- Поживем-увидим, - сказал шериф.
- Увидите, - сказал помощник. - След прямой, как железная дорога.
Становись да иди по нему. Вон, глядите, даже подошвы видны. Этот болван
не догадался даже сойти на дорогу, в пыль, где много других следов и со-
баки бы его не учуяли. Часам к десяти собаки доберутся до конца этого
следа.
Вскоре след резко повернул под прямым углом. Он вывел их на дорогу,
собаки, пригнув головы, провели их немного по дороге и свернули на обо-
чину, откуда шла тропинка к хлопковому сараю в поле неподалеку. Они заб-
рехали громкими мягкими раскатистыми голосами, начали тянуть, кружить,
рваться, скуля от нетерпения.
- Ну, болван! - сказал помощник. - Сел отдохнуть: вон его следы-каб-
луки эти рубчатые. Он не больше чем в миле от нас! Вперед, ребята! -
Двинулись дальше: собаки, натянув ремни и гавкая, люди - за ними рысцой.
Шериф обернулся к небритому.
- Ну, имеешь возможность отличиться - беги вперед, хватай его, и ты-
сяча - твоя, - сказал он. - Чего же ты?
Тот не ответил; всем сейчас было не до разговоров, запыхались - осо-
бенно после того, как, пробежав с милю за собаками, которые по-прежнему
тянули и гавкали, они свернули с дороги и по тропе, змейкой взбегавшей
на холм, вышли на кукурузное поле. Здесь собаки умолкли, но прыти у них
не убавилось, а даже наоборот; люди уже бежали по-настоящему. За высо-
кой, в человеческий рост, кукурузой стояла негритянская хибарка.
- Он здесь, - сказал шериф, вытаскивая пистолет. - Осторожней, ребя-
та. Он тоже будет с пистолетом.
Маневр был проделан хитро и искусно: вытащив пистолеты, скрытно окру-
жили дом, шериф, сопровождаемый помощником, метнулся к хибарке и, нес-
мотря на тучность, ловко прилип к стене в мертвом пространстве между ок-
нами. Распластавшись по стене, он обежал угол, пинком распахнул дверь и
впрыгнул с пистолетом наготове в хибарку. Там находился негритенок. Он
был в чем мать родила и что-то жевал, сидя в холодной золе очага.
По-видимому, он был один, хотя через секунду из внутренней двери поя-
вилась женщина - и, разинув рот, выронила чугунную сковородку. На ней
были мужские туфли, в которых один из отряда опознал туфли беглеца. Она
рассказала им про белого человека - о том, как на рассвете у дороги он
выменял у нее свои туфли на мужнины чеботы, которые были на ней. Шериф
слушал.
- Это было прямо возле хлопкового сарая, так? - спросил он. Она ска-
зала "Да". Он вернулся к своему отряду, к рвущимся с ремней собакам. Он
глядел на собак, люди сперва задавали ему вопросы, а потом замолчали и
только наблюдали за ним. Наблюдали, как он засунул пистолет в карман, а
затем повернулся и пнул собак, каждую по разу, крепко. - Отправьте этих
чертовых подхалимов в город, - сказал он.
Однако шериф был исправным служакой. Он знал не хуже своих людей, что
вернется к хлопковому сараю, где, по его представлениям, все это время
прятался Кристмас - хотя знал уже, что, когда они туда придут, Кристмаса
не будет. Чтобы оттащить собак от хибарки, пришлось повозиться, и стояло
уже яркое десятичасовое пекло, когда они осторожно, искусно, бесшумно
окружили хлопковый сарай и внезапно, по всем правилам, но без особой на-
дежды, нагрянули туда с пистолетами - и захватили врасплох удивленную и
перепуганную полевую крысу. Тем не менее шериф еще располагал собаками -
они вообще не желали приближаться к сараю; не желали уйти с дороги, упи-
рались и вылезали из ошейников, магнетически оборотив головы к хибарке,
откуда их только что уволокли. Двум мужчинам пришлось потрудиться на со-
весть, чтобы доставить их к сараю, но стоило чуть-чуть отпустить ремни,
как они вскочили, будто по команде, и дернули вокруг сарая прямо по от-
печаткам подошв беглеца в высоком и еще не просохшем от росы бурьяне с
теневой стороны - дернули обратно к дороге, вскидываясь, налегая на
ошейники, и проволокли двух мужчин метров пятьдесят, прежде чем им уда-
лось, накинув ремни на деревца, застопорить собак. На этот раз шериф их
даже не пнул.
Наконец гвалт и крики, шум и ярость погони замирают, остаются за слу-
хом. Шериф не угадал; когда люди с собаками проходили мимо сарая, Крист-
маса там не было. Он задержался там только для того, чтобы зашнуровать
чеботы: черные башмаки, черные башмаки, пропахшие негром. Кажется, они
вырублены из железной руды тупым топором. Глядя на свою грубую, жесткую,
корявую обувь, он произнес сквозь зубы: "Ха!" Он словно увидел, как бе-
лые наконец загоняют его в черную бездну, которая ждала и пыталась прог-
лотить его уже тридцать лет, - и теперь наконец он действительно вступил
в нее, неся на щиколотках черную и неистребимую мерку своего погружения.
Светает, занимается утро: сера и пустынна обмирает окрестность, про-
никнутая мирным и робким пробуждением птиц. Воздух при вдохе - как клю-
чевая вода. Он дышит глубоко и медленно, чувствуя, как с каждым вздохом
сам тает в серой мгле, растворяется в тихом безлюдье, которому неведомы
ни ярость, ни отчаяние. "Это все, чего я хотел, - думает он со спокойным
и глубоким удивлением. - Только этого - тридцать лет. Кажется, не так уж
много прошено - на тридцать лет".
Со среды он спал мало, и вот наступила и прошла еще одна среда, но он
этого не знает. Теперь, когда он думает о времени, ему кажется, что
тридцать лет он жил за ровным частоколом именованных и нумерованных дней
и что, заснув однажды ночью, проснулся на воле.
После побега в пятницу ночью, он сначала пытался по старой памяти
вести счет дням. Однажды, заночевав в стогу и лежа без сна, он видел,
как просыпается хутор. Перед рассветом он увидел, как в кухне зажглась
желтым лампа, а потом в серой еще тьме услышал редкий, гулкий стук топо-
ра и шаги - мужские шаги среди звуков пробуждающегося скота в хлеву по
соседству. Затем почуял дым и запах пищи, жгучий, жестокий запах, и на-
чал повторять про себя С тех пор не ел С тех пор не ел - тихо лежа в се-
не, дожидаясь, чтобы мужчины поели и ушли в поле, пытаясь вспомнить,
сколько дней прошло с того ужина в пятницу, в джефферсонском ресторане,
покуда название дня недели не стало важнее, чем пища. Так что, когда
мужчины наконец ушли и он спустился, вылез на свет бледно-желтого лежа-
чего солнца и подошел к кухонной двери, он даже не спросил поесть. Он
собирался. Чувствовал, как выстраиваются в уме грубые слова, протискива-
ются к языку. А потом к двери подошла тощая, продубленная женщина, пог-
лядела на него, и он по ее испуганному, ошарашенному взгляду понял, что
она его узнала, и думая Она меня знает. И досюда дошло услышал свой ти-
хий голос: "Скажите, какой сегодня день? Я просто хотел узнать, какой
сегодня день".
"Какой день?" Лицо у нее было такое же тощее, как у него, тело такое
же тощее, такое же неутомимое и такое же измочаленное. Она сказала: "По-
шел отсюда! Вторник! Пошел отсюда! Мужа позову!"
Он тихо сказал: "Спасибо", - как раз когда хлопнула дверь. Потом он
бежал. Он не помнил, как побежал. Одно время он думал, будто бежит к ка-
кой-то цели, которая вдруг вспомнилась в самом беге, так что уму нет
нужды трудиться и вспоминать, зачем он бежит, - ибо бежать было нетруд-
но. Даже совсем легко. Он сделался совсем легким, невесомым. Даже на
полном ходу ему казалось, что ноги шарят по нетвердой земле медленно,
легко и нарочно наобум - пока он не упал. Он не споткнулся. Просто пова-
лился - все еще думая, что он на но" гах, что еще бежит. Но он лежал -
ничком в мелкой канавке на краю пашни. Потом вдруг сказал: "Надо бы
встать". Когда он сел, оказалось, что солнце, на полпути к полудню, све-
тит на него с противоположной стороны. Сперва он подумал, что просто по-
вернулся кругом. Потом понял, что уже вечер. Что, когда он упал на бегу,
было утро, а сейчас, хотя ему показалось, что он сел сразу, - уже вечер.
"Заснул, - подумал он. - Больше шести часов проспал. Наверно, уснул на
бегу и сам этого не заметил. Вот что со мной было".
Он не удивился. Время, промежутки света и мрака давно перепутались.
Любой миг мог прийтись на любую пору; каждая отсекалась двумя движениями
век, без переходов Он понятия не имел, когда перейдет от одного к друго-
му, когда обнаружит, что спал, не помня, как ложился, когда обнаружится,
что он идет, не помня, как проснулся. Иногда ему казалось, что ночь сна
- в сене, в канаве, в заброшенном сарае - сменяется другой ночью без
дневного промежутка, без просвета, во время которого видишь, куда бе-
жишь; что на смену дню приходит другой день, заполненный тревогой и
бегством, без ночи между ними, без всякого промежутка для отдыха - слов-
но солнце не садилось, а повернуло над горизонтом и по той же дуге пока-
тилось вспять. Уснув на ходу или даже за питьем - на четвереньках, у
родника, - он никогда не знал, что откроется его глазам в следующее
мгновение - солнечный свет или звезды.
Первое время он был постоянно голоден. Он подобрал и съел гнилой,
червями издырявленный плод; иногда он заползал в поле, пригибал и обгла-
дывал спелые початки кукурузы, твердые, как терка. Он постоянно думал о
еде, воображал разные блюда, пищу. Думал о том ужине, ждавшем его на
кухне три года назад, и заново переживая неторопливый и уверенный замах
своей руки перед тем, как пустить тарелку в стену, корчился в муках со-
жаления и раскаяния. Но в один прекрасный день голод пропал Это произош-
ло неожиданно и мирно. Он остыл, успокоился. Однако он знал, что есть
должен. Он заставлял себя съесть гнилой плод, твердый початок; жевал
медленно, не чувствуя вкуса. Он поедал их в громадных количествах, расп-
лачиваясь за это приступами кровавого поноса. И сразу же его вновь обу-
ревал голод, позыв к еде Но теперь он был одержим не едой, а необходимо-
стью есть. Он пытался вспомнить, когда он ел в последний раз по-челове-
чески, горячую пищу. По ощущениям припоминал какой-то дом, хибарку. Дом
или хибарку, белых или черных - он не мог вспомнить. Затем, сидя тихо, с
выражением блаженной озадаченности на изможденном, больном, заросшем ли-
це, он почуял негра. Замерев (он сидел спиной к дереву у родника, отки-
нув голову, сложив руки на коленях, с измученным и покойным лицом), он
чуял и видел негритянскую еду, негритянскую пищу. Это было в комнате. Он
не помнил, как попал туда. Но все в комнате дышало бегством и внезапным
ужасом, словно люди бежали отсюда недавно, вдруг, в страхе. Он сидел за
столом, ждал, ни о чем не думал - в пустоте, в молчании, дышавшем
бегством. Потом перед ним оказалась еда, появилась вдруг между длинными
проворными черными ладонями, которые тоже удирали, не успев опустить та-
релку. Ему чудилось, будто среди звуков жевания, глотков, он слышит, не
слыша, вой ужаса и горя - тише вздохов, раздававшихся вокруг. "Тогда это
было в хибарке, - подумал он. - И они боялись. Брата своего боялись".
Той ночью им овладело странное желание. Он лежал - на пороге сна, но
не спал и, казалось, не испытывал в сне нужды - точно так же, как скло-
нял свой желудок к приему пищи, которой тот как будто не желал и в кото-
рой не нуждался. Желание было странное - в том смысле, что он не мог ус-
тановить ни истоков его, ни мотивов, ни подоплеки Он обнаружил, что пы-
тается вычислить день недели Как будто только сейчас у него наконец поя-
вилась настоятельная и срочная потребность вычеркнуть истекшие дни из
тех, что отделяли его от цели, от определенного дня или поступка, - так,
чтобы не получилось нехватки или перебора. И с этой потребностью на уме
он провалился в беспамятство, которое заменяло ему теперь сон. Когда он
проснулся на росно-сером рассвете, потребность эта была настолько отчет-
ливой, что уже не казалась странной.
Светает, занимается утро. Он встает, сходит к роднику и вытаскивает
из кармана бритву, помазок, мыло. Но свет еще слишком слаб, чтобы отчет-
ливо разглядеть свое лицо в воде, поэтому он садится у родника и ждет,
