметила и отрепетировала: как она снимет его с дрожек, унесет в дом. С
тех пор как он научился ходить, его ни разу не брала на руки женщина. Он
вывернулся и пошел в дом сам - зашагал, маленький и неуклюжий в широкой
попоне. Она шла рядом, вилась вокруг него. Она его усадила; в том, как
она вилась вокруг него, в ее проворстве, было что-то натянутое, расте-
рянно-егозливое, словно ей хотелось повторить все сначала - чтобы он и
она действовали так, как было намечено. Став перед ним на колени, она
пыталась его разуть - до тех пор, пока он не догадался, чего ей надо. Он
отвел ее руки и разулся сам, но на пол башмаки не доставил. Он не выпус-
кал их из рук. Она стащила с него чулки и тут же принесла таз с горячей
водой - принесла так быстро, что всякий, кроме ребенка, понял бы, что
она держала его наготове, возможно даже, с самого утра. Тогда он загово-
рил, в первый раз: "Я вчера уже мылся".
Она не ответила. Она стояла перед ним на коленях, а он разглядывал ее
макушку и руки, неловко копошившиеся у его ног. Теперь он не пытался ей
помочь. Он не понимал, что она затевает, - даже тогда, когда его застыв-
шие ноги погрузились в теплую воду. Он не верил, что это-все: слишком
ему было приятно. Он ждал, когда начнется остальное, неприятная часть -
какова бы она ни была. Такого с ним раньше никогда не случалось.
Потом она уложила его в постель. Уже почти два года он одевался и
раздевался сам, никто за ним не присматривал, никто не помогал - разве
что изредка, какая-нибудь Алиса. Заснуть сразу он не мог, потому что
слишком устал, и сейчас был растерян, нервничал, желая только одного -
чтобы она наконец ушла и дала ему уснуть. А она не уходила. Наоборот,
она придвинула к кровати стул и села. Печка в комнате не топилась, было
холодно. На женщине была шаль, она куталась в шаль, и изо рта у нее шел
пар, как будто она курила. Ему совсем расхотелось спать. Он ждал, когда
начнется неприятная часть, какова бы она ни была, за какую бы провин-
ность ни полагалась. Он не понимал, что это - все. Такого с ним тоже ни-
когда не случалось.
С той ночи все и пошло. И он думал, что так будет продолжаться всю
жизнь. В семнадцать лет, оглядываясь назад, он видел всю длинную цепь
будничных, нелепых, напрасных усилий, рожденных жизненным крушением,
беспомощностью и дремлющим инстинктом: кушанья, которые она готовила
тайком и заставляла тайком брать и есть, когда он их не хотел, зная к
тому же, что Макихерну это безразлично; случаи вроде сегодняшнего, когда
она пыталась встать между ним и наказанием: заслуженное ли, нет ли,
справедливое или несправедливое, оно всегда было нелицеприятным, и муж-
чина с мальчиком относились к нему как к естественному и неизбежному
факту - покуда не вмешивалась она и не сообщала ему какого-то душка,
утонченности, стойкого привкуса.
Порою он думал сказать ей наедине, - будучи уверен, что по беспомощ-
ности своей она не сможет ни перетолковать, ни оставить его слова без
внимания, - сказать ей, чтобы знала и вынуждена была скрывать от мужа,
чья немедленная и наперед известная реакция настолько бы заслонила и
стерла само известие, что к нему больше и не возвращались бы, - сказать
по секрету, расплатиться тайком за поданную тайком еду, которой он не
хотел: "Слушай. Он говорит, что вскормил неблагодарного богохульника.
Так вот, соберись с духом и скажи ему, кого он вскормил. Нигера он
вскормил под своей крышей, за своим столом, своей собственной пищей".
Потому что она всегда была добра к нему. Мужчина, суровый, безжалост-
ный судья, просто полагался на него - что он будет вести себя определен-
ным образом и получать за это столь же определенное воздаяние; так же и
он мог положиться на мужчину - что тот определенным образом будет реаги-
ровать на определенные его поступки и проступки. В женщине было дело - с
ее женским влечением и склонностью к секретам, к тому, чтобы грешком
приправить самое ерундовое и невинное занятие. За отставшей доской в
стене его чердачной комнаты она спрятала в жестянке немного денег.
Деньги были пустячные и прятались, понятно, ни от кого иного, как от му-
жа, хотя мальчик думал, что мужу было бы все равно. Для него же это ни-
когда не было секретом. Когда он был еще ребенком, она тайком приглашала
его с собой на чердак, кралась туда со всяческими предосторожностями,
как в ребячьей игре, и добавляла к своему кладу жалкие, считанные пяти -
и десятицентовики (плоды невесть каких мелких уловок и обманов, против
которых никто на свете и возражать бы не стал), а он смотрел серьезными
круглыми глазами, как падали в жестянку монеты, в достоинстве которых он
даже не разбирался. Это женщина доверялась ему, навязывала свое доверие,
как навязывала свои кушанья: заговорщицки, тайком, делая тайну из тех
отношений, которые этот акт доверия должен был подтверждать.
Дело было не в тяжелой работе, которую он ненавидел, не в наказаниях
и несправедливости. С этим он свыкся еще до того, как узнал их обоих.
Ничего другого он не ждал, это его не удивляло и не возмущало. В женщи-
не: ее мягкость и доброту, чьей жертвой, казалось ему, он обречен быть
всю жизнь, - вот что ненавидел он пуще сурового и безжалостного суда
мужского. "Она хотела, чтоб я заплакал", - думал он, когда лежал на сво-
ей кровати, закинув руки за голову, холодный, окоченелый, в полосе лун-
ного света, и слышал настойчивое бормотание мужчины, долетавшее до его
комнаты по дороге к небу. "Хочет, чтоб я заплакал. Тогда, думает, он у
нас в руках".
Двигаясь бесшумно, он достал из тайника веревку.
Один конец был заранее завязан петлей, чтобы закреплять в комнате.
Теперь он мог моментально спуститься "а землю и подняться обратно; те-
перь, после года с лишним упражнений, он умел, ни разу не коснувшись
стены, взлететь по веревке с тенеподобной легкостью и проворством кошки.
Он высунулся из окна, и отпущенный конец Прошелестел вниз. В лунном све-
те веревка выглядела не толще паучьей нити. Затем, подвесив связанные
ботинки сзади к поясу, он съехал по веревке, пронесшись, как тень, мимо
окна, за которым спали Макихерны. Веревка висела прямо перед окном. Он
оттянул ее вбок по стене и привязал. Потом прошел под лунным светом к
хлеву, взобрался на сеновал и вытащил из тайника новый костюм. Костюм
был аккуратно завернут в бумагу. Прежде чем развернуть его, он ощупал
складки бумаги. "Нашел", - подумал он. "Пронюхал". И шепотом произнес:
"Сволочь. Гад".
Он оделся в темноте, быстро. Он уже опаздывал: пришлось дожидаться,
когда они уснут после скандала из-за телки, - и виновата в скандале была
женщина, потому что вмешалась, когда все уже было кончено или, по край-
ней мере, отложено до утра. В пакете лежала еще белая рубашка и галстук.
Галстук он положил в карман, но, пиджак надел, чтобы не так заметна была
при луне белая рубашка. Он спустился и вышел из хлева. После стиранно-
го-перестиранного комбинезона новая одежда казалась плотной, жесткой.
Дом, темный и непроницаемый, предательски затаился в лунном свете. Из-за
луны У него как будто появилась собственная физиономия: лживая, угрожаю-
