мой думал немного. И был уверен, что днем она думает о нем не больше,
чем он о ней. Но даже ночью в ее темной спальне, когда она настойчиво и
подробно рассказывала ему о своих будничных делах и настаивала, чтобы он
рассказывал ей о своих - это было вполне в обычае любовников: властная и
неутолимая потребность, чтобы будничные дела обоих были изложены в сло-
вах, слушать которые вовсе не обязательно. Поужинав, он шел туда, где
она его ждала. Часто он не спешил с этим. Время шло, новизна второго пе-
риода притуплялась, обращаясь в привычку, и он стоял в дверях кухни,
глядя в темноту, и видел - наверное предугадывая, предощущая недоброе -
ждавшую его дикую и пустынную улицу, которую избрал по собственной воле
- думая Эта жизнь не для меня. Мне здесь не место
Сначала он был потрясен - жалким неистовством новоанглийского ледни-
ка, вдруг преданного пламени новоанглийского библейского ада. Возможно,
он понимал, сколько в этом самоотречения: под властным, бешеным порывом
скрывалось скопившееся отчаяние яловых непоправимых лет, которые она пы-
талась сквитать, наверстать за ночь, - так, словно это ее последняя ночь
на земле, - обрекая себя на вечный ад ее предков, купаясь не только в
грехе, но и в грязи. У нее была страсть к запретным словам, ненасытное
желание слышать их от него и произносить самой. Она обнаруживала пугаю-
щее, простодушное детское любопытство к запретным темам и предметам -
глубокий, неослабный научный интерес хирурга к человеческому телу и его
возможностям. А днем он видел уравновешенную, хладнолицую, почти мужепо-
добную, почти немолодую женщину, которая прожила двадцать лет в одино-
честве, без всяких женских страхов, в уединенном доме, в местности, на-
селенной - и то редко - неграми, которая каждый день в определенное вре-
мя спокойно сидела за столом и спокойно писала старым и молодым письма с
советами духовника, банкира и медицинской сестры в одном лице.
В этот период (его нельзя было назвать медовым месяцем) Кристмас мог
наблюдать на ней всю цепь перерождений любящей женщины. Вскоре ее пове-
дение уже не просто коробило его: оно его изумляло, озадачивало. Ее при-
падки ревности застигали его врасплох. Опыта в этом у нее не могло быть
никакого; ни причин для сцену, ни возможной соперницы не существовало -
и он знал, что она это знает. Она будто изобретала это все нарочно - ра-
зыгрывала, как пьесу. Но делала это с таким исступлением, с такой убеди-
тельностью и такой убежденностью, что в первый раз он решил, будто у нее
бред, а в третий - счел ее помешанной. Она обнаружила неожиданную склон-
ность к любовным ритуалам - и богатую изобретательность. Она потребовала
устроить тайник для записок, писем. Им служил полый столб ограды за
подгнившей конюшней. Он ни разу не видел, чтобы она клала в тайник за-
писку, но она требовала, чтобы он наведывался туда ежедневно; когда он
проверял тайник, он непременно находил письмо. А когда, не проверив,
лгал ей, оказывалось, что она уже расставила ловушки, чтобы поймать его
на лжи. Она плакала, рыдала.
Иногда в записке она не велела ему приходить раньше такого-то часа -
и это в дом, куда за многие годы не заглядывал ни один белый, кроме не-
го, и где вот уже двадцать лет она проводила все ночи одна; целую неделю
она заставляла его лазить к ней через окно. При этом она иногда прята-
лась, и он искал ее по всему темному дому, покуда не находил в каком-ни-
будь чулане, в нежилой комнате, где она ждала его, тяжело дыша, с горя-
щими, как угли, глазами. То и дело она назначала ему свидание где-нибудь
под кустами в парке, и он находил ее голой или в изодранной в клочья
одежде, в буйном припадке нимфомании, когда ее мерцающее тело медленно
корчилось в таких показательно-эротических позах и жестах, какие рисовал
бы Бердслей, живи он во времена Петрония. Она буйствовала в душной, на-
полненной дыханием полутьме без стен, буйствовали ее руки, каждая прядь
волос оживала, как щупальце осьминога, и слышался буйный шепот: "Негр!
Негр! Негр!"
За шесть месяцев она развратилась совершенно.
Нельзя сказать, что развратил ее он. Его жизнь при всех беспорядоч-
ных, безымянных связях была достаточно пристойной, как почти всякая
жизнь в здоровом и нормальном грехе. Происхождение порчи было для него
еще менее понятно, чем для нее. Откуда что берется, удивлялся он; но ма-
ло этого: порча перешла на него самого. Он начал бояться. Чего - он сам
не понимал. Но он уже видел себя со стороны - как человека, которого за-
сасывает бездонная трясина. В мысль это еще не сложилось. Пока что он
видел перед собой только улицу - безлюдную, дикую и прохладную. Именно
прохладную; он думал, иногда говоря себе вслух: "Надо уходить. Надо уби-
раться отсюда".
Но что-то удерживало его - то, что всегда может удержать фаталиста:
любопытство, пессимизм, обыкновенная инертность. Между тем связь продол-
жалась, все глубже и глубже затягивая его в деспотическое, изнурительное
неистовство ночей. Вероятно, он понимал, что уйти не может. Во всяком
случае, он никуда не уходил и наблюдал, как борются в одном теле два су-
щества - словно две мерцающие под луной фигуры, которые по очереди топят
друг друга и судорожно выныривают на поверхность черного, вязкого пруда.
То - спокойная, сдержанная, холодная женщина первой фазы, падшая и обре-
ченная, но даже в падении своем и обреченности почему-то остававшаяся
неприступной и неуязвимой; то - другая, вторая, в яростном отречении от
этой неуязвимости стремившаяся в черную бездну и в бездне вновь обретав-
шая физическую чистоту - ибо берегла ее так долго, что теперь уже не
могла потерять. Иногда они обе всплывали на черную поверхность, обняв-
шись, как сестры; черная вода стекала с них. И тогда возвращался прежний
мир: комната, стены, мирный, несметный хор насекомых за летними окнами,
где насекомые гудели уже сорок лет. Она смотрела на него дикими, отчаян-
ными глазами, как чужая; глядя на нее, он мысленно перефразировал себя:
"Она хочет молиться, но и этого не умеет".
Она начала толстеть.
Эта фаза не оборвалась, не закончилась кульминацией, как первая. Она
вылилась в третью фазу так постепенно, что он не мог бы сказать, где за-
вершилась одна и началась другая. Так лето переходит в осень, и осень
неумолимо простирает на лето свою знобкую власть, словно тени при закате
солнца; так в осени умирающее лето вспыхивает там и сям, словно пламя в
угасающих углях. Это растянулось на два года. Он по-прежнему работал на
фабрике, а в свободное время начал потихоньку продавать виски - очень
осмотрительно, ограничиваясь несколькими надежными покупателями, ни один
дз которых не знал другого. Она не подозревала об этом, хотя запасы свои
он прятал на ее земле и встречался с покупателями в лесу, за выгоном.
Скорее всего она не стала бы возражать. Но и миссис Макихерн не стала бы
возражать против потайной веревки; вероятно, ей и миссис Макихерн он не
признавался по одной и той же причине. Размышляя о миссис Макихерн и о
веревке, об официантке, которой он так и не сказал, где раздобыл для нее
деньги, и, наконец, - о нынешней любовнице и о виски, он готов был пове-
рить, что продает виски не ради денег, а потому что обречен что-то скры-
вать от женщин, которые его окружают. Между тем ему случалось иногда
увидеть ее и днем - издали, за домом: под чистым и строгим платьем живо
и явственно шевелилось подпорченное, переспелое, готовое хлынуть гнилью
при одном прикосновении, как порождение болота; она же ни разу не огля-
нулась ни на хижину, ни на него. И когда он думал о том, другом сущест-
ве, которое жило только в темноте, ему казалось, что сейчас, при дневном
свете, он видит всего лишь призрак кого-то, умерщвленного "очной сест-
рой, и призрак этот бродит бесцельно по местам былого покоя, лишенный
даже способности стенать.
Разумеется, первоначальное неистовство второй фазы не могло длиться
без конца. Сначала это был водопад; теперь - приливы и отливы. Во время
прилива она могла почти обмануть и себя и его. Как будто сознание, что
это всего лишь прилив, рождало в ней яростный протест и еще большее не-
истовство, которое втягивало и его и ее в физические эксперименты, со-
вершенно уже невообразимые, сметало их обоих своим напором и несло неве-
домо куда, помимо воли. Она как будто понимала, что времени в обрез, что
осень ее уже приближается, - не зная еще, что именно эта осень означает.
Тут действовал, казалось, один инстинкт: животный инстинкт и инстинктив-
ное желание сквитать потерянные годы. Затем наступал отлив. И они, изну-
ренные и пресыщенные, валялись на суше, словно после утихшего мистраля,
глядя друг на друга, как чужие, безнадежно и укоризненно (он - со ску-
кой, она - с отчаянием в глазах).
Но тень осени уже лежала на ней. Она заговорила о ребенке, словно
инстинкт предупреждал ее, что настало время либо оправдываться, либо ис-
купать. Она говорила об этом во время отливов. Первое время ночь всегда
начиналась потопом, словно часы дневной разлуки подпирали иссякающий ру-
чей, чтобы он хоть несколько мгновений мог изображать водопад. Но потом
ручей стал слишком слаб даже для этого: теперь Кристмас шел к ней нео-
хотно, как чужой, уже думая о возвращении; как чужой, уходил от нее, по-
сидев с ней в темной спальне, побеседовав о ком-то третьем, тоже чужом
Он заметил, что теперь словно сговорившись, они встречаются только в
спальне, - словно уже женаты. Ему больше не приходилось разыскивать ее
по всему дому; ночи, когда он искал ее, а она, шумно дыша, голая прята-
лась в темном доме или в кустах запущенного парка, канули в прошлое, как
тайник в заборном столбе за сараем
Все кануло в прошлое: даже сцены, безупречно разыгрываемые сцены тай-
ного безобразного сладострастия и ревности. Хотя теперь у нее были осно-
вания для ревности - если бы она об этом знала. Примерно раз в неделю он
уезжал, якобы по делам. Она не знала, что дела у него - в Мемфисе, где
он изменяет ей с женщинами - женщинами, которых покупают за деньги. Она
этого не знала. Возможно, в нынешнем своем состоянии она бы и не повери-
ла, не стала выслушивать доказательства, нисколько бы не огорчилась. По-
тому что теперь у нее вошло в обыкновение проводить большую часть ночи
без сна и отсыпаться днем после обеда. Она не была больна; виновато было
не тело. Она была здорова, как никогда; аппетит у нее был волчий, она
прибавила килограммов двенадцать. Бессонницу рождало не это. А чтото в
самой темноте, в земле, в умирающем лете: оттуда грозило ей что-то ужас-
ное, но инстинкт убеждал ее, что ей это не повредит; это настигнет и ве-
роломно предаст ее, но вреда не причинит: наоборот, она будет спасена,
жизнь пойдет по-прежнему и даже лучше, станет менее ужасной Ужасно было
то, что она спасения не желала "Я еще не готова молиться", - говорила
она вслух, спокойно, беззвучно, застыв с широко раскрытыми глазами, а
лунный свет лился и лился в окно, затопляя комнату холодом непоправимос-
ти - безумных сожалений полный. "Не принуждай меня сейчас молиться. Бо-
же, милый, позволь мне еще немного побыть падшей". Вся ее прошлая жизнь,
голодные годы представлялись ей серым тоннелем, в дальнем и невозвратном
конце которого вечным укором ныла, как три коротких года назад, ее го-
лая, умерщвленная девственностью грудь. "Боже, милый, еще немного. Боже,
милый, еще немного".
Так что теперь, когда он приходил к ней и они вяло, холодно, только
по привычке совершали обряд страсти, юна начинала говорить о ребенке.
Сперва она рассуждала об этом отвлеченно, как о детях вообще. Возможно,
"то было всего лишь инстинктивной женской уловкой, "околичностью, воз-
можно - нет. Во всяком случае, он далеко не сразу сообразил, - и был
ошеломлен своим открытием, - что обсуждает она это всерьез, как нечто
вполне осуществимое. Он тут же сказал: "Нет".
