щено к скату дощатого потолка: "Ты целый день не ел. Сядь и поешь. Это
не он велел, чтобы я отнесла тебе поесть. Он не знает. Я сама собрала -
ждала только пока он уедет".
Тогда он сел. У нее на глазах он поднялся с кровати, взял поднос,
ушел с ним в угол и перевернул, скинув посуду с едой на пол. Затем он
вернулся на кровать, держа поднос как дароносицу, только вместо стихаря
на нем было белье, купленное для взрослого и ушитое. Она уже не смотрела
на него, хотя ни разу за это время не пошевелилась. Руки ее были спрята-
ны под фартуком. Он влез на кровать и снова лег навзничь, глядя широко
раскрытыми глазами в потолок. Он видел ее неподвижную тень, расплывча-
тую, чуть согнутую. Потом тень исчезла. Он не повернул головы, но услы-
шал, как она присела в углу и собирает на поднос разбитую посуду. Потом
она вышла из комнаты. Стало совсем тихо. Лампа горела ровно, ровным
язычком; на стене мелькали тени мошек, большие, как птицы. Он чуял, слы-
шал за окном темноту, весну, землю.
Тогда ему было всего восемь лет. Годы прошли, прежде чем память рас-
познала то, что он помнил; годы-с того вечера, когда через час после ее
ухода он поднялся с кровати, пошел и стал на колени в углу, как не желал
стоять на коврике, - и, над поруганной пищей склонившись, стал есть, как
дикарь, как собака.
Сумерки; ему полагалось быть за несколько миль отсюда - дома. Хотя в
субботние вечера он принадлежал самому себе, никогда еще в такой поздний
час он не отлучался так далеко от дома. Дома его ожидала порка. Но не за
то, что он сделал - или не сделал - во время отлучки. Хотя он не совер-
шил никакого греха, по возвращении его должны были выпороть так же, как
если бы он согрешил на глазах Макихерна.
Но он, наверное, и сам еще не знал, что не согрешит. Впятером они ти-
хо собрались в сумерки у покосившихся дверей брошенной лесопилки, куда
перед тем вошла и, раз оглянувшись, скрылась девушка-негритянка, за ко-
торой они наблюдали, спрятавшись метрах в ста. Устроил это один из ребят
постарше - он и вошел первым. Остальные-подростки в одинаковых комбине-
зонах, жившие в радиусе трех миль отсюда и в свои четырнадцать-пятнад-
цать лет, подобно тому, кто звался среди них Джо Макихерной, умевшие па-
хать, доить и колоть дрова не хуже взрослых, - тащили соломинки, разыг-
рывая очередь. Он, наверное, и не думал об этом как о грехе, пока не по-
думал о человеке, который ждет его дома, - ибо первейший грех для четыр-
надцатилетнего - быть публично обвиненным в девственности.
Настал его черед. Он вошел в сарай. Там было темно. Сразу же им овла-
дело страшное нетерпение. Что-то рвалось из него, как раньше, когда он
думал о зубной пасте. Но он не мог двинуться с места: внезапно почуяв
женщину, почуяв негра, стоял, обуянный негроженским, охваченный нетерпе-
нием, и вынужден был ждать, пока не услышал от нее путеводного звука,
который не был осмысленным словом и получился нечаянно. Тогда ему пока-
залось, что он видит ее: что-то распростертое, жалкое, может быть - и ее
глаза. Нагнувшись, он словно заглянул в черный колодец и на дне его уви-
дел мерцание - как отблески мертвых звезд. Он уже двигался, потому что
его нога коснулась ее. Потом коснулась еще раз, потому что он ее пнул. И
снова пнул, с силой, и продолжал пинать придушенный вопль удивления и
страха. Она завизжала, он схватил ее за руку, рванул вверх и стал бить,
исступленно, наотмашь, молотя, может быть, ее голос, но попадая в плоть
- обуянный негроженским, охваченный нетерпением.
Затем она отлетела от его кулака, и сам он тоже отлетел назад, потому
что остальные навалились на него, толпясь, хватая, шаря, а он отвечал
ударами, и в горле у него клокотало от ярости и отчаяния. Он чуял теперь
только мужской запах, они - тоже, а где-то внизу визжала, пыталась выб-
раться Она. Они топали и мотались, молотя по всему, что касалось руки
или тела, и наконец рухнули кучей-Джо в самом низу. Но он и тут отбивал-
ся, боролся, плача. Она уже не существовала. Они просто дрались - словно
ветром их обдало, резким и свежим.
Они придавили его, растянули на земле. "Ну, кончишь теперь? Ты попал-
ся. Говори, кончишь?"
- Нет, - сказал он. Он извивался, пробовал встать.
- Кончай, Джо! Со всеми не сладишь. Мы же не хотим с тобой драться.
- Нет, - сказал он, пыхтя и вырываясь. Ни один из них не мог разгля-
деть, где - кто. Они совсем забыли о девушке, о причине драки и о том,
была ли вообще причина. Для тех четверых все получилось автоматически,
непроизвольно: инстинктивное побуждение самца драться за самку или из-за
самки, с которой он спарился недавно или желает спариться. Но никто из
них не понимал, почему дерется он. А он им сказать не мог. Они прижимали
его к земле и переговаривались тихими сдавленными голосами.
- Эй вы, сзади, давайте отсюда. А потом мы его отпустим, разом.
- Кто его держит? Кого я держу?
- Эй, пусти. Так, погоди... вот он... Мы с... - Снова вся куча взды-
билась, напряглась. Они снова его прижали. - Он тут, под нами. А вы от-
пускайте и - ходу. Дайте нам повернуться.
Двое поднялись и отступили за дверь. Затем другие двое, словно подб-
рошенные взрывом, вылетели из темного сарая и бросились бежать. Джо уда-
рил сразу, как
- только его отпустили, но уже никого не достал. Лежа на спине, он
смотрел, как убегает в сумерках четверка, замедляет ход, оборачивается.
Он поднялся и вышел из сарая. Он стоял у двери, отряхиваясь - тоже неп-
роизвольно, - а они тихо сошлись невдалеке и наблюдали за ним. Он на них
не смотрел. Он зашагал прочь; комбинезон его сливался с сумерками. Час
был поздний. Тяжелая и сочная вечерняя звезда висела, как цветок жасми-
на. Он ни разу не оглянулся. Он уходил, призраком тая в темноте; четверо
ребят следили за ним, сбившись в кучку, и лица их в сумерках были ма-
ленькими и бледными. Вдруг один из них произнес неожиданно громко:
"Ага-а-а!" Джо не оглянулся. Другой голос тихо сказал, прозвучал тихо,
внятно: "Покедова, Джо, до завтра". Он не ответил. Продолжал идти. То и
дело механическим жестом он отряхивал комбинезон.
Когда впереди показался дом, небо на западе уже потухло совершенно.
На выгоне за сараем бил родник: купа ив шумела и пахла, но была неразли-
чима. Когда он приблизился, трели молодых лягушек смолкли разом, как
струны, перерезанные ножницами. Он опустился на колени; в темной воде не
видно было даже очертаний его головы. Он ополоснул лицо, заплывший глаз.
Потом пошел дальше - через выгон, к свету в кухонном окне. Оно следило
за ним, выжидательно и угрожающе, как глаз.
Перед изгородью он остановился, глядя в освещенное окно. Постоял нем-
ного, опершись на изгородь. В траве дружно стрекотали кузнечики. Над
росно-серой землей, между темных древесных стволов плавали и гасли свет-
ляки, блуждающие и неверные. На дереве возле дома пел пересмешник.
Дальше, в лесу за родником, свистали два козодоя. А еще дальше, словно
за какимто последним горизонтом лета, выла собака. Он прошел за ограду и
в дверях хлева, где его дожидались две недоеные коровы, увидел неподвиж-
но сидящего человека.
Он узнал Макихерна и даже не удивился - словно встреча эта была со-
вершенно естественной, оправданной и неизбежной. Возможно, ему пришло в
голову, что они двое всегда могут друг на друга рассчитывать, положиться
друг на друга; что только ее поступки нельзя предугадать. Возможно, он
не видел ничего несообразного в том, что, хотя он и воздержался от гре-
ха, который в глазах Макихерна был бы самым тяжким из возможных грехов,
его сейчас накажут так же, как если бы он согрешил. Макихерн не встал.
Он продолжал сидеть, бесстрастный, каменный, и рубашка его смутно белела
в черном зеве двери. "Я подоил и накормил", - сказал он. Потом встал,
неторопливо. Возможно, мальчик знал, что ремень уже у него в руке. Он
взлетал и падал неторопливо, по счету, с пресными неторопливыми хлопка-
ми. Тело мальчика было как будто из дерева, из камня: столп или башня,
на котором чувствилище его размышляло, как отшельник, - созерцательно и
отстранение, в экстазе самораспятия.
К кухне они подошли бок о бок. Когда свет из окна упал на них, мужчи-
на остановился, повернулся, приблизил к нему лицо, вглядываясь.
- Дрался, - сказал он. - Из-за чего?
Мальчик не ответил. Вид у него был бесстрастный, сосредоточенный.
Немного погодя он ответил. Голос его был ровен, холоден.
- Просто так.
Они стояли.
- Ты что же - не можешь сказать или не хочешь сказать? - Мальчик не
ответил. Он не смотрел в землю. Он ни на что не смотрел. - Если ты сам
не знаешь, ты дурак. А если не хочешь сказать, значит, ты нашкодил. Ты
был с женщиной?
- Нет, - ответил мальчик. Мужчина смотрел на него. Когда он загово-
рил, тон у него был задумчивый.
- Ты никогда мне не лгал. То есть, сколько я знаю. - Он смотрел на
мальчика, на его спокойный профиль. - С кем ты дрался?
- Там был не один.
- Ага, - сказал мужчина. - Я полагаю, ты им оставил память?
- Не знаю. Наверно.
- Ага, - сказал мужчина. - Поди умойся. Ужин готов.
В ту ночь он ложился спать с твердым решением бежать из дома. Он
чувствовал себя, как орел: суровым, независимым, могущественным, беспо-
щадным, сильным. Но это прошло, хотя он не понимал тогда, что ему, как
орлу, клеткой была собственная плоть и все окружающее пространство.
Макихерн хватился телки только на третий день. И то потому, что натк-
нулся на спрятанный в хлеву новый костюм. Осмотрев его, он понял, что
костюм ни разу не надеван. Костюм он нашел утром. Но ничего об этом не
сказал. А вечером пришел в хлев, где Джо доил корову. Хотя он сидел на
низкой скамеечке, прислонясь головой к коровьему боку, нетрудно было за-
метить, что ростом он не уступит взрослому мужчине. Но Макихерн этого не
видел. Если он что и видел, то-ребенка, пятилетнего сироту, который си-
дел с ним в коляске декабрьским утром двенадцать лет назад, настороженно
замерший и покорно-безразличный, как животное. "Я не вижу твоей телки",
- сказал Макихерн. Джо не ответил. Он склонился над подойником, над ши-
пящей струей молока. Макихерн Стоял позади него, над ним, глядя сверху.
- Я говорю, твоей телки не видно.
- Знаю, - сказал Джо. - Она, наверно, у ручья. Я за ней сам присмот-
рю, раз она моя.
- Ага, - сказал Макихерн. Он не повысил голоса. - Пятидесятидолларо-
вой телке вечером не место у ручья.
- Ну, это будет моя потеря, - сказал Джо. - Корова была моя.
- Была? - переспросил Макихерн. - Ты сказал, корова была твоя?
Джо не поднял головы. Струя молока из-под его пальцев с тихим шипени-
ем толкалась в подойник. Он слышал, что Макихерн ходит у него за спиной.
Но не оглядывался, пока не кончил доить. Тогда он повернулся. Макихерн
сидел на чурбаке у двери.
- Ты бы снес сперва домой молоко, - сказал он.
Джо встал; в руке у него покачивалось ведерко.
Он ответил упрямо, но спокойно:
- Утром ее найду.
- Снеси домой молоко, - сказал Макихерн. - Я подожду тебя тут.
Джо постоял еще секунду. Потом повернулся. Он вышел из хлева и напра-
вился к кухне. Когда он ставил подойник на стол, появилась миссис Маки-
херн.
- Ужин готов, - сказала она. - Мистер Макихерн уже дома?
Джо отвернулся к двери.
- Скоро придет, - сказал он. Он чувствовал, что женщина смотрит на
него.
Она сказала обеспокоено, несмело:
- Ты как раз успеешь умыться.
- Скоро придем. - Он вернулся в хлев. Миссис Макихерн подошла к двери
и смотрела ему вслед. Еще не совсем стемнело, и она увидела в дверях
хлева фигуру мужа. Она не позвала его. Просто стояла и смотрела, как
сходятся двое мужчин. Что они говорят, она не могла расслышать.
- Так, говоришь, она у ручья? - спросил Макихерн.
- Я сказал - может быть. На выгоне места много.
- Ага, - произнес Макихерн. Оба разговаривали спокойно. - Где же она,
