Теперь он понял, что за когтистая тварь таилась в его душе, пока он
шел по пустынной площади, разыскивая врача, с которым не удосужился сго-
вориться заранее. Теперь он понял, почему не сговорился. Потому что не
верил - пока миссис Хайнс не вызвала его из палатки, - что ему (ей) врач
понадобится, понадобится непременно. Как будто за эту неделю его глаза
привыкли к ее животу, а ум все равно не верил. "Нет, я верил, знал, -
подумал он. - Иначе зачем я все это проделывал - бегал, врал, надоедал
людям?" Но ему было ясно, что поверил он только после того, как, пробе-
жав мимо миссис Хайнс, заглянул в хибарку. Когда голос миссис Хайнс
прервал его сон, он знал, в чем дело, что случилось. Он встал и второпях
прикрылся, как комбинезоном, - спешкой, зная, зачем разбужен, зная, что
вот уже пять ночей он ждал этого. И все же не веря. Он понимал теперь,
что, подбежав к хибарке и заглянув туда, он ожидал увидеть ее сидящей;
может быть, ожидал, что она встретит его в дверях, такая же, как всегда,
- безмятежная, неподвластная времени. Но едва притронувшись к двери, он
услышал то, чего никогда прежде не слыхал. Жалобный вой, громкий, зву-
чавший страстно и вместе с тем униженно, как будто она обращалась к че-
му-то на языке, невнятном ни Байрону, ни другим мужчинам. Затем он про-
шел в дверь мимо миссис Хайнс и увидел ее на койке. Он еще никогда не
видел ее в постели и думал, что, когда (или если) ему представится такой
случай, она будет напряжена, собрана, может быть, слегка улыбнется и уж
во всяком случае заметит его присутствие. Но когда он вошел, она на него
даже не взглянула. Она как будто даже не заметила, что дверь открылась и
в комнате есть кто-то или что-то еще, кроме нее и того, к чему она обра-
щала свой жалобный вой - речь, непонятную для мужчины. Она была укрыта
до подбородка, но приподнялась на локтях, вытянув вперед шею. Волосы ее
рассыпались, глаза были похожи на две дыры, губы белы, как подушка под
головой, и в этой встревоженной позе, словно разглядывая изумленно и не-
доверчиво очертания своего тела под простыней, она снова издала громкий,
обиженный, жалобный вопль. Миссис Хайнс уже склонилась над ней. Она
обернула к нему деревянное лицо над багровым плечом. "Идите, - сказала
она. - Идите за врачом. Уже началось".
Он не помнил, как шел к конюшне. Только вдруг очутился там и уже ло-
вил мула, вытаскивал седло, накидывал ему на спину. Он действовал быст-
ро; мысли же текли неторопливо. Теперь он понял - почему. Теперь он по-
нял, что неспроста мысли текли плавно и неторопливо: так разливают по
морю жир, когда разыгрывается шторм.
"Если бы я тогда понял, - думал он. - Если бы я тогда понял. Если бы
тогда до меня дошло". Думал, не шевелясь, с сожалением и отчаянием. "Да.
Я бы повернул и поехал прочь. Ехал бы и ехал, бог знает куда, бог знает
сколько, до скончания века". Но он этого не сделал. Он проскакал мимо
хибарки, а мысли текли плавно и ровно, и он еще не знал - почему.
"Только бы дом миновать, только бы не услышать, как она опять закричит,
- думал он. - Только бы дом миновать до того, как опять услышу". С этим
его вынесло на дорогу; маленькое жилистое животное набрало ход, масло
мысли растекалось ровно и плавно: "Сперва к Хайтауэру. Мула оставлю ему.
Не забыть напомнить ему про врачебную книгу. Не забыть", - растекалось
масло, неся его к тому месту, где он на скаку спрыгнул с мула и побежал
к дому Хайтауэра. Теперь его занимало другое. "Одно сделал", - думал он
Даже если не удастся найти настоящего врача Это вынесло его на площадь и
там покинуло; он ощущал ее, притаившуюся, когтистую, думая Даже если я
не найду настоящего врача. Потому что я никогда не верил, что он понадо-
бится. Я не верил - вскачь неслось в уме, парной упряжью парадокса сое-
диненное с необходимостью спешить, пока они со стариком доктором искали
ключ от несгораемого ящика, чтобы достать ключ от машины. Наконец они
его нашли, и необходимость спешить на время совпала с движением, с быст-
рой ездой по пустынной дороге, под пустынным рассветным небом - или, мо-
жет быть, он просто взвалил всю действительность, весь ужас, весь свой
страх на доктора, как обычно делают люди. Так или иначе, это привело его
назад, к хибарке, где он и доктор вылезли из машины и подошли к двери,
за которой еще горела лампа: то был последний просвет покоя, за которым
на него обрушился удар, и когтистая тварь набросилась сзади. Он услышал
крик младенца. И тогда понял. День разгорался быстро. Он тихо стоял, ок-
руженный прохладным покоем, пробуждающейся тишиной - маленький, непри-
метный человек, на которого ни разу в жизни не оглянулись на улице - ни
мужчина, ни женщина. Теперь он понимал, что все это время что-то охраня-
ло его, мешая поверить, - верой охраняло. Со строгим, суровым изумлением
он думал Как будто, пока миссис Хайнс меня не позвала, пока я не услышал
ее, не увидел ее лицо, не увидел, что Байрон Банч для нее сейчас - нуль,
- до тех пор я как будто не понимал, что она не девушка И он подумал,
что это ужасно, но это еще не все. Было что-то еще. Он не опускал голо-
вы. Он неподвижно стоял под разгоравшимся небом, и мысль тихо шла дальше
Значит, и это припасено для меня, как говорит преподобный Хайтауэр. Те-
перь я должен сказать ему. Должен сказать Лукасу Берчу И в этом уже не
было горького спокойствия. Это было что-то вроде страшного и неисцелимо-
го отчаяния подростка Ведь до сих пор я даже не верил, что он такой. Как
будто я и она и все остальные, кого я в это втянул, были не нами, а
просто кучей слов, которые ничего не значат, гнули и гнули свое и ника-
кой нехватки слов не чувствовали. Да. Ведь я до сих пор не верил, что он
- Лукас Берч. Что был такой Лукас Берч на свете.
"Удачнее, - говорит Хайтауэр, - удачнее. Не знаю, такая ли уж это
удача". Но врач уже вошел в хибарку. Задержавшись еще на секунду, Хайта-
уэр наблюдает через плечо за группой у койки, слышит бодрый голос врача.
Старуха сидит тихо, но Хайтауэру кажется, что не далее, как секунду на-
зад, отнимал он у нее младенца, чтобы она не выронила его в припадке не-
мого и яростного ужаса. И немота не могла скрыть ярости, когда старуха
выхватила ребенка чуть ли не из материнского тела, высоко подняла на ру-
ках и, пригнувшись, грузная, похожая на медведицу, свирепо воззрилась на
старика, спавшего на койке. Он уже спал, когда пришел Хайтауэр. Каза-
лось, он совсем не дышал, а возле койки, на стуле, пригнувшись, сидела
старуха. Она напоминала скалу, нависшую над пропастью, и в первый миг
Хайтауэр подумал Она его уже убила. На этот раз вовремя приняла меры
предосторожности Потом ему было не до нее; старуха находилась рядом, но
он не замечал этого, пока она не выхватила еще бездыханного младенца и
не подняла вверх, впившись в спящего на другой койке старика взглядом
тигрицы Потом новорожденный вдохнул воздух и закричал, и старуха будто
откликнулась - тоже на неведомом языке, дико и торжествующе. Пока он бо-
ролся с ней, отнимая ребенка, чтобы она его не выронила, лицо у нее было
почти маниакальное. "Поглядите, - сказал он. - Смотрите! Он спит. На
этот раз он его не унесет". А она все смотрела на него, немо, по-звери-
ному, словно не понимая человеческой речи. Но ярость, торжество ушли с
ее лица: она хрипло скулила, пытаясь отнять у него ребенка "Только поос-
торожнее, - сказал он. - Поосторожнее, ладно?" Она кивнула, скуля, ти-
хонько щупая ребенка Но руки у нее не дрожали, и он отдал ей ребенка. И
теперь она сидит, держа его на коленях, а опоздавший врач стоит возле
койки, разговаривает бодрым ворчливым голосом и что-то быстро делает ру-
ками. Хайтауэр отворачивается, выходит и осторожно, по-стариковски спус-
кается со сломанной приступки на землю, будто в дряблом его брюшке спря-
тано что-то смертоносное и гремучее, как динамит. Уже не заря-утро на
дворе: встало солнце. Он остановился, озирается; зовет: "Байрон". Ответа
нет. Потом он видит, что мула, который был привязан неподалеку к забор-
ному столбу, тоже нет. Он вздыхает, "Так, - думает он. - В довершение
всех обид, которые я терплю от Байрона, я должен две мили идти пешком до
дома. Это недостойно Байрона, ненависти. Впрочем, деяния наши часто нас
недостойны. А также мы - своих деяний".
Он медленно бредет к городу - худой мужчина с брюшком, в замусоленной
панаме и грубой бумажной ночной рубахе, кое-как заправленной в черные
брюки. "Хорошо еще, что я не слишком поторопился и надел туфли", - дума-
ет он. "Я устал, - думает он с досадой. - Устал и не смогу заснуть". Он
думает об этом с досадой, устало, в ритме шагов - и сворачивает в свою
калитку. Солнце уже высоко, город проснулся; там и сям тянет дымом - го-
товят завтрак. "Самое малое, что он мог бы для меня сделать, - думает
он, - после того, как не оставил мне мула, это поехать вперед и расто-
пить у меня печку. Раз уж он считает, что двухмильная прогулка полезна
мне для аппетита".
Он идет на кухню и растапливает плиту, - медленно, неумело, так же
неумело, как в первый день, двадцать пять лет назад; потом ставит кофе.
"И опять лягу, - думает он. - Хотя уверен, что не засну". Но он замеча-
ет, что мысли у него сварливые, как мирное нытье сварливой женщины, ко-
торого не слушает даже она сама; тут он обнаруживает, что готовит себе
по привычке обильный завтрак, и замирает на месте, прищелкивая языком,
как бы от неудовольствия. "Я должен был бы чувствовать себя хуже", - ду-
мает он. Но вынужден признать, что этого нет. Он стоит, высокий, мешко-
ватый, заброшенный, в своей заброшенной и запущенной кухне, держа в руке
чугунную сковородку с тусклой пленкой вчерашнего жира, - и волна, прилив
чего-то, почти горячего, почти торжества, накатывает на него. "Я им по-
казал! - думает он. - Жизнь еще дается в руки старику, а они опаздывают.
Им достаются лишь последки, как сказал бы Байрон". Да, это-тщеславие и
суетная гордость. Но медленно спадающей горячей волне - все равно, она
глуха к укорам. Он думает: "Ну и что? Ну и что ж, что я их испытываю -
торжество и гордость? Ну и что?" Но тепло, волна, по-видимому, и к этому
безразличны, не нуждаются в поддержке; не остужает их и вещественность
апельсина, яичницы и подрумянившегося хлеба. А он, глядя на грязные пус-
тые тарелки на столе, говорит уже вслух: "Честное слово. Я их даже мыть
сейчас не буду". И в спальню не идет, хотя ночью не выспался. Он подхо-
дит к двери и заглядывает туда, все еще согреваемый ощущением цели и
гордостью, думает: "Ну, это если бы я был женщиной. Женщина бы так и
сделала-легла бы в постель". Он идет в кабинет. Он движется, как чело-
век, имеющий перед собой цель, - он, который двадцать пять лет совсем
ничего не делал от того мгновения, когда просыпался, и до того, когда
засыпал опять. И книга, которую он берет теперь, - не Теннисон: он и
здесь выбирает мужскую пищу. Это "Генрих IV", - и, выйдя на задний двор,
он ложится в провисший шезлонг под шелковицей - плюхается тяжело и с
размаху. "А поспать мне не удастся, - думает он, - потому что скоро
явится Байрон и опять разбудит. Впрочем, узнать, какое еще дело он для
меня придумал, - это, может быть, и стоит сна".
Он засыпает быстро, почти сразу, с храпом. Если бы кто-нибудь подошел
и заглянул в кресло, то увидел бы под двумя сияющими осколками неба в
очках - невинное, мирное и уверенное лицо. Но никто к нему не подходит,
хотя когда он просыпается - почти шесть часов спустя, - ему кажется, что
его кто-то звал. Он порывисто садится, кресло под ним скрипит. "Да? -
говорит он. - Да? Что такое?" И хотя никого нет, он озирается, как бы
ожидая и прислушиваясь, с тем же волевым и уверенным выражением лица. И
радость в нем тоже не остыла. "А я надеялся, что просплюсь и остыну, -
думает он и сразу поправляет себя: - То есть нет. Не надеялся, конечно.
