дей, которые почти не спали с позапрошлой ночи и окружили собак в ка-
ком-то жутком и бессильном нетерпении. Казалось, скверна убийства расп-
ространилась и на все последующие действия, превратила их во что-то чу-
довищное, парадоксальное, противное и разуму и природе.
Когда шерифово ополчение миновало холодные головешки и золу пожарища
и подошло к хибарке, солнце только что показалось. Собаки, то ли осмелев
от солнечного света и тепла, то ли заразившись от людей лихорадкой пого-
ни, возле хибарки начали брехать и рваться. Нюхая шумно и в унисон, они
взяли след и потащили на поводках человека. Пробежав бок о бок сотню
метров, они остановились, начали яростно разрывать землю и отрыли ямку,
где кто-то недавно закопал пустые консервные банки. Собак оттащили отту-
да. Отвели подальше от хибарки и пустили снова. Собаки немного помета-
лись, поскулили, а потом снова напали на след и припустили во весь дух,
вывесив языки, капая слюной, таща, волоча за собой людей, которые бежали
и честили их, - опять к хибарке, и там, расставя ноги, откинув головы,
закатив глаза, залились перед пустой дверью страстно и самозабвенно, как
два баритона в итальянской опере. Люди отвезли собак обратно в город -
на машинах - и накормили. Когда они шли через площадь, в церквах уже
медленно и мирно звонили колокола, а по улицам чинно двигались люди под
светлыми зонтиками, с Библиями и молитвенниками в руках.
В эту ночь к шерифу приехал деревенский парень с отцом. Парень расс-
казал о том, как в пятницу ночью ехал на машине домой и как в нескольких
милях от места преступления его остановил мужчина с пистолетом.
Парень полагал, что его хотели ограбить и даже убить, и решил пере-
хитрить этого человека - привезти его прямо к себе на двор, а там оста-
новить машину, выскочить и звать на помощь, но человек что-то заподоз-
рил, велел остановить машину и вылез. Отец поинтересовался, сколько из
этой тысячи долларов придется на их долю.
- Поймаете его, тогда поговорим, - ответил шериф.
Они разбудили собак, посадили в другую машину. Парень показал, где
человек вылез, и они пустили собак, которые сразу ринулись в лес и, со
свойственным им безотказным чутьем на металл в любом виде, почти сразу
нашли револьвер с двумя заряженными камерами.
- Старинный, капсюльный, такими в Гражданскую воевали, - сказал по-
мощник. - Один капсюль надколот, Но заряд цел. Как по-вашему, что он с
ним делал?
- Спустите собак, - сказал шериф. - Может, их поводки беспокоят.
Так и сделали. Собаки очутились на свободе; через полчаса они потеря-
лись. Не люди потеряли собак; собаки потеряли людей. Они были всего-нав-
сего за речкой, за прибрежной грядой, и люди ясно их слышали. Они уже не
лаяли, как прежде, - уверенно, с гордостью и, пожалуй, удовольствием.
Теперь они выли, протяжно и безнадежно, а люди настойчиво их звали. Но
животные, наверно, не слышали их. Оба голоса были различимы, и все-таки
казалось, что этот колокольный униженный вой исходит из одной глотки,
словно собаки сидят бок о бок. Так их и нашли немного погодя - в канаве,
рядышком. К тому времени голоса их звучали почти по-детски. Там же отряд
и остался, дожидаясь, когда рассветет и можно будет отыскать дорогу к
машинам. Наступило утро понедельника.
Жара начала усиливаться в понедельник. Во вторник ночью темнота после
знойного дня душна, неподвижна, томительна; едва переступив порог, Бай-
рон чувствует, как ноздри его напрягаются и белеют от густого, затхлого
запаха дома, где хозяйничает мужчина. А когда подходит Хайтауэр, запах
рыхлого немытого тела и несвежего белья - выделений малоподвижной туч-
ности, неопрятной сидячей жизни, пренебрегающей мытьем, - становится
почти нестерпимым. Входя, Байрон думает, как думал уже не раз: "Это его
право. Мне это, может, не годится, а ему годится, и это его право". И
вспоминает, как однажды он, кажется, нашел ответ, словно его осенило,
озарило: "Это-дух благости. Конечно, он кажется нам дурным, раз мы сами
дурные и грешные".
И опять они сидят друг против друга в кабинете, разделенные столом,
горящей лампой. Байрон опять сидит на жестком стуле, опустив лицо, не-
подвижно. Голос его сдержан, упрям - голос человека, который рассказыва-
ет что-то не только неприятное, но и не вызывающее доверия.
- Я хочу подыскать ей другое жилье. Где не так людно. Где она смо-
жет...
Хайтауэр наблюдает за его склоненным лицом.
- Зачем ей переезжать? Если ей там удобно, и в случае чего женщина
рядом?
Байрон не отвечает. Он сидит неподвижно, потупясь; лицо его спокойно,
упрямо; глядя на него, Хайтауэр думает: "Это потому, что так много собы-
тий. Слишком много событий. Вот в чем дело. Человек делает, порождает
несравненно больше того, что может или должен вынести. Вот так он и уз-
нает, что может вынести все. Вот в чем дело Это и ужасно. Что он может
вынести все, все". Он наблюдает за Байроном.
- И что же, весь этот переезд - только из-за миссис Бирд?
По-прежнему Байрон не поднимает головы, говорит все так же спокойно,
упрямо:
- Ей нужно такое жилье, чтобы она чувствовала себя как дома. Ей не
так уж много времени осталось, а в пансионе, можно сказать, одни мужчи-
ны... Комната, где ей будет спокойно, когда подойдет срок, а не такая,
где всякий барышник или присяжный, которого черт занесет в коридор...
- Понимаю, - говорит Хайтауэр. Следит за лицом Байрона. - И вы хоти-
те, чтобы я взял ее к себе - Байрон собирается ответить, но тот продол-
жает; голос его тоже холоден, ровен: - Нет, это не годится, Байрон. Если
бы тут была другая женщина, жила в доме. Стыдно, конечно, - столько сво-
бодного места и тишина. Понимаете, я о ней думаю. Не о себе. Мне-то все
равно, что они скажут.
- Я не об этом. - Байрон не поднимает глаз. Чувствует на себе взгляд
священника. Думает Сам знает, что я не об этом. Знает. Это он так ска-
зал. Я знаю, что он думает. Другого, пожалуй, я и не ожидал. Да и не с
чего ему думать иначе, чем другие люди - даже обо мне - Ведь вы, навер-
но, сами понимаете.
Возможно, священник и понимает. Но Байрон не поднимает глаз, чтобы
убедиться в этом. Он продолжает говорить скучным, монотонным голосом,
потупя глаза, а Хайтауэр, выпрямившись чуть больше обычного, смотрит че-
рез стол на худое, дубленное непогодами, трудами высветленное лицо чело-
века напротив.
- Я не собираюсь вас впутывать, потому что это не ваша печаль. Вы ее
даже не видели и едва ли увидите. И его, наверно, не видели - чтобы это
понять. Я просто додумал, что...
Его голос замирает. Священник, выпрямившись, смотрит на него через
стол и ждет, но помощи не предлагает.
- Когда человек решает, чего не делать, тут, я думаю, он сам себе со-
ветчик. Но когда до делать доходит - тут, по-моему, стоит посоветоваться
со всеми, с кем можно. А впутывать я вас не собираюсь. Насчет этого вы
не беспокойтесь.
- Кажется, понимаю, - говорит Хайтауэр. Наблюдает за потупленным ли-
цом. "Я уже вне жизни - думает он. - Вот почему бесполезно соваться,
вмешиваться. Даже если бы я и попробовал вернуться к жизни, он меня все
равно не услышит - как не услышала бы та женщина и ют мужчина (да что уж
там - как их ребенок)". - Но вы сказали, она знает, что он здесь.
- Да, - отвечает Байрон в раздумье. - Я думал, тамто уж у меня не бу-
дет случая причинить вред мужчине, или женщине, или ребенку. И не успела
она прийти, - все как есть ей выболтал.
- Я не об этом. Тогда ведь вы сами не знали. Я имею в виду остальное.
Его и... этого... Как-никак три дня прошло. Она должна была узнать неза-
висимо от вас. Должна была услышать за эти дни.
- Кристмаса. - Байрон не поднимает головы - А как спросила она про
белый шрамик возле рта, после этого я больше ничего не говорил. Вечером,
когда в город шли, я всю дорогу боялся, что она спросит. И все придумы-
вал, о чем бы еще с ней поговорить, чтобы она спросить меня не успела.
Я-то думал, скрываю от нее - что он не просто сбежал и бросил ее в беде,
а еще и имя переменил, чтобы она его не нашла, и хоть нашла она его,
нашла она бутлегера, - а она, оказывается, сама это знала Знала уже, что
он негодяй. - И он говорит, как бы удивляясь вслух: - Мне и скрывать бы-
ло незачем, врать гладко. Она как будто наперед знала, что я ей скажу и
когда совру. Как будто сама уже об этом думала и не верила в это еще до
того, как я сказал, и ничего тут особенного не было. Но какая-то часть в
ней знала правду, ее бы я все равно не обманул... - Он запинается, мнет-
ся; священник, выпрямившись, смотрит на него через стол, помощи не пред-
лагает. - Как будто она - из двух половин, и одна половина знает, что он
прохвост. А другая половина верит, что если у мужчины и женщины должен
родиться ребенок, то Господь позаботится, чтобы они были вместе, когда
подойдет срок. Вроде если Бог печется о женщинах, то он и от мужчин их
защитит. А если Господь не считает нужным, чтобы две половины эти встре-
тились и вроде как... сличили... тогда и мне нечего хлопотать.
- Чепуха, - говорит Хайтауэр. Он смотрит через стол на застывшее, уп-
рямое, аскетическое лицо: лицо отшельника, который долго жил в пустыне,
где ветер носит песок. - Ей остается одно, только одно - вернуться в
Алабаму. К родным.
- А по-моему, нет, - отвечает Байрон. Отвечает сразу, решительно, как
будто только и ждал этих слов. - Обойдется без этого. По-моему, она
обойдется без этого. - Но глаз не поднимает. Он чувствует на себе взгляд
священника.
- А Бер... Браун знает, что она в Джефферсоне?
Можно подумать, что Байрон вот-вот улыбнется. Губа приподнялась, но
веселья в гримасе нет, она слаба, как игра тени.
- Да нет, замотался совсем. С этой премией. Потеха прямо. Вроде того,
как играть человек не умеет, а дует в трубу что есть мочи - думает, сей-
час у него музыка получится. Каждые двенадцать-пятнадцать часов тащат
его через площадь в наручниках - когда его никакими силами не прогонишь,
хоть ищейками этими трави. Субботнюю ночь просидел в тюрьме, все толко-
вал, что они его обжулить хотят с этой тысячей - изобразить, будто он
помогал Кристмасу; потом уж Бак Коннер пришел к нему в камеру и пообещал
вставить кляп, чтобы он замолчал и не мешал спать другим арестантам. За-
молчал; а в воскресенье ночью, когда пошли с собаками, - такой крик под-
нял, что пришлось им взять его с собой. Но у собак дело не пошло. А он
кричит, собак ругает, отлупить их рвется за то, что следа не могут
взять, и опять всем рассказывает, что он первый донес на Кристмаса и хо-
чет только, чтоб все было честно, по справедливости, больше ничего, -
пока уж сам шериф не отвел его в сторонку поговорить. Что он ему там
сказал, неизвестно. Может, пригрозил, что сейчас воротит его в тюрьму и
в другой раз с собой не возьмет. Одним словом, он поутих немного, и пош-
ли дальше. А в город вернулись только в понедельник, поздно ночью. Он
еще был тихий. Может, притомился. Не спал сколько времени - и притом,
говорят, все норовил вперед собак забежать, покуда шериф не пригрозил,
что Прикует его наручниками к помощнику, чтобы не выскакивал и собаки
что-нибудь, кроме него, могли нюхать. Он еще в субботу, когда его поса-
дили, был небритый, а теперь совсем оброс. На убийцу, наверно, больше
похож, чем сам Кристмас. А уж Кристмаса клял - как будто тот из вреднос-
ти спрятался, назло ему, чтобы он не получил своей тысячи долларов. На
ночь его опять отвели в тюрьму и заперли. А сегодня с утра опять отпра-
вились и его с собой взяли - с собаками, по новому следу. Люди говорят,
пока они из города не выехали, все время слышно было, как он скандалил.
- И вы говорите, она об этом не знает. Говорите, что скрыли это от
нее. По вашему, пусть лучше считает его мерзавцем, чем дураком, - так?
Лицо Байрона опять застыло, уже не улыбается; он серьезен.
