изгнать из себя кровь белого, мышление и бытие белого. А между тем от
запаха, который он пытался сделать родным, ноздри его раздувались и бе-
лели, и все существо сводила судорога физического отвращения и духовного
неприятия.
Он думал, что не от себя старается уйти, но от одиночества. А улица
все тянулась: как для кошки, все места были одинаковы для него. И ни в
одном он не находил покоя. Улица все тянулась в смене фаз и настроений,
всегда безлюдная: видел ли он себя как бы в бесконечной последова-
тельности аватар, среди безмолвия, обреченным движению, гонимым храб-
ростью то подавляемого, то вновь разжигаемого отчаяния; отчаянием храб-
рости, которую надо то подавлять, то разжигать? Ему исполнилось тридцать
три года.
Однажды улица приняла вид миссисипского поселка.
Возле маленького города его ссадили с товарного поезда, шедшего на
Юг. Он не знал, что это за городок; ему было все равно, как он называет-
ся. К тому же он и не видел его. Он обогнул его лесом, вышел на просе-
лок, поглядел в одну сторону и в другую. Дорога была простая, грунтовая,
но, как видно, наезженная. Он увидел несколько негритянских домишек,
разбросанных вдоль нее, потом увидел, примерно в полумиле, дом побольше.
Большой дом посреди рощицы - в прошлом, видимо, не без претензий на рос-
кошь. Но теперь деревья нуждались в стрижке, а дом не красили много лет.
Однако ясно было, что в доме живут, а он не ел уже сутки. "Этот, пожа-
луй, сойдет", - подумал он.
Но он пошел туда не сразу, хотя день клонился к вечеру. Он повернулся
к дому спиной и пошел в обратную сторону - в грязной белой рубашке, в
вытертых диагоналевых брюках, потрескавшихся запыленных городских туф-
лях, дерзко заломленной суконной кепке, обросший трехдневной щетиной. И
все равно он не был похож на бродягу, - по крайней мере, на взгляд пар-
нишки-негра, который шел ему навстречу, размахивая ведром. Он остановил
парнишку.
- В том большом доме кто живет? - спросил он.
- Вон там вон? Мис Берден.
- Миссис Берден с мужем?
- Она без мужа. Она там одна живет.
- Ага. Старуха, что ли?
- Нет, сэр, мис Берден - она не старая. Но и не молодая.
- И живет одна. И что же - не боится?
- А кто ее обидит у нас в городе? Цветные по соседству за ней прис-
матривают.
- Цветные за ней присматривают? Тут паренек будто дверь закрыл между
собой и мужчиной, который его расспрашивал.
- А кто ее тут обидит? Она никого не обижает.
- Похоже, - сказал Кристмас. - А в эту сторону далеко до другого го-
рода?
- Да миль, говорят, тридцать. Вы не пешком туда собрались, нет?
- Нет, - сказал Кристмас. Потом повернулся и пошел дальше. Паренек
смотрел ему вслед. Потом тоже повернулся и пошел, покачивая ведро у вы-
горевшей штанины. Через несколько шагов он оглянулся. Человек, который
расспрашивал его, продолжал идти мерно, но не быстро. Паренек в выгорев-
шем, латаном, коротком комбинезоне пошел дальше. Он был босой. Вскоре он
начал приплясывать, шаркая ногами, и рыжая пыль взлетала вокруг костля-
вых шоколадных щиколоток и коротких обтрепанных штанин комбинезона; он
замурлыкал, ритмично, музыкально, но без мотива, на одной ноте:
Ври лучше меньше,
Лучше больше знай.
Хочешь светлой девочки -
Выйди погулять.
Лежа в густом кустарнике, метрах в ста от дома, Кристмас услышал, как
где-то вдалеке часы пробили девять, потом десять. Перед ним, среди де-
ревьев, угловатый и огромный, маячил дом. В одном окне наверху горел
свет. Шторы были раздвинуты, и он видел, что горит там керосиновая лам-
па, а время от времени по дальней стене скользила человеческая тень. Но
самого человека он ни разу не увидел. Немного погодя свет погас.
Дом был темен; он перестал на него смотреть. Он лежал в кустарнике,
ничком на темной земле. Тьма в зарослях была непроглядная; она заползала
под рубашку и брюки, плотная, прохладная, мозгловатая - словно солнце
никогда не касалось этого воздуха, запутавшегося среди кустов. Он ощу-
щал, как не знавшая солнца земля пробивается в него, медленно и жадно,
сквозь одежду: в пах, в бедро, в живот, в грудь, в плечи. Лоб его опи-
рался на скрещенные руки, и в ноздри тек сырой густой запах темной пло-
дородной земли.
Он ни разу не оглянулся на темный дом. Он больше часа неподвижно про-
лежал в кустах и только тогда встал и вышел. Не таясь. Он не крался к
дому, шел без особых предосторожностей. Он просто двигался тихо, словно
это было его природным свойством, - огибая потерявшую границы громаду
дома, направляясь к задней стороне, где должна быть кухня. Когда он за-
держался и постоял под окном, где потух свет, шуму от него было не
больше, чем от кошки. В траве под ногами сверчки, которые умолкали от
его шагов, окружая его островком тишины - как бы легкой желтой тенью
своих тихих голосков, - застрекотали снова и, когда он двинулся дальше,
снова смолкли - с той же крохотной чуткой готовностью. Сзади к дому при-
мыкал одноэтажный флигелек. "Это должна быть кухня, - подумал он. - Да,
она самая". Он шел бесшумно, все время в островке чутко смолкших насеко-
мых. В кухонной стене обозначилась дверь. Если бы он толкнул ее, то уз-
нал бы, что она не заперта. Но он не толкнул. Он миновал дверь и остано-
вился под окном. Прежде чем взяться за него, он вспомнил, что на окне,
светившемся наверху, не было сетки.
Окно кухни было даже открыто и приперто палкой. "Это как надо пони-
мать?" - подумал он. Он стоял подокном, положив руки на подоконник, дыша
спокойно, не вслушиваясь, не спеша, словно спешить было некуда на этом
свете. "Ну и ну. Вот это я понимаю. Ну и ну". Потом он влез в окно; его
словно втянуло в темную кухню: тень, возвращавшаяся без звука и без дви-
жения во всеутробу безвестности и тьмы. Может быть, он думал о том, дру-
гом окне, в которое ему приходилось лазить, о веревке, на которую прихо-
дилось полагаться; может быть, не думал.
Скорее всего не думал - как кошка не думала бы о другом окне. И, по-
добно кошке, он тоже, казалось, видел в темноте, когда безошибочно нап-
равился к пище, будто зная, где она должна быть, - или руководимый си-
лой, которая знала. Он ел из невидимой тарелки невидимыми руками: неви-
димую пищу. Ему было безразлично, что есть. Он даже не сознавал, что
чувствует и пытается вспомнить вкус еды, покуда челюсти его вдруг не за-
мерли и мысли не отшвырнуло на двадцать пять лет назад по улице, мимо
незаметных поворотов, обозначенных горькими поражениями и еще горшими
победами; отбросило за поворот, где он стоял и ждал в первые страшные
недели любви, ждал ту, чье имя он позабыл, - еще дальше назад, за пять
миль от того поворота Сейчас узнаю. Я это где-то ел. Сейчас сейчас и па-
мять отщелкивала, узнавала знаю знаю больше того - слышу слышу вижу я
голову наклонил слышу нудный назидательный голос кажется он никогда не
умолкнет будет бубнить и бубнить всегда и скосив глаза вижу упрямую
круглую голову тупую бороду они тоже склонились а я думаю Как ему только
есть не хочется и чую запах рот и язык плачут едкой солью ожидания глаза
пробуют душистый пар над тарелкой "Горох, - сказал он вслух. - Мать моя,
полевой горох с патокой".
Видимо, этим заняты были не только мысли - иначе он услышал бы звук
раньше, ибо тот, кто издавал его, заботился о тишине и скрытности не
больше, чем он сам под окном. А может, он и слышал. Но даже не ше-
вельнулся, когда к кухне из дома стали приближаться мягкие шаги обутых в
шлепанцы ног; потом, повернувшись внезапно - с внезапно вспыхнувшими
глазами, - увидел под внутренней дверью слабый приближающийся свет. Отк-
рытое окно было рядом; шаг-другой, и он был бы там - но он не шевелился.
Он даже не поставил миску. Даже не перестал жевать. Когда дверь откры-
лась и женщина вошла, он так и стоял посреди комнаты с миской в руках и
жевал. Она была в линялом халате и несла свечу, держа ее высоко, так что
свет падал ей прямо на лицо - спокойное, серьезное, ничуть не встрево-
женное. При мягком свете свечи она выглядела лет на тридцать с не-
большим. Она остановилась в дверях. Они смотрели друг на друга больше
минуты, почти в одинаковых позах - он с миской, она со свечой. Он перес-
тал жевать.
- Если вам просто нужна еда, вы ее найдете, - сказала она очень сухо,
спокойным низковатым голосом.
При свече, в мягком свете, который лился сверху на мягкое нестянутое
тело женщины, раздевшейся на ночь, ей можно было дать немногим больше
тридцати. Увидев ее при дневном свете, он понял, что ей за тридцать
пять. Позже она ему сказала, что ей сорок. "Что может означать и сорок
один и сорок девять, судя по тому, как она сказала", - подумал он. Но
услышал он это не в первую ночь - много ночей прошло, прежде чем она
сказала ему хотя бы, сколько ей лет.
Она вообще ему мало рассказывала. Разговаривали они мало и мимоходом
- даже после того, как он стал гостем ее стародевичьей постели. Иногда
ему начинало казаться, будто он с ней совсем не разговаривает, совсем ее
не знает. Будто их две: одна, с которой он изредка видится днем и обме-
нивается словами, ничего не говорящими, поскольку они не для этого и
произносятся: и другая - с которой он лежит ночью, не видя ее и не раз-
говаривая совсем.
Даже спустя год (он уже работал на деревообделочной фабрике) он видел
ее днем только в субботу после работы и в воскресенье или зайдя в дом за
едой, которую она готовила ему и оставляла на кухонном столе. Иногда она
и сама заходила на кухню, но ни разу не оставалась там, пока он ел, а
иногда, в первые четырепять месяцев его житья в хибарке, она встречала
его у заднего крыльца, и они стояли и разговаривали, почти как незнако-
мые. Они всегда стояли: она - в одном из своих, видимо, бесчисленных,
чистых ситцевых домашних платьев, иногда в деревенском чепце, он - в бе-
лой рубашке, теперь уже чистой, и диагоналевых брюках, по которым каждую
неделю проходился (утюг. Они никогда не присаживались, чтобы поговорить.
Он только раз и видел ее сидящей - когда заглянул в окно на первом этаже
и увидел, что она пишет. Потом он без любопытства заметил, сколько она
получает и отправляет почты и что каждое утро она проводит какое-то вре-
мя за обшарпанным, исцарапанным бюро в одной из почти нежилых, скудно
обставленных комнат первого этажа и усердно пишет; прошел еще год, преж-
де чем он узнал, что получает она личные и деловые документы от полусот-
ни отправителей, а посылает советы, деловые, финансовые и религиозные -
директорам, попечителям, преподавателям, советы личные и практические -
девушкам-студенткам и даже выпускницам десятка негритянских колледжей и
школ на Юге. Время от времени она исчезала из дома на три-четыре дня, и
хотя при желании он мог видеть ее каждую ночь, год прошел, прежде чем он
выяснил, что во время отлучек она посещает школы и беседует с преподава-
телями и учениками. Дела ее вел адвокат-негр в Мемфисе, который состоял
в попечительском совете одной из школ и держал в своем сейфе, помимо за-
вещания, написанную ее рукой инструкцию, как распорядиться ее телом пос-
ле смерти. Узнав это, он понял отношение к ней города, хотя знал, что
городу известно еще меньше, чем ему. Сказал себе: "Значит, здесь меня не
потревожат".
Однажды ему пришло в голову, что она ни разу не пригласила его в са-
мый дом. Он ни разу не был дальше кухни, куда заходил уже самовольно,
осклабясь, с мыслью: "Сюда она уже не может меня не пустить. Сама небось
знает". Да и на кухню он днем не ходил иначе как за едой, которую она
готовила ему и оставляла на столе. А когда он входил в дом ночью, он
входил, как в первую ночь: он чувствовал себя вором, грабителем, даже
поднимаясь в спальню, где она его ждала. Даже спустя год он входил к ней
так, словно каждый раз заново должен был лишать ее невинности. Словно
