но лошадей - понимая, что если они опять понесут, то он пропал, второй
раз он их не повернет, не остановит. Она почти видела, как его ум кида-
ется туда и сюда, загнанно, в ужасе, ища, что бы сказать языку, голосу.
- Ей-богу - Лина. Да, брат. Значит, ты получила мое письмо. Я, как прие-
хал, сразу тебе послал, в прошлом месяце, как устроился, - думал, поте-
рялось... Этот малый, не знаю, как его звать, он сказал, что возьмет...
С виду был ненадежный, да пришлось понадеяться, а потом подумал, когда
дал ему десять долларов тебе на дорогу... - Его голос замер, только в
глазах не унималось отчаяние. И она по-прежнему видела, как мечется, ме-
чется его ум, и без жалости, без всякого чувства наблюдала за ним
серьезным, немигающим, невыносимым взглядом, наблюдала, как он тычет"
ся, шарахается, юлит, покуда наконец остатки гордости - плачевные остат-
ки гордости, усохшей до желания оправдаться, - не покинули его, лишив
последнего прикрытия. И тогда она заговорила. Голос ее был тих, спокоен,
холоден.
- Поди сюда, - сказала она. - Поди. Я ему не дам укусить тебя. - Он
наконец сдвинулся с места, но - на цыпочках. Она заметила это, хотя уже
не следила за ним. Она это знала, так же как знала, что сейчас он неук-
люже и боязливо, с почтительной робостью подошел к ней и спящему ребен-
ку. Но знала, что робеет он не перед ребенком и не из-за него. Она зна-
ла, что в этом смысле он ребенка даже не заметил. И все еще видела,
чувствовала, как мечется, мечется его ум. Будет притворяться, что ему не
страшно думала она У него хватит совести соврать, что он не боится, все
равно как раньше хватило совести бояться из-за того, что врал.
- Так, так, - сказал он. - Ну ты смотри, в самом деле, ребенок.
- Да, - отозвалась она. - Может, сядешь? - Стул, который придвинул
Хайтауэр, все еще стоял возле койки. Браун давно его заметил. Для меня
приготовила подумал он. И снова выругался, беззвучно, затравленно, с
яростью Ух, гады. Ух, гады Но на лице его, когда он сел, ничего не отра-
жалось.
- Да, брат. Вот мы и опять. Прямо как я задумал.
Я бы все уже для тебя приготовил, да вот замотался с делами. Ой, за-
был совсем... - Он опять судорожно, полошадиному, покосился через плечо.
Лина на него не смотрела. Она сказала:
- Тут есть священник. Он меня уже навещал.
- Замечательно, - проговорил он. Голос был громкий, сердечный. Но
сердечность казалась такой же ненадежной, как тембр, - прекращалась
вместе со звуком слов, не оставляя после себя ничего, даже ясно выражен-
ной мысли, чтобы услышать или принять на веру. - Просто замечательно.
Вот только развяжусь с этими делами... - Глядя на нее, он произвел рукой
неопределенное обнимающее движение. Лицо у него было пустое и бессмыс-
ленное. Глаза смотрели вкрадчиво, настороженно, скрытно, а в глубине их
таилось все то же отчаяние загнанного животного. Но она на него не гля-
дела.
- Ты на какой теперь работе? На строгальной фабрике?
Он следил за ней.
- Нет. Уволился оттуда. - Его глаза следили за ней. Казалось, глаза -
не его и не имеют отношения ни к нему самому, ни к тому, что он делает и
говорит. - Батрачить по десять часов в день, как паршивому Нигеру? У ме-
ня тут наклюнулось дельце поденежней. Не то что это крохоборство - по
пятнадцать центов в час. А как закончу, развяжусь там кой с какими мело-
чами, так мы с тобой сразу и... - Его глаза скрытно, напряженно, прис-
тально наблюдали сбоку за ее опущенным лицом. Она опять услышала слабый,
резкий звучок, когда он дернул головой. - Ой, забыл совсем...
Она не пошевелилась. Сказала:
- Когда это будет, Лукас? - И услышала, ощутила мертвую тишину, мерт-
вую неподвижность.
- Что когда?
- Сам знаешь. Про что ты говорил. Там, дома. Если бы я одна, все было
бы ничего. Я никогда не обижалась. Но теперь другое дело. Теперь я имею
право волноваться.
- А-а, это, - сказал он. - Это-то. Это ты не волнуйся. Дай мне только
кончить дело, до денег добраться. Они мои законно. Пусть только эти гады
попробуют... - Он осекся. Он уже повысил голос, словно забыл, где нахо-
дится, или размышлял вслух. Теперь заговорил тише: - Ты не думай - я все
сделаю. Главное, не волнуйся. Я ведь тебя еще ни разу не заставил волно-
ваться, так ведь? Скажи.
- Да. Я никогда не волновалась. Я знала, что ты меня не подведешь.
- Конечно, знала. А эти гады... эти... - Он поднялся со стула. - Ой,
забыл совсем... - Она не посмотрела на него и ничего не сказала, но он
продолжал стоять, глядя на нее все тем же загнанным, отчаянным и наглым
взглядом. Она как будто удерживала его тут и как будто знала это. И -
отпустила его, сознательно, добровольно.
- Так у тебя, наверно, сейчас делов много.
- Честно сказать, да. Столько всякого навалилось, и еще эти гады... -
Теперь она смотрела на него. Видела, как он поглядел на окно в задней
стене. Потом он оглянулся на закрытую дверь. Потом поглядел на нее, на
серьезное ее лицо, в котором либо ничего не отражалось, либо, наоборот,
отражалось все-все, что можно знать.
Он понизил голос. - У меня тут враги. Эти люди не хотят мне отдать,
чего я заработал. Вот мне и надо... - И опять она точно удерживала его,
толкая его и испытывая на ту последнюю ложь, против которой восставали
даже его плачевные остатки гордости; удерживала не веревкой, не рогат-
кой, но чем-то таким, от чего его ложь отлетала легковесно, как сор или
листья. Но она не сказала ни слова. Только наблюдала, как он идет на цы-
почках кокну и бесшумно открывает его. Потом он оглянулся. Возможно, он
считал, что теперь он в безопасности, что сумеет выскочить в окно
раньше, чем она дотронется до него рукой. А может быть, заговорили жал-
кие остатки стыда, как раньше - гордости. Потому что, когда он оглянулся
на нее, с него как будто спала на миг защитная шелуха вранья и пустосло-
вия. Он произнес почти шепотом. - Там на дворе человек. За дверью карау-
лит. - И вылез в окно, без звука, в один прием, как длинная змея. Из-за
окна донесся короткий слабый звук-это он бросился бежать. И только тут
она вышла из неподвижности - вздохнула тяжело, один раз.
- Теперь мне опять подыматься, - сказала она вслух.
Браун выходит из лесу к железнодорожной полосе отчуждения, запыхав-
шись. Но - не от усталости, хотя за двадцать минут он покрыл почти две
мили, и дорога была не легкой. Это скорее злобное пыхтение спасающегося
бегством зверя, а сейчас, когда он стоит перед пустынным полотном, пог-
лядывая то налево, то направо, он и лицом напоминает зверя, который спа-
сается в одиночку, особняком от собратьев, не желая их помощи, надеясь
только на свои мускулы, - и, остановившись на миг, чтобы перевести дух,
ненавидит каждое дерево, каждую попавшуюся на глаза былинку, как заядло-
го врага, ненавидит самое землю, на которой стоит, сам воздух, которого
ему не хватает.
Он вышел на железную дорогу в нескольких сотнях метров от того места,
куда метил. Это - вершина подъема, и товарные составы с юга вползают сю-
да с неимоверным трудом, чуть ли не медленнее пешехода. Невдалеке от не-
го двойная блестящая нить колеи будто обрезана ножницами.
Он стоит в лесу перед полосой отчуждения, спрятавшись за редкой изго-
родью деревьев. Стоит с видом человека, занятого лихорадочными и безна-
дежными расчетами, словно обдумывая последний отчаянный ход в уже проиг-
ранной игре. Стоит еще немного, будто прислушиваясь, потом поворачивает-
ся и снова бежит, лесом, вдоль полотна. Кажется, он точно знает, куда
ему нужно; вскоре ему попадается тропинка, он сворачивает на нее, поп-
режнему бегом, и наконец выскакивает на прогалину, где стоит негритянс-
кая лачуга. Он подходит к ней спереди, уже шагом. На крыльце сидит и ку-
рит трубку старуха негритянка, голова ее обмотана белой тряпкой. Браун
не бежит, но дышит тяжело, часто. Стараясь умерить дыхание, обращается к
ней:
- Здорово, бабуся, - говорит он. - Кто тут есть живой?
Старуха вынимает трубку.
- Я есть. А вам кого надобно?
- Записку в город послать. По-быстрому. - Он задерживает дыхание, по-
ка говорит. - Я заплачу. Есть тут кому сбегать?
- Самим-то верней, коли такая спешка.
- Сказано тебе, заплачу! - повторяет он с каким-то терпеливым остер-
венением, сдерживая дыхание и голос. - Доллар, если живо отнесет. Есть
тут, кто хочет заработать доллар? Ребята есть?
Старуха курит, глядя на него. Глаза на древнем, черном непроницаемом
лице созерцают его с отрешенностью небожителя, но отнюдь не милостиво.
- Доллар, стало быть? Он отвечает неописуемым жестом - нетерпения,
сдержанной ярости и чего-то, похожего на безнадежность. Он уже готов уй-
ти, но его останавливает голос негритянки.
- Никого тут нет, я одна и ребятишек двое. Да они небось малы для
вас.
Браун оборачивается.
- Чего малы? Всего-то нужно, чтобы по-быстрому записку отнесли шерифу
и...
- Шерифу? Это вы не туда попали. Чтобы они по шерифам болтались, не
допущу. Мой-то нигер до того с шерифом подружился, что погостить у него
вздумал. Да так домой и не вернулся. Вам бы еще где поискать.
Но Браун уже уходит. Пока что не бежит. Бежать еще не надумал; сейчас
он вообще не способен думать. Бессильная ярость в нем граничит с экста-
зом. Он будто зачарован дивной, сверхъестественной какой-то безотказ-
ностью нечаянных своих провалов. И само то, что он так исправно обеспе-
чен ими, как бы даже возвышает его над ничтожными человеческими желания-
ми и надеждами, которые ими упраздняются и сводятся на нет. Поэтому нег-
ритянке приходится крикнуть дважды, прежде чем он услышит и обернется.
Она не сказала ни слова, не пошевелилась: просто окликнула его. Она го-
ворит:
- Вот этот вам отнесет.
Возле крыльца, точно из-под земли выросши, стоит негр-то ли взрослый
дурачок, то ли долговязый переросток. Лицо у него черное, застывшее и
тоже непроницаемое. Они стоят и глядят друг на друга. Вернее, Браун гля-
дит на негра. Глядит ли негр на него, ему не понять. И это тоже славно и
логично, и как нельзя кстати: что его последняя надежда и спаситель -
скотина, у которой едва ли достанет умственных способностей найти город,
не то что нужного человека. Снова Браун делает рукой неописуемый жест.
Он рысью бежит назад, к крыльцу, хватаясь за карман рубашки.
- Отнеси записку в город и притащи ответ, - говорит он. - Сумеешь? -
Но не ждет, что тот скажет. Вытащив из кармана замусоленную бумажку и
огрызок карандаша, он нагибается над краем крыльца и на глазах у старухи
старательно и торопливо выводит:
Вату Кен-еди
ПпожалЮО дайте тому кто ето принисет май Деньги про песью 1000 за
прступника Крсмса токо завирните в бумагу остаюс ваш
Он не подписывается. Он хватает записку с крыльца и пожирает ее
взглядом, а старуха все смотрит на него. Он пожирает взглядом безобидную
грязненькую бумажку и усердные торопливые каракули, в которые ухитрился
вложить всю свою душу, а также жизнь. Потом он пришлепывает ее к крыльцу
и выводит не подписывают сами знайте Кто, складывает ее и протягивает
негру.
- Отдай шерифу. Больше никому. Найдешь его?
- Если шериф его раньше не найдет, - вставляет старуха. - Дайте ему.
Сыщет, если тот живой. Бери свой доллар, малый, да ступай.
Негр уже двинулся прочь. Теперь останавливается.
Просто стоит, ничего не говоря, ни на кого не глядя. На крыльце сидит
негритянка и, покуривая, смотрит сверху на слабое хищное лицо белого:
лицо миловидное, как будто даже открытое, но усталостью - уже не просто
физическое - преображенное в маску затравленной лисы.
- Я думала, вам к спеху, - говорит она.
- Да, - отвечает Браун. Он вынимает из кармана монету. - На. А если
за час принесешь мне ответ, получишь еще пять.
- Ступай, нигер, - приказывает старуха. - А то до завтра проканите-
лишься. Вам сюда ответ принести?
Еще мгновение смотрит на нее Браун. Затем осторожность, стыд - все
