я кинулся ему в ноги приемом, который он вряд ли видел
когда-нибудь до той самой минуты. Мальчишкой в школе я немного
играл в регби - и теперь, распластавшись над землей, обвил
руками его колени, и он рыбкой перелетел через меня на
булыжную мостовую. Мне показалось даже, что я сломал себе пле-
чо - боль напомнила мне о том, почему я в свое время бросил
эту игру, - но я вскочил на ноги, а он лежал. Пробежав шагов
пятнадцать, я оглянулся - теперь он стоял на коленях,
вытаскивая из заднего кармана большой блестящий револьвер.
Дальше я бежал с таким расчетом, чтобы меня заслоняли от него
опоры надземки, и не забывал ежесекундно озираться через
плечо. Шпик поднял револьвер обеими руками и тщательно
прицелился - ну, конечно, он хотел взять меня если не живым,
так мертвым. Я резко остановился и тут же метнулся вбок: он
выстрелил, пуля с оглушительным звоном ударила в опору. Люди
на тротуарах замерли, но желающих выскочить на мостовую и
попытаться остановить меня я что-то не заметил. На углу я
повернул на восток; вдогонку мне громыхнул еще один выстрел, и
я прислушался к собственным ощущениям - нет, не ранен.
Теперь я очутился за углом, а значит, вне досягаемости для
его выстрелов. Он остался далеко на Третьей авеню, вероятно
только еще поднимался на ноги, и я прикинул, что вполне успею
добежать до Второй авеню, лишь бы хватило дыхания. Правда, на
последних десяти метрах мне пришлось-таки перейти на шаг;
тяжело дыша, я настороженно осмотрелся, но его не было видно.
Тогда я вновь повернул на юг по Второй авеню. На какой-то срок
- ведь у полиции, к счастью, нет еще ни радио, ни патрульных
машин, ни даже телефонов - я был в безопасности.
Миновав квартала четыре, я зашел в салун и заказал кружку
пива, пригубил его, потом отправился по тусклому коридору в
туалет и проторчал там минут шесть-семь, просто чтобы убить
время. Вернувшись в зал, отхлебнул еще глоток-другой; мужчины,
толпившиеся у стойки, не обращали на меня ровным счетом
никакого внимания. Тогда я подобрался к столу с закусками,
взял бутерброд с ветчиной, два крутых яйца и маринованный
огурец, вернулся к своей кружке, съел все подряд и запил
пивом. А уходя, потихоньку сунул в карман пальто еще два яйца
и толстый бутерброд с сыром.
Когда я добрался до Грэмерси-парка, уже совсем стемнело. Я
пристроился в разрыве меж двумя фонарями, в беспросветной
тени, и стал наблюдать за домом. Окна нижнего этажа -
гостиная, столовая, кухня - были освещены, как и два окна
наверху. Кто-то, не то Байрон Доувермен, не то Феликс Грир,
прошел мимо окна гостиной с газетой в руке. Потом в одном из
окон наверху свет погас. И в тот же миг, глядя сквозь переплет
обнаженных ветвей и узор ограды парка, я заметил полицейского,
неторопливо вышагивающего вдоль фасада.
Он дошел до угла площади, развернулся и так же неспешно
двинулся назад. Я вытащил часы и засек время. Ему
потребовалось около полутора минут, чтобы пройти мимо дома и
дошагать до другого угла, и столько же на обратный путь. С
часами в руках я продолжал наблюдать за ним; шесть раз с
точностью маятника он промерил один и тот же отрезок, и каждый
раз на это уходило ровно полторы минуты. Если приноровиться,
вполне можно успеть за полторы минуты обогнуть угол парка,
добежать до двери, открыть ее своим ключом и проскользнуть
внутрь до того, как он повернет назад. Взбежать к себе в
комнату и забрать все деньги, что там еще остались, - дело
нескольких секунд. А потом снова спуститься в переднюю,
понаблюдать через щелку и, как только он прошествует мимо,
пересечь улицу у него за спиной...
Однако я не спешил: неужто удастся так просто и
безнаказанно перехитрить Бернса? Он расставил силки на нас с
Джулией и до сих пор не просчитался ни разу. Я двинулся вдоль
ограды, потом приостановился еще раз... и тут заметил еще
одного наблюдателя. В парке на скамейке неподвижно сидел
человек, одетый во все черное. Он расположился так, чтобы
видеть фасад дома N19, а сам оставался в глубине парка почти
невидим; он сидел и ждал, пока я или Джулия не соразмерим свои
планы с медлительными шагами фараона и не пересечем улицу. А
тогда он тихо свистнет, и фараон обернется и кинется к
двери...
Я попятился, потом побрел прочь. До Мэдисон-сквера было
рукой подать, и шел я со всеми возможными предосторожностями,
но теперь я понял, что надежды нет - рано или поздно нас все
равно поймают. Если только я не брошу Джулию на произвол
судьбы, чего я не собирался делать ни при каких
обстоятельствах, Бернс может торжествовать победу. Он обложил
нас со всех сторон, загнал в тупик, он не оставил нам денег
даже на еду; теперь прячься не прячься - ничто не поможет. Он
предусмотрел все, предусмотрел еще до того, как задержал нас.
Желал ли он нашей смерти? Например, "при оказании
сопротивления задержанию"? Вполне возможно. Во всяком случае,
это был бы наикратчайший путь к свиданию с Кармоди в
уоллстритовской вотчине последнего. Или теперь Бернс решил нас
поймать? Вероятно, его равно устроит и та и другая развязка:
наш "побег" служит доказательством нашей вины или по крайней
мере ставит под сомнение нашу невиновность. Для таких
влиятельных особ, как Бернс и Эндрю Кармоди, да еще после
нашей "попытки к бегству", добиться в 1882 году судебного
приговора - "обвиняются в убийстве" - не составит труда...
Я увидел Джулию, едва она вошла в Мэдисон-сквер со стороны
Пятой авеню; походка у нее была быстрая, целеустремленная,
фигура в длинном платье то вырисовывалась четко на фоне
желтого света фонарей, то пропадала в тени. Я встретил ее у
выхода в сторону центра, она улыбнулась с облегчением, завидев
меня, и я подхватил ее под руку и повел назад, в сквер, словно
мы и в самом деле знали, куда направляемся. Не откладывая, я
рассказал ей все, что со мной случилось, и самое главное - что
денег у нас по-прежнему нет.
- Боже мой!..
Она на мгновение прикрыла глаза.
- Что с вами?
- Я так устала, Сай. Я просто не могу больше ходить, ходить
без конца...
Подбодрить ее мне было нечем. Вскоре после того, как мы
расстались, она зашла в посыльную контору и отправила с
мальчиком записку тетушке: с ней-де все в порядке, но на
какое-то время придется уехать из города; почему - она
объяснит позже, а пока пусть тетушка не волнуется...
- Она, конечно, будет волноваться, проси - не проси, но по
крайней мере она теперь хоть что-то обо мне знает. Что еще я
могла предпринять? Хотелось бы...
Я держал Джулию под руку и не мог не почувствовать, как
резко она вздрогнула; я и сам заметил двух полицейских,
пересекающих Пятую авеню по направлению к нам. Мы стремительно
повернули и все с тем же деловым видом зашагали обратно, туда,
откуда только что пришли, уповая, что за деревьями и кустами
они не успели нас заметить. Какой бы бессмыслицей это ни
представлялось, мы инстинктивно оттягивали ту минуту, когда
нас поймают. А на выходе из сквера у Двадцать третьей улицы
появился еще один фараон - этот нас, безусловно, не видел,
стоял к нам спиной и думал, верно, о чем угодно, только не о
нас. Но выйти этим путем, не обратив на себя его внимание,
нечего было и надеяться, и мы свернули в первую попавшуюся
поперечную аллею.
- Сай, я должна остановиться. Должна, хоть умри. Я присяду
на этой скамеечке, а вы идите. Потом вернетесь, может, я еще
буду здесь...
Но я энергично затряс головой и силой, чуть не бегом
потащил ее дальше. Что-то вокруг - то ли вид деревьев, то ли
расположение скамеек - показалось мне смутно знакомым. Я же
здесь проходил - ну да, конечно! Вот аллея начала изгибаться и
за сеткой ветвей проступили темные бесформенные очертания,
которые я тем не менее сразу узнал. Потом мы вышли напрямую и
с полной ясностью увидели на фоне ночного неба громадную
правую, руку статуи Свободы, вознесшую свой факел высоко над
вершинами деревьев.
Мы молча вскарабкались по винтовой лестнице до круглой
огороженной площадки у пламени факела.
Литая ограда скрывала нас, но мы могли смотреть сквозь нее
и видеть, что творится внизу; опустившись на холодный металл,
мы целую минуту всматривались и вслушивались, созерцали
тусклые качающиеся огни экипажей на Пятой авеню и радовались
уже тому, что сидим, что больше не надо ходить. Если бы
кому-нибудь пришло в голову искать нас здесь, скрыться нам
было бы некуда. Бернс загонял нас если не до смерти, то во
всяком случае до изнеможения. Но сейчас даже Бернс перестал
нас интересовать.
Сквозь ограду снизу просачивался скудный свет фонарей, и
медная обшивка факела, на которую Джулия откинула голову,
переливчато поблескивала; на лице у Джулии застыла улыбка.
- Как хорошо, - прошептала она, - как хорошо, что не надо
двигаться. - Она приоткрыла глаза, увидела, что я смотрю на
нее, и улыбнулась еще раз, чтобы показать, что шутит: - Если
бы теперь еще и перекусить...
Я усмехнулся и вынул из кармана мятый бутерброд и яйца с
раздавленной скорлупой. Даже не поинтересовавшись, откуда у
меня все это, лишь покачав головой в изумлении, она принялась
за бутерброд. Потом предложила поделиться со мной, но я
отказался, рассказал про салун и заставил ее доесть все до
конца.
Ночь мы провели внутри статуи, укрывшись от ветра на
винтовой лестнице. Мы уселись, тесно прижавшись друг к другу,
на третьей или четвертой ступеньке сверху, площадка оказалась
на уровне наших глаз, и через щель под оградой был виден
город. Джулия склонила голову мне на грудь, я сел вполоборота
к ней и обвил ее руками. Холод проникал и сюда, но от ветра мы
спрятались, так что стало в общем терпимо. Джулия уснула
сразу, а я до поры до времени сидел без сна, обняв ее и глядя
на город; все, что я видел за оградой, была темнота, в которой
кое-где мерцали тусклые искорки. Но и эти искорки исчезали по
одной, по две, пока не погасли без следа, город совсем замолк,
и я тоже уснул.
Раза два мы просыпались от холода и вставали, сгибая и
разгибая закоченевшие пальцы. Во второй раз очень осторожно,
стараясь не проронить ни звука, мы выбрались на площадку и
обошли ее раз пять или шесть, глядя на верхушки деревьев, на
безлюдные освещенные аллеи, на темный город под нами. Потом мы
снова залезли внутрь, снова прижались друг к другу, я обнял
Джулию, как раньше, но чувствовал, что больше мне на этой
холодной железной лестнице не уснуть. Усталость я ощущал
по-прежнему, но она была уже не такой тяжелой: сон помог.
Прошло еще несколько минут, и Джулия прошептала:
- Вы спите?
Я покачал головой - щека моя касалась ее волос, так что
она, несомненно, поняла меня. И сказала:
- Я тоже не сплю...
И вдруг, без всякой подготовки, вовсе не помышляя ни о чем
подобном до той секунды, когда произнес первое слово, я самым
обыденным тоном начал рассказывать Джулии, кто я такой и
откуда явился. Мне казалось, что час пробил, что она имеет
право это знать. Я рассказывал о проекте, о Рюбе, докторе
Данцигере и Оскаре Россофе - и о своей жизни в том далеком,
еще не наступившем времени. Говорил я ровным полушепотом прямо
ей в ухо, говорил обо всем подряд - о подготовке с Мартином, о
жизни в "Дакоте", о первой удачной попытке и о том, как я
попал к ней в дом. Дважды она поднимала голову и испытующе
всматривалась мне в лицо, насколько это представлялось
возможным в почти полной темноте, затем вновь откидывалась у
меня в руках, и я старался и не мог представить себе, о чем
