лась; голос ее не смолк. Головы она не склонила. Ее лицо было поднято
почти гордо, словно сама эта каноническая поза унижения родилась из гор-
дости, и голос ее в сумерках звучал спокойно - спокойно, невозмутимо,
самоотреченно Она как будто не замечала, что он вошел, покуда не закон-
чила фразы. Тогда она обернулась.
- Стань со мной на колени, - сказала она.
- Нет, - сказал он.
- Стань на колени, - сказала она - Тебе даже не надо будет говорить с
Ним самому. Только стань на колени. Сделай только первый шаг.
- Нет, - сказал он. - Я ухожу.
Она не пошевелилась, смотрела на него снизу, через плечо.
- Джо, - сказала она, - ты останешься? Хоть это ты сделаешь?
- Да, - сказал он. - Я останусь. Только давай быстрее.
Она снова стала молиться Она говорила тихо, все с той же гордостью
унижения Когда нужно было употребить особые слова, которым научил ее он,
она их употребляла - произносила решительно и без запинки, разговаривая
с Богом, как будто Он мужчина и находится в компании двух других мужчин.
Она говорила о себе и о нем, как о двух посторонних людях, - голосом
спокойным, монотонным, бесполым. Потом умолкла. Тихо поднялась. Они сто-
яли в сумерках лицом к лицу. На этот раз она даже не задала вопроса; ему
даже не пришлось отвечать. Немного погодя она тихо сказала:
- Тогда остается только одно.
- Остается только одно, - отозвался он.
"Теперь все сделано, все кончено", - спокойно думал он, сидя в черном
кустарнике и слушая, как замирает вдали последний удар часов. Это было
место, где он поймал ее, нашел два года назад, в одну из тех безумных
ночей. Но то было в другие времена, в другой жизни. Теперь здесь была
тишь, покой, и тучная земля дышала прохладой. В тишине роились несметные
голоса из всех времен, которые он пережил, - словно все прошлое было од-
нообразным узором. С продолжением: в завтрашнюю ночь, во все завтра, ко-
торые улягутся в однообразный узор, станут его продолжением. Он думал об
этом, тихо изумляясь: продолжению, несметным повторам - ибо все, что
когда-либо было, было таким же, как все, что будет, ибо будет и было
завтра будут - одно и то же.
Пора настала.
Он поднялся с земли. Вышел из тени, обогнул дом и вошел на кухню Дом
был темен. Он не заходил в хибарку с раннего утра и не знал, оставила ли
она ему записку, ждет его или нет. Однако о тишине он не заботился. Он
как будто не думал о сне, спит она или нет. Он не спеша поднялся по
лестнице и вошел в спальню. Почти сразу послышался ее голос с кровати:
- Зажги лампу.
- Для этого света не понадобится, - сказал он.
- Зажги лампу.
- Нет, - сказал он Он стоял над кроватью. Бритву держал в руке. Но
еще не открытую А она больше ничего не сказала, и тогда его тело словно
ушло от него. Оно подошло к столу, руки положили бритву на стол, отыска-
ли лампу, зажгли спичку. Она сидела на кровати, спиной к изголовью. По-
верх ночной рубашки на ней была шаль, стянутая на груди. Руки сложены
поверх шали, прячутся в складках. Он стоял у стола. Они смотрели друг на
друга.
- Ты станешь со мной на колени? - сказала она. - Я не прошу.
- Нет, - сказал он.
- Я не прошу. Это не я тебя прошу. Стань со мной на колени.
- Нет.
Они смотрели друг на друга.
- Джо, - сказала она. - В последний раз. Я не прошу. Запомни это.
Стань на колени.
- Нет, - сказал он. И тут увидел, как руки ее разошлись, и правая ру-
ка вынырнула из-под шали. Она держала старинный, простого действия, кап-
сюльный револьвер длиной почти с небольшое ружье, только более тяжелый.
Но его тень и тень ее руки на стене нисколько не колебались - обе чудо-
вищные, и над ними чудовищная тень взведенного курка, загнутого назад и
злобно настороженного, как головка змеи; курок тоже не колебался. И в
глазах ее не было колебания. Они застыли, как черное кольцо револьверно-
го дула. Но жару, ярости в них не было. Они были недвижны и спокойны,
как сама жалость, как само отчаяние, как сама убежденность. Но он за ни-
ми не следил. Он следил за тенью револьвера на стене; следил, когда нас-
тороженная тень курка спорхнула.
Стоя посреди дороги с поднятой рукой в лучах приближающихся фар, он
тем не менее не ожидал, что машина остановится. Но она остановилась - с
почти комичной внезапностью, взвизгнув и клюнув носом. Машина была ма-
ленькая, старая и помятая. Когда он подошел к ней, ему показалось, что
два молодых лица в отраженном свете фар плавают, как два блеклых и ото-
ропелых воздушных шара, - ближнее, девичье, бессильно откачнулось в ужа-
се. Но тогда Кристмас этого не заметил.
- Ну что, подвезете, куда сами едете? - сказал он. Они не произнесли
ни звука, глядели на него с немым и непонятным ужасом, которого он не
замечал. Тогда он открыл заднюю дверь и влез.
Когда он сел, девушка начала сдавленно подвывать, и вой с минуты на
минуту обещал стать громче - когда страх, так сказать, наберется храб-
рости. Машина уже ехала; она словно прыгнула вперед, а юноша, не снимая
рук с руля, не поворачивая головы, шипел девушке: "Тише! Замолчи! Это
единственное спасение. Ты замолчишь или нет?" Кристмас и этого не слы-
шал. Он сидел сзади и даже не подозревал, что впереди него царит ужас.
Только мелькнула мысль, что больно лихо гонит парень по такому узкому
проселку.
- Куда эта дорога? - сказал он.
Юноша ответил ему, назвав тот же город, который назвал ему негритянс-
кий парнишка три года назад, когда он впервые увидел Джефферсон. Голос у
юноши был какой-то пустой, шелестящий.
- Вам туда, начальник?
- Ладно, - сказал Кристмас. - Да. Да. Годится. Мне это подходит. Вы
туда?
- Конечно, - сказал юноша пустым, глухим голосом. - Куда скажете. -
Снова девушка рядом с ним начала придушенно, вполголоса подвывать, как
маленькое животное; снова юноша зашипел на нее, деревянно глядя вперед
на дорогу, по которой мчалась, подскакивая, машина: - Тес! Тише. Тсc!
Тсc! - Но Кристмас и тут ничего не заметил. Он видел только два молодых
одеревенелых затылка на фоне яркого света, в который влетала, мелькая и
болтаясь, лента дороги. Но и на них, и на мелькающую дорогу он смотрел
без всякого интереса; даже когда до него дошло, что юноша уже довольно
давно разговаривает с ним, он остался безучастен; много ли они проехали
и где находятся, он не знал. Теперь юноша говорил медленно, повторяя од-
но и то же, подыскивая слова попроще и стараясь произносить их раздельно
и ясно, как будто объяснялся с иностранцем.
- Послушайте, начальник. Когда я тут сверну. Это просто короткая до-
рога. Срежем - и на хорошую дорогу. Я поеду напрямик. Тут можно срезать.
Там дорога лучше. Чтобы нам быстрее доехать. Понимаете?
- Ладно, - сказал Кристмас. Машина неслась и подскакивала, кренясь на
поворотах, взлетала на пригорки и низвергалась с них так, как будто
из-под нее уходила земля. Столбы с почтовыми ящиками влетали в свет фар
и мелькали мимо. Изредка попадался темный дом. Юноша говорил:
- Вот сейчас этот поворот, про который я вам говорил. Вот прямо
здесь. Я туда сверну. Но это не значит, что мы съезжаем с дороги. Я
просто возьму наискосок, там дорога лучше. Понимаете?
- Ладно, - отозвался Кристмас. Потом, неизвестно почему, сказал: -
Вы, наверно, где-нибудь здесь живете.
Теперь заговорила девушка. Она резко обернулась - ее маленькое личико
было серым от тревоги и ужаса, слепого крысиного отчаяния:
- Да! - крикнула она. - Мы оба! Вон там! И когда папа и братья... -
Ее голос смолк, оборвался; Кристмас увидел, что ладонь юноши зажала ей
рот, а она пытается отодрать ее; под ладонью придушенно булькал ее го-
лос. Кристмас подался вперед.
- Здесь, - сказал он. - Здесь выйду. Здесь меня можете высадить.
- Это все ты! - тоже взвизгнул юноша, так же исступленно и отчаянно.
- Если бы ты молчала...
- Останови машину, - сказал Кристмас. - Я вам ничего не сделаю. Я
просто хочу выйти.
Снова машина резко затормозила, присев на передние колеса. Но мотор
продолжал реветь, и машина прыгнула вперед раньше, чем он сошел с под-
ножки; ему самому пришлось прыгнуть и пробежать несколько шагов, чтобы
не упасть. При этом что-то тяжелое и твердое ударило его в бок. Машина
уходила на предельной скорости, исчезала. До него долетел пронзительный
вой девушки. Наконец машина пропала; снова опустилась темнота, и уже не-
осязаемая пыль, и тишина под летними звездами. Удар в бок, нанесенный
неизвестным предметом, оказался довольно чувствительным; теперь Кристмас
обнаружил, что предмет этот соединен с правой рукой. Он подвял руку и
увидел, что в ней зажат старинный, тяжелый револьвер. Он не знал, что
держит его; не помнил, как взял его и зачем. Но он был тут. "А я махал
машине правой рукой, - подумал он. - Не удивительно, что они..." Он за-
махнулся, чтобы бросить револьвер, лежавший на ладони. Потом передумал,
зажег спичку и осмотрел его под слабым, замирающим светом. Спичка дого-
рела и погасла, но он как будто еще видел эту старинную штуку с двумя
заряженными камерами: той, по которой курок ударил, но не взорвал заря-
да, и той, до которой очередь не дошла. "Для нее и для меня", - сказал
он. Рука развернулась и бросила. Он услышал, как хрустнуло в кустах.
Опять стало тихо. "Для нее и для меня".
Не прошло и пяти минут с тех пор, как деревенский заметил пожар, а
люди уже начали собираться. Те, кто тоже ехал на субботу в город, тоже
останавливались. Те, кто жил по соседству, приходили пешком. Это был ра-
йон негритянских халуп, истощенных, замаянных полей, где целый наряд сы-
щиков не выискал бы и десятка людей любого пола и возраста, - и тем не
менее вот уже полчаса люди возникали, как из-под земли, партиями и груп-
пами, от одного человека до целых семей. И все новые приезжали из города
на блеющих разгоряченных машинах. Среди них прибыл и окружной шериф -
толстый уютный человек добродушного вида и хитрого, трезвого ума - и
растолкал зевак, которые столпились вокруг трупа на простыне и глядели
на него оторопело, с тем детским изумлением, с каким взрослые созерцают
свой будущий портрет. Среди них попадались и янки, и белая голь, и даже
южане, которые пожили на севере и рассуждали вслух, что это - нату-
ральное негритянское преступление, совершенное не негром, но Неграми, и
знали, верили и надеялись, что она вдобавок изнасилована: по меньшей ме-
ре раз до того, как ей перерезали горло, и по меньшей мере раз - после
Шериф подошел, взглянул на тело, а затем велел его убрать, спрятать нес-
частную от чужих глаз.
И теперь им смотреть было не на что - кроме как на место, где лежало
тело, и на пожар. А вскоре никто уже не мог вспомнить точно, где лежала
простыня, какой клочок земли закрывала, и смотреть оставалось только на
пожар. Вот они и смотрели на пожар - с первобытным изумлением, которое
пронесли с собой от зловонных пещер, где родилось знание, - словно вид
огня был так же нов для них, как вид смерти Затем браво прикатила пожар-
ная машина, с шумом, звоном и свистками. Она была новенькая, красная,
раззолоченная, с ручной сиреной и колоколом золотого цвета и невозмути-
мого, надменного, гордого тона. Мужчины и молодые люди без шляп висели
на ней гроздьями - с тем поразительным пренебрежением к законам физики,
которое отличает мух. Она была снабжена механическими лестницами, кото-
рые выскакивают на недосягаемую высоту при одном прикосновении руки, как
шапокляки; только здесь им было некуда выскакивать Ее пожарные рукава,
свернутые чистенькими аккуратными кольцами, напоминали рекламы телефон-
ного треста в ходовых журналах; но не на что было насадить их и нечего
по ним качать. И мужчины без шляп, покинувшие свои прилавки и конторки,
ссыпались с нее, включая даже того, который вертел сирену. Они подошли,
им показали несколько разных мест, где якобы лежала простыня, и некото-
