- Не знаю. Это было в воскресенье, позавчера ночью, когда я вернулся
от вас домой. Я думал, она в постели, спит, а она сидела в гостиной и
говорит мне; "Что такое? Что тут случилось?" Сам я на нее не смотрю, но
чувствую, на меня смотрит. Я ей сказал, что нигер убил белую женщину. На
этот раз я не соврал. И, видно, очень уж обрадовался, что врать не надо.
Потому что и подумать ничего не успел, как брякнул: "И дом поджег". И
только тут спохватился. Ведь сам ей дым показывал, сам говорил, что жи-
вут там двое, Браун и Кристмас. И чувствую, смотрит она на меня... - ну
вот, как вы сейчас, чувствую, смотрите, - и говорит: "А как Нигера зо-
вут?" Можно подумать, сам Господь заботится, чтобы они узнали то, что им
надо знать, - из мужского вранья, и без всяких расспросов. И не узнали
того, чего им знать не надо, и притом даже не догадывались бы, что не
узнали. Так что уверенно не могу сказать, что ей известно, а что неиз-
вестно. Одно только знаю: я ей не объяснял, что тот, кого она ищет, до-
нес на убийцу и сидит в тюрьме - когда не гонится с собаками за челове-
ком, который подобрал его и пригрел. Этого я ей не рассказывал.
- И что же вы теперь собираетесь делать? Куда она хочет переехать?
- Туда хочет - там его ждать. Я ей сказал, что он отлучился - помочь
шерифу. Так что я не совсем соврал. Она уже спрашивала, где он живет, и
я ей сказал. А она говорит, раз это его дом, она должна жить там, пока
он не вернется. Говорит, что он сам бы так захотел. Не буду же я ей
объяснять, что этого-то как раз ему меньше всего на свете хочется. Она
собиралась переехать сегодня же вечером, как только я с фабрики приду.
Уже и узелок связала, и шляпу надела, только меня ждала. "Я было сама,
говорит, пошла. Да побоялась, что дорогу не найду". Я говорю: "Ну да;
только сегодня уже поздно, лучше завтра", - а она говорит: "Раньше чем
через час не стемнеет. А дотуда всего две мили, так ведь?" Я говорю:
"Давайте подождем, я сперва должен спросить разрешения", - а она: "У ко-
го спросить? Разве это не Лукаса дом?" И, чувствую, смотрит на меня; по-
том говорит: "Вы, по-моему, сказали, что там Лукас живет", - а сама
смотрит; потом спрашивает: "А что это за священник, к которому вы все
ходите советоваться обо мне?"
- И вы ей позволите там поселиться?
- Может, так лучше. Она там будет жить отдельно, подальше от всяких
разговоров, пока не кончится эта история.
- Значит, она решила, и вы не будете ее удерживать. Не хотите удержи-
вать.
Байрон не поднимает глаз.
- Это, можно сказать, и в самом деле, его дом.
Другого такого, я думаю, у него в жизни не будет.
Браун ей...
- Одна, в лачуге, и вот-вот родит. А ближайшее жилье - за полмили,
негритянские домишки. - Он наблюдает за лицом Байрона.
- Я об этом думал. Есть способ, можно так сделать, чтобы...
- Что сделать? Как вы ей обеспечите там уход? Байрон отвечает не сра-
зу; глаз не поднимает. Но когда начинает говорить, в голосе - упорство:
- Кое-что можно и тайком делать - а не во зло, ваше преподобие. Все
равно, как это людям покажется.
- Я не думаю, Байрон, чтобы вы были способны на что-нибудь очень уж
злое, как бы это ни показалось людям. Но возьметесь ли вы сказать, где
именно кончается зло и начинается его видимость? На какой грани между
делом и видимостью останавливаеся ело?
- ...Не во зло, - говорит Байрон. Он слегка пошевелился; он говорит
так, как будто тоже просыпается: - Я надеюсь, что нет. По моему разуме-
нию, я хочу поступить правильно.
"Это, - думает Хайтауэр, - первый раз, что он мне солгал. Солгал кому
бы то ни было, мужчине или женщине, возможно, даже - самому себе". Он
смотрит через стол на упрямое, серьезное лицо, которое так ни разу и не
повернулось к нему. "А может быть, это еще не ложь, раз он сам не пони-
мает, что это ложь?" Он говорит:
- Прекрасно. - Говорит с напускной резкостью, которая так не вяжется
с его лицом, с дряблым подбородком и черными пещерами глаз. - Значит,
все решено. Вы отведете ее туда, в его дом, позаботитесь, чтобы ей было
удобно и чтобы ее не тревожили, пока все не кончится. А потом вы скажете
этому человеку... Берчу, Брауну... что она здесь.
- И он сбежит, - говорит Байрон. Он не поднимает глаз, но кажется,
что его захлестывает торжество, ликование-раньше чем он успевает сдер-
жать и скрыть его - а теперь уже и пытаться поздно. И в первые мгновения
он даже не пытается его сдержать; тоже откинувшись на стуле, он впервые
смотрит на священника - уверенно, смело, бодро. Тот отвечает ему прис-
тальным взглядом.
- Так вот чего вы добиваетесь? - говорит Хайтауэр. На них обоих пада-
ет прямой свет лампы. В открытое окно льется жаркая роящаяся тишина без-
дыханной ночи. - Подумайте, что вы делаете. Вы пытаетесь встать между
мужем и женой.
Байрон овладел собой. На лице его уже нет торжества. Но он твердо
смотрит на старшего. Возможно, пытается овладеть и голосом. Но еще не
может.
- Они еще не муж и жена, - говорит он.
- Она тоже так думает? Вы полагаете, и она так скажет? - Они смотрят
друг на друга. - Ах, Байрон, Байрон. Чего стоит десяток невнятных слов у
алтаря перед прочностью женской натуры? Перед ребенком?
- Ну, может, он и не сбежит. Если получит эти деньги, премию. На ты-
сячу долларов напьется, пожалуй, так, что будет способен на все - даже
жениться.
- Ах, Байрон, Байрон.
- А что, по-вашему, мы... я должен делать? Что вы посоветуете?
- Уезжайте из Джефферсона. Совсем. - Они смотрят друг на друга. -
Нет, - говорит Хайтауэр. - Вам не нужна моя помощь. Вам уже помогает
кто-то посильнее меня.
Байрон молчит. Они смотрят друг на друга, упорно.
- Кто помогает?
- Дьявол, - говорит Хайтауэр.
"Да, дьявол и о ней печется", - думает Хайтауэр.
Он на полпути к дому, под локтем у него висит нагруженная корзинка.
"И о нем. И о нем", - думает он, шагая. Жарко. Он в рубашке и темных
брюках - высокий, тонконогий, с тощими костлявыми руками и плечами;
дряблый обвислый живот выглядит противоестественно, как беременность.
Рубашка белая, но несвежая; воротник замусолен, как и белый, небрежно
завязанный галстук из батиста; лицо два или три дня не брито. Панама за-
мусолена, а из-под нее высовываются край и уголки грязного платка, под-
детого по случаю жары. Он возвращается с покупками, за которыми дважды в
неделю ходит в город; там, худой, оплывший, в седой щетине, в очках, ту-
манящих темные глаза, с траурными ногтями, пропахший запахом сидячей
жизни и немытого мужского тела, он вошел в душистый, заваленный снедью
магазин, где покупает всегда, расплачиваясь наличными.
- Ну, напали наконец на след этого Нигера, - сказал хозяин.
- Негра? - сказал Хайтауэр. Он замер - как раз в ту секунду, когда
засовывал в карман сдачу.
- Да этого... ну - убийцы. Я всегда говорил: что-то тут не то. Не бе-
лый он. Что какой-то он не такой. Но разве людям чего докажешь, поку-
да...
- Напали на след? - сказал Хайтауэр.
- А как же, черт подери. Ведь этот дурак даже не скумекал убраться из
округа. Тут шериф весь округ обзвонил, чтоб его искали, а эта черная
сво... хм, сидит у него под самым носом.
- И они его... - Он оперся на прилавок поверх своей нагруженной кор-
зинки. Он чувствовал, как ребро прилавка врезается ему в живот. Прилавок
казался прочным, устойчивым; было похоже скорей, что сама земля слегка
покачивается, хочет тронуться. Потом она тронулась, медленно и без спеш-
ки, словно ее отпустили, и пошла вниз, все быстрей и круче, но каким-то
хитрым способом, ибо обманутому глазу мерещилось, будто невзрачные полки
с рядами консервных банок, засиженных мухами, и - сам продавец за при-
лавком не движутся - коварное, оскорбительное, обманчивое чувство. А он
думал: "Не буду! Не буду! Я купил непричастность. Я заплатил за - нее. Я
заплатил".
- Его еще не поймали, - сказал хозяин. - Но поймают. Сегодня утром,
затемно еще, шериф привез собак к церкви. Меньше чем на шесть часов от
него отстают. Представляете, этот болтан не придумал ничего лучше... как
есть нигер, по одному по этому видно... - Затем Хайтауэр услышал: - На
сегодня - все?
- Что? - сказал он. - Что?
- Больше ничего не возьмете?
- Да. Да. Больше... - Он начал рыться в кармане, хозяин наблюдал за
ним. Рука появилась на свет, все еще продолжая копошиться. Она наткну-
лась на прилавок и разроняла монеты. Хозяин задержал несколько штук, ка-
тившихся к краю.
- А это за что? - удивился хозяин.
- За... - Рука Хайтауэра копошилась в нагруженной корзинке. - За...
- Вы уже заплатили. - Хозяин наблюдал за ним с любопытством. - Это же
сдача, - я вам только что дал. С доллара.
- Ах, - сказал Хайтауэр. - Да. Я... я просто... - Торговец собрал мо-
неты. Протянул ему. Рука покупателя, прикоснувшаяся к его руке, была хо-
лодна, как лед.
- Все эта жара, - сказал хозяин. - Прямо изматывает человека. Может,
посидите перед дорогой? - Но Хайтауэр, по-видимому, его не слышал. Он
уже направился к двери, торговец смотрел ему вслед. Он вышел с корзинкой
за дверь, на улицу, двигаясь скованно и осторожно, как по льду. Было
жарко; жар струился от асфальта, размывая знакомые здания на площади как
бы в ореоле, в живой и зыбкой светотени. Какой-то встречный заговорил с
ним; он этого даже не заметил. Он шел, думая И о нем. И о нем Шагал уже
быстро, так что, когда свернул, наконец, за угол на пустую вымершую
улочку, где его ждал пустой и вымерший дом, он уже сильно запыхался.
"Все из-за жары", - твердила, объясняла ему поверхность сознания. Но все
время, даже на тихой улочке, где едва ли кто останавливается теперь,
чтобы взглянуть на вывеску и вспомнить, - там, откуда уже виден его дом,
его убежище, под поверхностью сознания крутится, морочит, утешает: "Не
буду. Не буду. Я купил непричастность". Уже - почти звучащими словами;
настойчиво повторяет, оправдывает: "Я заплатил за нее. Не торговался.
Никто не посмеет это отрицать. Я хотел лишь покоя; я уплатил их цену, не
торговался". Улица дыбится и плывет; он в поту, но сейчас даже полуден-
ный зной кажется ему прохладой. Затем пот, зной, маревовсе мгновенно
сплавляется в решимость, которая упраздняет всякую логику и оправдания,
сжирает их, как огонь: Не желаю! Не желаю!
Он сумерничал у окна в кабинете и, увидев, как Байрон вошел в свет
фонаря и вышел, вдруг подался вперед из кресла. Не от удивления, что ви-
дит Байрона здесь, в этот час. В первый миг, когда он только узнал фигу-
ру, он подумал А-а. Я ожидал, что он сегодня придет. Это не в его натуре
- потворствовать даже видимости зла И встрепенулся он, подался вперед,
еще не успев додумать: в ярком свете фонаря он узнал приближающуюся фи-
гуру, а через мгновение решил, что ошибся, хотя был уверен, что оши-
биться не мог, что это не кто иной, как Байрон, ибо тот уже заворачивал
к калитке.
Сегодня Байрон - другой человек. Это видно по его походке, осанке;
подавшись вперед, Хайтауэр говорит себе Как будто научился гордости или
дерзости Голого. Байрона откинута, он идет быстро, расправив плечи;
вдруг Хайтауэр говорит почти вслух: "Он что-то сделал. Предпринял". По-
давшись к темному окну и прищелкивая языком, он наблюдает, как фигура
стремительно уходит из поля зрения, направляясь к крыльцу, к двери, а
еще через секунду слышатся шаги и стук. "А со мной не захотел поде-
литься, - думает он. - Я бы выслушал, не мешал бы ему думать вслух". Он
уже идет по комнате, задерживается у стола, чтобы включить свет. Направ-
ляется к входной двери.
- Это я, ваше преподобие, - говорит Байрон.
- Я вас узнал, - говорит Хайтауэр. - Хотя на этот раз вы не споткну-
лись о нижнюю ступеньку. Вам не раз случалось бывать в этом доме, Бай-
рон, но до нынешнего вечера еще ни разу не было так, чтобы вы не спотк-
