они сомневаются в себе, сами надеются на жалость и нуждаются в ней. Они
сделают это с радостью, с радостью. Вот почему это так ужасно, ужасно,
ужасно". Затем, подавшись вперед, он видит, как к дому подходят трое лю-
дей и сворачивают в калитку - силуэтами против уличного фонаря, между
теней. Он уже узнал Байрона и теперь смотрит на тех двоих, которые сле-
дуют за ним. Он понимает, что это мужчина и женщина, но если бы не юбка,
они были бы почти неразличимы: одного роста и одинаковой ширины, вдвое
плотнее обыкновенного мужчины или женщины, они похожи на двух медведей.
Он начинает смеяться, еще не приготовясь к тому, чтобы оборвать смех.
"Байрону - только пестрый платок на голову и серьги", - думает он и сме-
ется, смеется беззвучно, стараясь совладать с собой, потому что сейчас
постучит Байрон и надо будет открыть ему дверь.
Байрон вводит их в кабинет - приземистую женщину с совершенно непод-
вижным лицом, в багровом платье и шляпе с пером, с зонтом в руке, и муж-
чину, невероятно грязного и, должно быть, невероятно старого, с козлиной
бородкой, пожелтелой от табака, и безумными глазами. Входят они не роб-
ко, но как-то по-кукольному, словно их приводит в движение примитивный
пружитаный механизм. Из них двоих женщина выглядит более уверенной или,
по крайней мере, более здравой. И хотя ее действия отмечены скован-
ностью, тупым автоматизмом, кажется, что она пришла сюда с определенной
целью или, по крайней мере, - неясной надеждой. Старик же - и Хайтауэру
это ясно с первого взгляда - находится в прострации, словно не сознает и
ничуть не интересуется, где он; но при этом в нем таится подспудная
взрывчатость - он в забытьи и вместе с тем настороже.
- Это она, - тихо говорит Байрон. - Это миссис Хайнс.
Они стоят без движения: женщина - точно достигнув цели долгого путе-
шествия, в незнакомом месте, среди незнакомых лиц - ждет, тихо, окочене-
ло, как раскрашенное каменное изваяние; и мужчина - спокойный, от-
сутствующий, но подспудно яростный и очень грязный. Оба они как будто и
не взглянули на хозяина - ни с любопытством, ни равнодушно. Он жестом
предлагает сесть. Байрон подводит женщину к стулу, и она садится осто-
рожно, не выпуская зонтика. Мужчина садится сразу. Хайтауэр занимает
свое место за столом.
- О чем она хочет со мной говорить? - спрашивает он.
Женщина не шевелится. Видимо, она не слышала. Она выглядит, как чело-
век, который совершил трудное путешествие за чем-то обещанным, а теперь
опустил руки и ждет.
- Это он, - говорит Байрон. - Преподобный Хайтауэр. Скажите ему. Ска-
жите то, что желали ему сообщить. - Она смотрит на Байрона, но лицо ее
ничего не выражает. Если за этим кроется бессловесность, то дар речи
сведен на нет неподвижностью самого лица; если - надежда или стремление,
то их не видно и тени. - Окажите ему, - говорит Байрон. - Скажите, поче-
му вы пришли. Зачем приехали в Джефферсон.
- Потому что... - говорит она. Голос ее неожиданно низок, почти груб,
хотя и негромок. Она как будто сама не ожидала, что речь ее окажется та-
кой шумной; она умолкает, словно в изумлении перед собственным голосом,
и переводит взгляд с одного лица на другое.
- Расскажите, - говорит Хайтауэр. - Постарайтесь рассказать.
- Потому что я... - снова голос смолкает, обрывается, словно изумив-
шись самому себе, хотя он по-прежнему негромок. Кажется, что эти три
слова - препятствие, которого ее голос не может преодолеть; почти замет-
но, как она заставляет себя их обойти. - Я так и не видела, как он ходит
своими ножками, - говорит она. - Тридцать лет его не видела. Он еще не
умел ходить... имя свое выговорить...
- Скотство и омерзение! - вдруг произносит старик. Голос у него высо-
кий, пронзительный, сильный. - Скотство и омерзение! - Затем он умолка-
ет. Из сомнамбулического и настороженного своего забытья он выкрикивает,
внезапно и исступленно, как шаман, три слова - и все. Хайтауэр смотрит
на него, затем на Байрона. Байрон тихо объясняет:
- Он - ребенок их дочери. Он, - легким движением головы указав на
старика, который впился в Хайтауэра горящим бешеным взглядом, - он взял
его сразу после рождения и унес. Она не знала, что он с ним сделал. Не
знала даже, жив он или нет, покуда...
Старик опять прерывает их, с той же ошеломляющей внезапностью. Но на
этот раз он не кричит: теперь его голос так же спокоен и рассудителен,
как у самого Байрона. Он говорит ясно, только немного отрывисто:
- Да. Старый Док Хайнс забрал его. Бог помог старому Доку Хайнсу, так
что старый Док Хайнс тоже помог Богу. И Бог свою волю возвестил через
уста детишек. Детишки ему кричали: "Нигер! Нигер! - перед Богом и перед
людьми тоже, волю Божью говорили. А старый Док Хайнс сказал Богу: "Но
этого мало. Они, детишки, промеж себя и похуже обзываются, чем нигером",
- и Бог сказал: "Ожидай и доглядывай, потому что некогда мне возиться с
развратом и скотством на вашей земле. Я отметил его и теперь сделаю так,
чтобы люди знали А тебя ставлю караульщиком и хранителем Моей воли. Тебе
велю следить и надзирать за этим". - Голос его обрывается. Не замирает
постепенно, а просто прекращается - точно иглу с граммофонной пластинки
сняла рука человека, который не слушал запись. Хайтауэр переводит взгляд
с него на Байрона - тоже почти горящий.
- Что это? Что это значит? - говорит он.
- Я хотел устроить так, чтобы она пришла и поговорила с вами без не-
го, - говорит Байрон. - Да оставить его было негде. Она говорит, что
должна за ним следить. Вчера в Мотстауне он подстрекал людей, чтобы его
линчевали - не зная даже, в чем тот провинился.
- Линчевали? - говорит Хайтауэр. - Линчевали его внука?
- Так она говорит, - ровным тоном отвечает Байрон. - Говорит, что он
и сюда за этим приехал. И ей тоже пришлось ехать, чтобы ему помешать.
Опять начинает говорить женщина. Возможно, она слушала. Но лицо ее
так же мертво, лишено выражения, как и вначале; безжизненный ее голос
раздается внезапно, почти как голос старика.
- Он пятьдесят лет такой. Больше пятидесяти, пятьдесят - это сколько
я с ним мучаюсь. Он и до того, как мы поженились, все время дрался. И в
ту ночь, когда родилась Милли, его посадили за драку. Вот что мне приш-
лось от него терпеть. Он говорил, что должен драться, потому что он рос-
том меньше других людей, и они хотят им помыкать. Это у него от суетнос-
ти и гордыни. Но я говорила, что это в нем - от дьявола. И что когда-ни-
будь дьявол нападет на него врасплох и скажет: "Юфьюс Хайнс, я пришел за
данью". Вот что я ему сказала на другой день после того, как Милли роди-
лась и я головы не могла поднять от слабости, а его опять только что вы-
пустили из тюрьмы. Я ему так и сказала: ведь это Бог его предостерегает
и знак подает: в тот самый день и чаю, когда у него родилась дочка, он
сидел в тюрьме, и это-знамение небесное, что не доверяет ему Господь
воспитывать свою дочь. Знамение Господа свыше, что город (он тогда кон-
дуктором был на железной дороге) ничего ему не приносит, кроме вреда. И
он тогда сам это понял, потому что это было знамение, и мы в городах
больше не селились, а потом он сделался мастером на лесопилке и хорошо
зарабатывал, потому что не называл еще имени Господа Бога всуе и в гор-
дости, чтобы дьявола в себе извинить и оправдать. Так что ночью, когда
Лем Буш по дороге домой из цирка проехал на повозке мимо и не остановил-
ся, и Милли с ним не было, и Юфьюс вошел в дом и повыкидывал вещи из
ящика в комоде, чтобы добраться до пистолета, я сказала: "Юфьюс, это
дьявол в тебе говорит. Не из-за того, что Милли нужно выручать, ты сей-
час распалился", - а он сказал: "А хоть и дьявол. А хоть я дьявол", - и
ударил меня, и я лежу на кровати, смотрю... - Она умолкает. Но - на па-
дающей интонации, словно завод вышел на половине пластинки. Снова Хайта-
уэр переводит с нее на Байрона гневно-изумленный взгляд.
- Я то же самое слышал, - говорит Байрон. - Тоже сперва было трудно
разобрать, что к чему. Они жили при лесопилке, где он был мастером, в
Арканзасе. Девушке тогда было лет восемнадцать. Как-то ночью мимо лесо-
пилки проезжал цирк - в город. Стоял декабрь, дожди все время, и под од-
ним фургоном проломился настил моста, неподалеку от них; пришли к ним
люди, разбудили его и попросили тали, чтобы вытащить фургон...
- Бабья плоть, омерзение Господне - вдруг выкрикивает старик. Затем
его голос стихает, слабнет, как будто он только хотел привлечь внимание.
Он опять говорит быстро, речь его убедительна, тумана, фанатична, и он
опять рассказывает о себе в третьем лице. - Он знал. Старый Док Хайнс
знал. Он уже видел на ней, у ней под одежей, бабью примету Господнего
омерзения. Он пошел, надел плащ, зажег фонарь, вернулся, а она уже стоит
в дверях, тоже в плаще, и он оказал? "Ступай обратно, ложись", - а она
сказала: "Я тоже хочу пойти", - и он сказал: "Ступай обратно в комнату и
ложись", - и она ушла, а он пошел и взял в цеху большие тали и вытащил
фургон. Чуть ли не до зари работал и думал, что послушалась отцовского
приказа. Господом данного. Но надо было знать. Надо было знать бабью
плоть, омерзение Господне; надо было знать скотство и мерзость в ходячем
облике, уже смердящем в глазах Господних. Чтобы старый Док Хайнс поверил
россказням, будто он мексиканец. Когда старый Док Хайнс видел на морде
его черное проклятие Господа Всевышнего. Чтобы россказням этим...
- Что это? - говорит Хайтауэр. Говорит громко, словно надеясь своим
голосом заглушить старика. - Что это значит?
- Парень был из цирка, - объясняет Байрон. - Она ему сказала, что па-
рень мексиканец, - дочь сказала, когда он ее догнал. Может быть, сам па-
рень ей так сказал. А он, - опять показывая на старика, - как-то узнал,
что в парне - негритянская кровь. Может, ему другие из цирка сказали. Не
знаю. Он и не обмолвился ни разу, откуда ему известно, - как будто это
не имеет значения. Да, пожалуй, и не имело - после того, что случилось в
следующую ночь.
- В следующую ночь?
- Видно, она все-таки ушла в ту ночь, когда застрял цирк. Он говорит,
что ушла. По крайней мере, так он себя повел, - если бы он этого не знал
и если бы она не сбежала, он бы ничего такого не сделал. Потому что на
другой день она отправилась в цирк с соседями. Он ее отпустил - не знал
еще, что она уходила прошлой ночью. И когда она садилась к соседу в по-
возку, нарядившись по-выходному, он тоже еще ничего не подозревал. Но
ночью, когда сосед возвращался, он их ждал и слышал, как повозка проеха-
ла мимо, словно и не собиралась останавливаться, чтобы высадить девушку.
Он выбежал, окликнул их, и сосед остановил повозку, но девушки там не
было. Сосед сказал, что она распрощалась с ними возле цирка и хотела за-
ночевать у другой девушки, которая жила милях в шести от города, и сосед
удивлялся, как же Хайнс этого не знал, - ведь когда она садилась в по-
возку, у нее был саквояж. Хайнс саквояжа не видел. И она, - Байрон пока-
зывает на каменноликую женщину; непонятно, слушает она его или нет, -
она говорит, что вел его дьявол. Она говорит, что он не больше нее знал,
где девушка, однако вернулся в дом, взял пистолет, сшиб ее на кровать,
когда она попробовала его остановить, оседлал лошадь и ускакал. И она
говорит, что он выбрал единственный короткий путь, который годился, уга-
дал в темноте - единственный из пяти или шести, которым можно было их
догнать. При том, что знать он не мог, какой дорогой они поехали. Но
знал. Нашел их, как будто с самого начала знал, где они будут, как будто
сам с тем человеком, про которого девушка сказала, что он мексиканец,
уговорился там встретиться. Как будто знал. Тьма была кромешная, и даже
когда он нагнал коляску, он все равно бы не мог определить, что нужна
ему как раз эта. Но поскакал прямо за ней - за первой коляской, которую
