нулись о нижнюю ступеньку. - С такой ноты обыкновенно и начинались визи-
ты Байрона: несколько деспотической шутливости и тепла, чтобы гость по-
чувствовал себя непринужденно, а со стороны гостя - неуклюжей деревенс-
кой застенчивости, суть которой - учтивость. Порой Хайтауэру казалось,
что он втягивает Байрона в дом одним рассчитанным вдохом, как будто на
Байроне парус.
На этот раз Байрон входит, не дожидаясь, когда Хайтауэр закончит фра-
зу. Входит без заминки, с этим своим новым выражением - средним между
уверенностью и дерзостью.
- Думаю, вам еще хуже не понравится, когда я не спотыкаюсь, чем когда
я спотыкаюсь, - говорит Байрон.
- Вы обнадеживаете меня или угрожаете, Байрон?
- Нет, это я - не как угрозу, - говорит Байрон.
- Ага, - говорит Хайтауэр. - Другими словами, вы не оставляете мне
надежды. Что ж, по крайней мере, я предупрежден. Я был предупрежден, как
только увидел вас под фонарем. Но рассказать о чем-то вы все-таки хоти-
те. О том, что вы уже сделали, хотя и не сочли нужным говорить заранее.
Они идут в кабинет. Байрон останавливается перед дверью; обернувшись,
смотрит снизу на лицо священника.
- Так вы знаете, - говорит он. - Уже слышали. - Он не отвернулся, но
уже не смотрит на хозяина. - Что ж... - говорит он. - Язык, конечно, че-
ловеку не свяжешь. Даже женщине. Но все-таки хотелось бы знать. кто вам
сказал. Не то чтоб мне было стыдно. И скрывать я от вас не хотел. Я вам
сам собирался сказать, когда смог бы.
Они стоят перед дверью освещенной комнаты. Теперь Хайтауэр видит, что
Байрон нагружен свертками и пакетами, судя по всему - с провизией.
- Что? - говорит Хайтауэр. - Что вы собирались мне сказать? Впрочем,
входите. Может быть, я и сам уже знаю. Но я хочу посмотреть на ваше ли-
цо, когда вы будете говорить. Я вас тоже предупреждаю, Байрон. - Они
входят в освещенную комнату. В свертках еда: он слишком много сам пере-
таскал таких, чтобы не догадаться. - Располагайтесь, - говорит он.
- Нет, - отвечает Байрон. - Я к вам ненадолго. - И стоит, серьезный,
сдержанный, с видом все еще сочувственным, но решительным, хотя и без
самоуверенности, убежденным, без настойчивости - с видом человека, соби-
рающегося совершить поступок, которого кто-то близкий не поймет и не
одобрит и который сам он считает правильным, зная, что другой никогда с
этим не согласится. Он говорит: - Вам это не понравится. Но по-другому
нельзя. Мне хочется, чтобы и вы так думали. Но вы, наверно, не можете.
Ну что ж, ничего не попишешь.
Хайтауэр сел и хмуро смотрит на него через стол.
- Что вы сделали, Байрон? Байрон и говорит по-новому: коротко, сжато,
не запинаясь, точными словами.
- Отвел ее туда сегодня вечером. Домик уже прибрал, навел чистоту.
Она там устроилась. Она сама хотела. Другого такого дома у него никогда
не было и не будет, и я думаю, она имеет право там жить, тем более что
хозяин там пока не живет. Задержался, можно сказать, в другом месте. Я
знаю, вам это не понравится. Вы можете назвать много причин, и все -
важные. Вы скажете, - это не его хибарка, с какой стати ее туда пускать.
Ну что ж. Может, и так. Но ни в штате, ни в целой стране не найдется че-
ловека, который бы сказал, что она не имеет на это права. Вы скажете,
что в ее положении ей нужна рядом женщина. Что ж. Там есть негритянка,
немолодая уже, так что рассудительная, - и живет меньше чем в двухстах
метрах. Она может ее позвать, не вставая со стула или с кровати. Вы ска-
жете, но она же не белая. А я вас спрошу, - чего ей ждать от белых жен-
щин в Джефферсоне, когда она будет рожать, если она недели еще в Джеф-
ферсоне не живет, а стоит ей поговорить с женщиной минут десять, как той
уже известно, что она незамужняя и что пока этот прохвост ходит по земле
и она о нем хотя бы изредка слышит, она вообще не выйдет замуж. Много ли
помощи она дождется от белых дам? Конечно, они позаботятся, чтобы ей бы-
ло на чем лежать и чтобы рожала не у всех на виду, а в помещении. Я не
об этом. И, думаю, трудно спорить с человеком, который скажет, что луч-
шего она не заслуживает, коли, живот нагуливая, обходилась без помеще-
ния. Но ребенок-то не выбирал. А хоть бы и выбирал - будь я неладен, ес-
ли любой несчастный малыш, которого ждет здесь то, что может ждать на
земле... не заслуживает ничего лучше... ничего больше... Думаю, вы меня
понимаете. Думаю, вы сами могли бы это сказать. - Хайтауэр наблюдает за
ним из-за стола, а он говорит ровным, сдержанным тоном, и слова приходят
сами, пока речь не коснулась чего-то слишком нового еще и неясного, где
ведет уже только чутье. - И третья причина. Белая женщина, и живет сов-
сем одна. Это вам не понравится. Не понравится больше всего.
- Ах, Байрон, Байрон.
Голос Байрона становится угрюмым. Но головы он не опускает.
- Я с ней в доме не живу. У меня палатка. И притом не очень близко.
Как раз где я смогу ее услышать, в случае чего. А на дверь я поставил
засов. Пусть кто угодно приходит и когда угодно - увидит меня в палатке.
- Ах, Байрон, Байрон.
- Я знаю, у вас нет этого в мыслях, как у большинства из них. И сей-
час тоже. Я знал, что вы поймете, даже если бы она и не была... если бы
и без... Я понимаю, вы так говорите потому, что знаете, как другие на
это посмотрят.
Хайтауэр опять сидит в позе восточного идола, держа руки параллельно
на подлокотниках кресла.
- Уезжайте, Байрон. Уезжайте. Сейчас. Немедленно. Навсегда покиньте
это место, это ужасное место, ужасное, ужасное место. Я вижу вас наск-
возь. Вы мне скажете, что впервые узнали любовь; а я вам скажу, что вы
узнали надежду. И только; надежду. Предмет безразличен - для надежды и
даже для вас. У него только один конец - у пути, который вы выбираете:
грех или женитьба. А на грех вы не пойдете. Вот в чем беда, до простит
меня Бог. Для вас это будет, должно быть, - либо женитьба, либо ничего.
И вы будете добиваться женитьбы. Вы убедите ее; может быть, уже убедили,
- если бы только она это понимала, могла это допустить, - иначе почему
же она согласилась остаться здесь и не пытается увидеть человека, кото-
рого разыскивала? Я не могу вам сказать: "Выбирайте грех", - потому что
вы не только возненавидите меня - вы передадите эту ненависть и ей. И я
говорю: уезжайте. Сейчас. Немедленно. Ступайте и не оглядывайтесь назад.
Только не это, Байрон.
Они смотрят друг на друга.
- Я знал, что вам это не понравится, - говорит Байрон. - Пожалуй, я
правильно сделал, что не стал располагаться у вас в гостях! Но этого я
не ожидал. Что вы тоже ополчитесь против женщины, которую опозорили и
предали...
- Нельзя предать женщину, у которой есть ребенок; муж матери - отец
он или нет - уже рогоносец. Оставьте себе хотя бы маленький шанс на уда-
чу, Байрон. Если вы должны жениться, есть одинокие женщины, девицы, де-
вушки. Это несправедливо, чтобы вы принесли себя в жертву женщине, кото-
рая уже выбрала раз, а теперь хочет отречься от своего выбора. Это неп-
равильно. Нечестно. Бог не для этого создал брак. Создал? Женщины изоб-
рели брак.
- В жертву? Я - жертва? Мне кажется, жертва...
- Только не на ней. Для таких, как Лина Гроув, всегда найдутся на
свете двое мужчин, и имя им легион: Лукасы Берчи и Байроны Банчи. Но ни
одна Лина, ни одна женщина не заслуживает больше одного. Ни одна женщи-
на. Хорошие женщины мучаются с хамами, пропойцами и прочими. Но от како-
го хама, какая женщина, хороша она или плоха, пострадала так, как стра-
дают мужчины от хороших женщин? Скажите мне, Байрон.
Они беседуют тихо, без горячности, умолкая то и дело, чтобы взвесить
слова собеседника, - как два человека, уже непоколебимые в своих убежде-
ниях.
- Пожалуй, вы правы, - говорит Байрон. - Во всяком случае, не мне го-
ворить, что вы ошибаетесь. Но и не думаю, чтобы вы могли так сказать,
даже если я не прав.
- Да, - отвечает Хайтауэр.
- Если я не прав, - повторяет Байрон. - Так что пожелаю-ка я вам спо-
койной ночи. - И добавляет тихо: - Дорога туда неблизкая.
- Да, - соглашается Хайтауэр. - Я и сам, случалось, туда ходил. Мили,
наверное, три.
- Две мили, - говорит Байрон. - Что ж. - Он поворачивается. Хайтауэр
не двигается. Байрон поправляет пакеты, которых так и не выпустил из
рук. - Пожелаю вам спокойной ночи, - говорит он, направляясь к двери. -
Я думаю, в скором времени увидимся.
- Да, - говорит Хайтауэр. - Я чем-нибудь могу быть полезен? Вам
что-нибудь нужно? Простыни и прочее?
- Большое спасибо. Думаю, ей хватит. Там уже было кое-что. Большое
спасибо.
- Вы дадите мне знать? Если будут новости. Когда ребенок... С докто-
ром договорились?
- Я об этом позабочусь.
- Но вы с ним говорили? Вы с ним условились?
- Я все устрою. И дам вам знать.
Его уже нет. Снова Хайтауэр наблюдает из окна, как он выходит на ули-
цу и отправляется в свой двухмильный путь к окраине, со свертками еды в
руках. Он скрылся из виду - ушел, выпрямившись, скорым шагом; такого ша-
га обрюзглый и склонный к одышке старик, старик, слишком долго проживший
сиднем, не выдержал бы. И жарким августовским вечером Хайтауэр наклоня-
ется к окну, не чувствуя запаха, в котором живет, - запаха людей, живу-
щих уже вне жизни, запаха усыхающей рыхлости и лежалого белья - как бы
первого веяния могилы, - и, прислушиваясь к шагам, которые, чудится ему,
еще слышны, хотя он знает, что они давно смолкли, думает: "Благослови
его Бог. Помоги ему Бог"; думает Молодость. Молодость. Что может срав-
ниться с этим, ничто на свете с этим не сравнится. Он тихо думает: "Не
надо мне было отвыкать молиться". И он уже не слышит шагов. Он слышит
только несметный и неумолчный хор насекомых и, наклонившись над подокон-
ником, вдыхая горячую крепкую всячину земных запахов, думает о том, как
в молодости, молодым, он любил темноту, любил бродить и сидеть под де-
ревьями ночью. Тогда почва, кора деревьев становились живыми, первобыт-
ными и воскрешали, навораживали неведомые и зловещие полувосторги, полу-
ужасы. Он боялся этого. Он страшился; он любил боясь. Но вот однажды, в
семинарии, он понял, что больше не боится. Словно дверь куда-то захлоп-
нулась. Он больше не боялся темноты. Он просто ненавидел ее; он бежал от
нее - в стены, к искусственному свету. "Да, - думает он. - Нельзя мне
было отвыкать молиться". Он отворачивается от окна. Одна стена кабинета
заставлена книгами. Он останавливается перед ними, ищет и наконец нахо-
дит нужную. Это - Теннисон. Затрепанный, с загнутыми уголками. Книга у
него - с семинарских времен. Он садится к лампе и раскрывает ее. Переход
недолог. И скоро в изящном галопе слога, среди худосочных дерев и вяле-
ных вожделений стремительно, плавно, покойно накатывает на него обмороч-
ная истома. Это лучше, чем молиться, не затрудняя себя думами вслух. Это
- как слушать в соборе евнуха, поющего на языке, которого даже не нужно
не понимать.
- Там в хибарке кто-то есть, - сказал шерифу помощник. - Не прячется
- живет там.
- Поди посмотри, - сказал шериф.
Помощник сходил и вернулся.
- Женщина. Молодая женщина. И расположилась, похоже, надолго. А Бай-
рон Банч в палатке обосновался: от нее - как отсюда примерно до почты.
- Байрон Банч? - говорит шериф. - Что за женщина?
- Не знаю. Нездешняя. Молодая. Все мне рассказала. Я еще порога не
переступил, как она начала рассказывать - словно речь заготовила. Словно
уже привыкла рассказывать, втянулась. И, думаю, правда, привыкла, пока
шла сюда откуда-то из Алабамы, мужа разыскивала. Он якобы вперед уехал
устраиваться на работу, а она за ним собралась, и по дороге ей говорили,
что он здесь. А в это время вошел Байрон, говорит, - я вам все расскажу.
Говорит, что вам собирался рассказать.
- Байрон Банч, - повторяет шериф.
- Да, - подтверждает помощник. - Говорит, она ждет ребенка. И ждать
