сказал, что год назад порвал с католической церковью ради спасения души
сына; мальчика же чуть ли не с пеленок он принялся обращать в веру своих
новоанглийских предков. Унитарианской молельни поблизости не было, и
английскую Библию Берден читать не умел. Зато у священников в Калифорнии
он научился читать по-испански, и как только ребенок начал ходить, Бер-
ден (теперь он называл себя Берденом, ибо, как пишется настоящая фами-
лия, он не знал, а священники научили его рисовать ее именно так-хотя
веревка, нож и рукоять пистолета все равно ему были сподручней пера) на-
чал читать ребенку привезенную из Калифорнии испанскую книгу, то и дело
прерывая плавное, благозвучное течение мистики на иностранном языке ко-
рявыми экспромтами и рассуждениями, состоявшими наполовину из унылой и
бескровной логики, которую он перенимал у отца нескончаемыми новоанг-
лийскими воскресеньями, и наполовину из немедленной геенны и осязаемой
серы, каким позавидовал бы любой проповедник-методист. Они сидели в ком-
нате вдвоем: высокий, худой, нордического вида мужчина и маленький смуг-
лый живой мальчик, унаследовавший масть и сложение от матери, - словно
люди двух разных рас. Когда мальчику было лет пять, Берден, заспорив с
каким-то человеком о рабстве, убил его и вынужден был вместе с семьей
бежать, покинуть Сент-Луис. Он уехал на запад, "подальше от демократов".
Поселок, где он обосновался, состоял из лавки, кузницы, церкви и двух
салунов. Здесь Берден большую часть времени проводил в разговорах о по-
литике-грубым громким голосом проклиная рабство и рабовладельцев. Слава
его дошла и сюда, было известно, что он носит пистолет, и мнениям его
внимали, по меньшей мере не переча. Время от времени, особенно субботни-
ми вечерами, он приходил домой, переполненный неразбавленным виски и
раскатами собственных тирад. Тогда он твердою рукой будил сына (мать уже
умерла, родив еще трех дочерей, как на подбор голубоглазых). "Либо я на-
учу тебя ненавидеть два зла, - говорил он, - либо я с тебя шкуру спущу.
Эти два зла - ад и рабовладельцы. Ты меня слышишь?"
"Да, - отвечал мальчик. - Тут не захочешь, - услышишь. Ложись, дай
мне поспать".
Он не был веропроповедником, миссионером. Если не считать нескольких
незначительных эпизодов с применением огнестрельного оружия, - к тому же
без единого смертельного исхода, - он ограничивал себя кругом семьи.
"Провались они все в свой закоснелый ад, - говорил он детям. - Но в вас
четверых я буду вбивать возлюбленного Господа, покуда владею рукой". И
делал это по воскресеньям. Каждое воскресенье, вымывшись, во всем чис-
том, - дети в ситце и парусине, отец в суконном сюртуке, оттопырившемся
на бедре из-за пистолета, и в плиссированной рубашке без воротничка, ко-
торую старшая дочь отглаживала по субботам не хуже покойной матери, -
они собирались в чистой, топорно обставленной гостиной, и Берден читал
некогда позолоченную и разукрашенную книгу на языке, которого никто из
них не понимал. Он продолжал это делать до тех пор, пока его сын не сбе-
жал из дому.
Мальчика звали Натаниэлем. Он сбежал в четырнадцать лет и шестнадцать
лет не возвращался, но два раза за это время от него приходили устные
вести. Первый раз - из Колорадо, второй раз - из Мексики. Он не сообщал,
что он делает в этих местах. "Все было благополучно, когда я уезжал", -
сказал посланец. Это был второй посланец; дело происходило в 1863 году,
и гость завтракал на кухне, заглатывая пищу с чинным проворством. Три
девочки, старшие две - уже почти взрослые, прислуживали ему, стоя около
дощатого стола в простых широких платьях, с тарелками в руках, слегка
разинув рты, а отец сидел за столом напротив гостя, подперши голову
единственной рукой. Другую руку он потерял два года назад в Канзасе,
сражаясь в отряде партизанской конницы; борода и волосы его уже поседе-
ли. Но он был по-прежнему силен, и сюртук его по-прежнему оттопыривала
рукоятка тяжелого пистолета.
- Он попал в небольшую передрягу, - рассказывал приезжий. - Но когда
я в последний раз о нем слышал, все было благополучно.
- В передрягу? - переспросил отец.
- Убил мексиканца, который говорил, будто он украл у него лошадь. Вы
же знаете, как эти испанцы относятся к белым людям, даже когда они мек-
сиканцев не убивают. - Приезжий отпил кофе. - Да ведь, пожалуй, без
строгости там нельзя - столько овечек в страну понаехало, да и мало ли
что... Покорно благодарю, - сказал он старшей дочери, которая выложила
ему на тарелку стопку горячих кукурузных оладьев, - спасибо, хозяйка, я
достану, достану до подливки. Люди говорят, что это вовсе и не мексикан-
ца лошадь. Говорят, у него лошади сроду не было. Да ведь и испанцам при-
ходится держать народ построже, когда из-за этих приезжих с Востока о
Западе и так идет дурная слава.
- Побожиться могу. Если была передряга, побожиться могу, что без него
не обошлось. И скажите ему, - окончательно разъярился отец, - если он
позволит этим желтопузым попам себя охмурить - на месте пристрелю, все
равно как мятежника.
- Скажите ему, чтоб домой приезжал, - вмешалась старшая дочь. - Вот
что ему скажите.
- Хорошо, хозяйка, - ответил приезжий. - Непременно скажу. Мне сейчас
надо на Восток заехать, в Индиану. Но как вернусь, сразу его разыщу.
Скажу непременно. Ах да, - чуть не забыл. Он велел передать, что женщина
и ребенок живы и здоровы.
- Чья женщина и ребенок? - сказал отец.
- Его, - ответил гость. - Еще раз покорно вас благодарю. И всего вам
хорошего.
Перед тем как увидеться с ними, сын дал знать о себе в третий раз. В
один прекрасный день они услышали, как он кричит перед домом, - правда,
где-то вдалеке. Это было в 1866 году. Семья еще раз переехала - еще на
сто миль к западу, и сын, пока нашел их, потерял два месяца, катая
взад-вперед по Канзасу и Миссури на тарантасе, под сиденьем которого ва-
лялись, как пара старых башмаков, два кожаных мешочка с золотым песком,
новыми монетами и необработанными камешками. Когда сын с криком подъехал
к обложенной дерном халупе, перед дверью на стуле сидел мужчина. "Вон
отец, - сказал Натаниэль женщине, которая ехала рядом с ним. - Видишь?"
Хотя отцу не было шестидесяти, зрение у него ослабло. Он только тогда
узнал сына, когда тарантас остановился и сестры с криками высыпали из
дома. Тут он поднялся и издал долгий трубный рев. "Вот мы и дома", -
сказал Натаниэль.
Калвин не произнес ни единой фразы. Он только кричал и ругался. "Шку-
ру спущу! - ревел он. - Дочки! Ванги! Бекки! Сара!" Сестры уже были тут.
В своих сборчатых юбках они словно вылетели из двери или выплыли, как
шары в потоке воздуха, с пронзительными криками, тонувшими в трубном ре-
ве отца. Его сюртук - сюртук богача, или удалившегося на покой, или
просто воскресный - был расстегнут, и он дергал что-то у пояса таким же
движением и с таким выражением лица, с каким вытаскивал бы пистолет. Но
он просто стаскивал с брюк единственной рукой свой кожаный ремень и че-
рез мгновение, размахивая им, ринулся сквозь голосистую вьющуюся стайку
женщин. "Я тебя проучу! - ревел он. - Я тебе покажу, как убегать!" Ре-
мень дважды хлестнул Натаниэля по плечам. Он успел хлестнуть дважды,
прежде чем мужчины сцепились.
Это было вроде игры: смертельной игры, нешуточной забавы, игры двух
львов, которая может кончиться, а может и не кончиться кровью. Они схва-
тились, ремень повис: лицом к лицу, грудь в грудь стояли они - худой
старик, с сединой в бороде и светлыми глазами северянина, и молодой, ни-
чем на него не похожий, с Крючковатым носом и белыми зубами, оскаленными
в улыбке. "Перестань, - сказал Натаниэль. - Ты что, не видишь, кто смот-
рит на нас с тарантаса?"
До сих пор никто из них даже не взглянул в сторону тарантаса. Там си-
дела женщина и мальчик лет двенадцати. Отец только раз взглянул на жен-
щину; на мальчика ему уже незачем было смотреть. Он только взглянул на
женщину, и челюсть у него отвисла, словно он увидел привидение. "Еванге-
лина! - сказал он. Она была похожа на его покойную жену, как родная
сестра. Сын, едва ли и помнивший свою мать, взял себе в жены женщину,
которая была почти ее копией.
"Это Хуана, - сказал он. - С ней Калвин. Мы приехали домой, чтобы по-
жениться".
Вечером после ужина, уложив ребенка и женщину спать, Натаниэль стал
рассказывать. Сидели вокруг лампы: отец, сестры, вернувшийся сын. У них
там, объяснял Натаниэль, священников не было - одни попы, католики. "И
вот, когда стало ясно, что она ждет - чико, она начала поговаривать о
попе. Но не мог же я допустить, чтобы Берден родился нехристем. Ну и на-
чал кого-нибудь присматривать, чтобы ее ублажить. А тут то одяо, то дру-
гое, - так я и не выбрался за священником; а потом мальчик родился, и
спешить уже было некуда. А она все беспокоится - насчет попа и прочего -
и тут как раз, годика через два, я услышал, что в Санта-Фе в какой-то
день будет белый священник. Ну собрались мы, доехали - и поспели в Сан-
та-Фе как раз, чтобы полюбоваться на пыль от дилижанса, который увозил
священника. Ну, стали дальше ждать, и годика еще через два нам опять
представился случай, в Техасе. А тут, как нарочно, я с конной полицией
связался - помогал им уладить небольшую заваруху, когда там с одним по-
мощником шерифа на танцах невежливо обошлись. А когда все кончилось, мы
просто решили, что поедем домой и женимся по-человечески. Вот и приеха-
ли".
Отец сидел под лампой, худой, седой и строгий. Он слушал, но лицо его
было задумчиво и выражало какуюто жарко дремлющую мысль, растерянность и
возмущение. "Еще один чернявый Берден, бесово племя, - сказал он. - Люди
подумают, у меня от работорговки дети. А теперь - он с такой же". Сын
слушал молча и даже не пытался объяснить отцу, что женщина испанка, а не
мятежница. "Проклятые чернявые недоростки - не растут, потому что гнетет
их тяжесть Божьего гнева, чернявые, потому что грех человеческого
рабства травит им кровь и плоть". Взгляд у него был отсутствующий, фана-
тичный, убежденный. "Но теперь мы их освободили - и чернявых и белых,
всех. Теперь они посветлеют. Через сотню лет опять сделаются белыми
людьми. Тогда мы, может, пустим их обратно, в Америку". Он умолк в за-
думчивости, медленно остывая. "Ей-богу, - сказал он вдруг, - хоть и чер-
нявый, а все равно у него мужская стать. Ей-богу, большой будет, в деда
- не плюгавец вроде отца. Пускай мамаша чернявая и сам чернявый, а будет
большой".
Все это она рассказывала Кристмасу, сидя с ним рядом на его кровати;
в хибарке темнело. За час они ни разу не пошевелились. Теперь он совсем
не видел ее лица, слушал вполуха: от голоса женщины его укачивало, как в
лодке; неохватный, не вызывавший отзвуков в памяти покой навевал дремо-
ту. "Его звали Калвином, как дедушку, и он был высокий, как дедушка, хо-
тя смуглый в бабушкину родню и в мать. Мне она не была матерью: он мне
единокровный брат. Дедушка был последним из десяти, отец был последним
из двух, а Калвин был самым последним. Ему только что исполнилось двад-
цать лет, когда его убил в городе, в двух милях от этого дома бывший ра-
бовладелец и конфедератский офицер по фамилии Сарторис; дело шло об
участии негров в выборах.
Она рассказала Кристмасу про могилы - брата, деда, отца и двух его
жен - на бугре, под кедрами, на выгоне в полумиле от дома; слушая молча,
Кристмас думал:
"Ага. Поведет меня смотреть. Придется сходить". Но она не повела.
После этой ночи, когда она сказала ему, где они и что он может пойти,
посмотреть на них, если хочет, она ни разу не заговаривала с ним о моги-
лах.
- Впрочем, может, вы их и не найдете, - сказала она. - Потому что в
тот вечер, когда деда и Калвина привезли домой, отец дождался темноты,
похоронил их и скрыл могилы - сровнял холмики, забросал кустами и мусо-
