"Значит, быстро бежать он не может, - думал Гримм. - Скоро должен за-
лечь. Хотя бы убраться с открытого места". Гримм стремительно свернул в
проулок. Он проходил между двумя домами, по одной стороне тянулся тесо-
вый забор. Тут впервые загудела сирена; протяжный вопль ее медленно на-
растал и наконец словно взвился за пределы слуха - беззвучной дрожью,
доступной лишь осязанию. Гримм несся вперед, и мысль его работала быст-
ро, логично, с каким-то яростным и сдержанным восторгом. "Первым делом
ему надо скрыться из виду", - думал он, оглядываясь по сторонам. По одну
сторону пространство просматривалось, по другую стоял забор выше челове-
ческого роста. Он неожиданно заканчивался воротами, за которыми был луг,
а еще дальше - глубокий ров, городская граница. Макушки высоких де-
ревьев, росших на дне, едва виднелись над землей. Во рву мог укрыться и
развернуться полк. "Эх", - произнес он вслух. Не остановившись и не сба-
вив хода, он повернул и погнал по проулку обратно, на улицу, которую
только что покинул. Вой сирены теперь замирал, падал, снова обращаясь в
звук, и, вылетев по дуге на улицу, Гримм увидел на миг бегущих людей и
мчащийся в его сторону автомобиль. Хотя он крутил педали изо всех сил,
машина поравнялась с ним, люди высунулись, прокричали ему прямо в зас-
тывшее, устремленное вперед лицо: "Влезайте сюда! - крикнули они. - Сю-
да!" Он не ответил. Не взглянул на них. Машина пронеслась мимо, сбавляя
ход; теперь он опять обогнал ее, стремительно, плавно и беззвучно; маши-
на опять прибавила скорость и обогнала его; седоки, высунувшись, глядели
вперед. Он тоже ехал быстро, беззвучно, со стремительной легкостью приз-
рака, неумолимо и неуклонно, как колесница Джаггернаута или Судьба. По-
зади снова заходилась сирена. Когда люди в машине опять оглянулись, его
уже не было.
На полном ходу он свернул в другой проулок. Его спокойное окаменевшее
лицо все еще светилось радостью исполненного желания, угрюмым весельем.
Этот проулок был ухабистее первого и длиннее. Вылетев по нему на голый
бугор, Гримм соскочил с велосипеда, который еще катился, заваливаясь на
бок, и глазам его открылся весь зев лощины на краю города, лишь в нес-
кольких местах заслоненный негритянскими лачугами, торчавшими над самым
краем. Гримм застыл - недвижный, одинокий и зловещий, как пограничный
столб. Сзади, в городе, снова начал затихать вопль сирены.
Затем он увидел Кристмаса. Увидел вдали маленькую фигурку, которая
вылезла из рва с сомкнутыми руками. Солнце отразилось от наручников бег-
леца - его руки вдруг сверкнули Гримму в глаза, как сигнал гелиографа, и
ему почудилось, что даже отсюда слышно тяжелое загнанное дыхание челове-
ка, который и сейчас не был свободен. Затем крохотная фигурка опять по-
бежала и скрылась за ближайшей негритянской лачугой.
Гримм тоже побежал. Побежал стремительно, но в этом не было заметно
ни спешки, ни усилий. Не было в нем и мстительности, бешенства, возмуще-
ния. Кристмас сам это увидел. Потому что был такой миг, когда они почти
столкнулись лицом к лицу. Это случилось, когда Гримм на бегу повернул за
угол лачуги. В тот же миг, как по волшебству, из заднего ее окна выпрыг-
нул Кристмас, и скованные руки засверкали над его головой, словно в ог-
не. Мгновение они глядели друг на друга: один - еще приседая после прыж-
ка, другой - на бегу, и тут же Гримма по инерции вынесло за угол. Но за
это мгновение он заметил, что в руках у Кристмаса тяжелый никелированный
пистолет. Гримм круто повернулся и, уже вытаскивая свой автоматический,
кинулся обратно, за угол.
Мысль работала быстро, спокойно, с той же тихой радостью: "У него два
выхода. Либо снова кинуться в ров, либо бегать от меня вокруг дома, пока
один из нас не схватит пулю. А ров - с его стороны дома". Он отреагиро-
вал мгновенно. С предельной быстротой он устремился обратно за угол, от-
куда только что выскочил. Он сделал это так, словно был заговорен от
пуль, или охраняем провидением, или знал, что Кристмас не будет ждать
его там с пистолетом. Не останавливаясь, он обогнул следующий угол.
Теперь он был над рвом. Он резко остановился, замер. Над тупой холод-
ной загогулиной пистолета лицо его излучало безмятежный неземной свет,
как лица ангелов на церковных витражах. Он замер лишь на миг и тут же
снова рванулся с места, с той же поджарой стремительностью, слепо пос-
лушный какому-то Игроку, двигавшему его по Доске. Он бежал ко рву. Он
бросился вниз по заросшей кустами круче, но тут же повернулся, цепляясь
руками за что попало. Теперь он увидел, что между землей и полом лачуги
- полуметровый просвет. Раньше, впопыхах он этого не заметил. Он понял,
что дал Кристмасу фору. Что Кристмас все время следил за его ногами
из-под дома. "Ты подумай", - сказал он.
Его порядком протащило по склону, прежде чем он сумел остановиться и
снова полез наверх. Казалось, он неутомим, сделан не из плоти и крови -
как будто Игрок, двигавший его, словно пешку, все время вливал в него
новые силы. Без задержки, на том же усилии, которое вынесло его из рва,
он уже бежал дальше. Он выбежал из-за лачуги вовремя: успел увидеть, как
метрах в трехстах от него Кристмас перепрыгнул через изгородь. Гримм не
выстрелил, потому что Кристмас устремился через маленький сад прямо к
дому. На бегу он увидел, как Кристмас вскочил на заднее крыльцо и скрыл-
ся за дверью. "Ага, - сказал Гримм. - К священнику. К Хайтауэру".
Он не замедлил шагов, но, оставляя дом в стороне, побежал к улице.
Машина, которая обогнала его и потеряла, теперь вернулась и была там,
где ей полагалось быть, где ей предписал быть Игрок. Не дожидаясь его
сигнала, она затормозила, и из нее вылезли трое. Гримм, не говоря ни
слова, повернулся и побежал через садик в дом, где жил в одиночестве
опозоренный священник, и те трое влетели за ним следом в переднюю и ос-
тановились, принеся с собой в затхлый келейный сумрак сверкание свирепо-
го летнего солнца.
Она объяла их, вселилась в них - его бесстыдная свирепость. Осененные
ею, бесплотно повисшие в воздухе лица, словно из-под нимбов, вперились в
окровавленное лицо Хайтауэра, когда они наклонились и стали поднимать
его с того места в передней, где на него налетел Кристмас, где поднятые
вооруженные скованные руки беглеца, сверкнув огнем, как перуны в руках
разъяренного мстительного бога, вершащего суд, обрушились на его голову.
Преследователи поддерживали старика.
- В какой комнате? - сказал Гримм, тряся его. - Старик, в какой он
комнате?
- Джентльмены! - сказал Хайтауэр. А потом: - Люди, люди!
- Старик, в какой он комнате? - гаркнул Гримм.
Преследователи поддерживали старика; в сумраке прихожей, после сол-
нечного света, он с его лысым черепом и большим белым лицом, залитым
кровью, тоже был ужасен.
- Люди! - закричал он. - Послушайте меня. Он был здесь той ночью. В
ночь убийства он был со мной. Клянусь богом...
- Черт возьми! - закричал Гримм, и голос его был чист и гневен, как
голос молодого жреца. - Неужели все священники и старые девы в Джеффер-
соне стали подстилкой для этой желтопузой сволочи? - Он отшвырнул стари-
ка и кинулся дальше.
Казалось, он только и ждал, когда Игрок опять сделает им ход, - и с
той же безотказной уверенностью побежал прямо на кухню, к двери, открыв
огонь чуть ли не раньше, чем увидел опрокинутый набок стол, за которым
скорчился в углу комнаты беглец, и на ребре стола - жарко сверкавшие ру-
ки. Гримм выпустил в стол весь магазин; потом оказалось, что все пять
пробоин можно прикрыть сложенным носовым платком.
Но Игрок еще не кончил. Когда остальные вбежали на кухню, они увиде-
ли, что стол отброшен в сторону, а Гримм склонился над телом. Когда они
подошли посмотреть, чем он занят, они увидели, что человек еще не умер,
а когда увидели, что делает Гримм, один из них издал придушенный крик,
попятился к стене и его стало рвать. Затем Гримм отскочил и отшвырнул за
спину окровавленный мясницкий нож.
- Теперь ты даже в аду не будешь приставать к белым женщинам! - ска-
зал он.
Но человек на полу не пошевелился. Он тихо лежал, в открытых глазах
его выражалось только то, что он в сознании, и лишь на губах затаилась
какая-то тень. Долго смотрел он на них мирным, бездонным, невыносимым
взглядом. Затем его лицо и тело словно осели, сломались внутри, а из
брюк, располосованных на паху и бедрах, как вздох облегчения, вырвалась
отворенная черная кровь. Она вырвалась из его бледного тела, как сноп
искр из поднявшейся в небо ракеты; в черном этом взрыве человек словно
взмыл, чтобы вечно реять в их памяти. В какие бы мирные долины ни приве-
ла их жизнь, к каким бы тихим берегам ни прибила старость, какие бы
прошлые беды и новые надежды ни пришлось читать им в зеркальных обликах
своих детей - этого лица им не забыть. Оно пребудет с ними - задумчивое,
покойное, стойкое лицо, не тускнеющее с годами, и не очень даже грозное,
но само по себе безмятежное, торжествующее само по себе. Снова из горо-
да, чуть приглушенный стенами, долетел вопль сирены, взвился в невероят-
ном крещендо и пропал за гранью слуха.
Уже угасает прощально медный закатный свет: уже пустынна и готова за
низкими кленами и низкой вывеской улица, обрамленная окном кабинета, как
сцена.
Он помнит, как в молодости, когда он приехал в Джефферсон из семина-
рии, этот закатный медный свет казался почти слышимым, будто замирающий
желтый обвал труб, замирающий в тишине и ожидании, откуда вскоре возник-
нут они. И не успевали еще смолкнуть трубы, а ему уже чудилось в воздухе
зарождение грома - пока не громче шепота, слушка.
Но он никому об этом не рассказывал. Даже ей. Даже ей в те дни, когда
ночами они любили друг друга, и стыда, отчуждения еще не было, и она
знала, еще не успела забыть в отчуждении, тоске, а затем и безнадежнос-
ти, почему он сидит перед этим окном, дожидаясь ночи, мгновения, когда
ночь наступит. Даже ей, женщине. Этой женщине. Женщине (не семинарии,
как прежде верилось): Страдательному и Безличному, сотворенному Богом,
чтобы принять и хранить не только семя его тела, но и - духа, которое
есть истина или настолько близко к истине, насколько он осмелится подой-
ти.
В семье он был единственным ребенком. Когда он родился, отцу пошел
шестой десяток, а мать уже двадцать лет тяжело болела. Со временем в нем
укоренилось убеждение, что причиной этому - пища, которой ей пришлось
довольствоваться в последний год Гражданской войны. Возможно, это и было
причиной. Отец его не имел рабов, хотя был сыном человека, который в
свое время владел рабами. Он тоже мог бы их иметь. Но хотя он родился,
вырос и жил в тот век и в том краю, где иметь рабов было дешевле, чем не
иметь, он не желал ни есть пищи, выращенной и приготовленной черными ра-
бами, ни спать на постеленных ими простынях. Поэтому в войну, когда его
не было дома, жена обходилась таким огородом, какой могла возделать сама
или со случайной помощью соседей. А принимать от них помощь муж не раз-
решал ей по той причине, что она не могла ответить им услугой на услугу.
"Бог подаст", - говорил он.
- Что подаст? Одуванчики и репьи?
- Тогда Он даст нам желудок, чтобы переварить их.
Он был проповедником. По воскресеньям он спозаранку уезжал из дома,
но только через год отцу (это было до женитьбы сына), который был на хо-
рошем счету в англиканской общине, хотя ни разу на памяти сына не перес-
тупил порога церкви, стало известно, куда он отлучается. Выяснилось, что
сын - ему только что исполнился двадцать один год - каждое воскресенье
ездит за шестнадцать миль, служить в захолустной пресвитерианской мо-
лельне. Отец посмеялся. Сын слушал этот смех, как слушал бы брань или
крики: равнодушно, с холодной почтительностью, без возражений. В следую-
щее воскресенье он опять поехал к своей пастве.
