быстрее". - Я взглянул на Джулию и тут же уткнулся обратно в
газету. - "Капитан Тайнен заявил сегодня вечером, что за все
годы своей работы в полиции он не видел более яростного и
более мощного пожара..."
- Так и написано? - переспросила Джулия, прижав руку к
груди. - Я газету не смотрела. Просто не могла...
- Я цитирую дословно из "Нью-Йорк таймс" от 1 февраля 1882
года - взгляните и убедитесь сами. Тут полно таких заявлений,
Джулия. Так что успокойтесь: не вы начали пожар, у вас не было
никакой возможности предотвратить его, и Джейку вы помочь тоже
ничем не могли. - Я кинул газету на стол, потом показал на
один абзац: - Лучше прочтите это - тут во всех подробностях
описано, как доктор Прайм спасся, перебравшись по вывеске
"Обсервер" в кабинет Томпсона в здании "Таймс". Второго
мужчину, который был вместе с Праймом, звали Стоддард...
Ей стало легче, я и сам видел это. Газета писала чистую
правду, и Джулии не оставалось ничего другого, как осознать
печальный факт: мы не могли изменить ровным счетом ничего.
Примерно часа в два - я сидел в гостиной и просматривал
"Харперс уикли" - по улице мимо окон прошествовал полицейский
в высоком фетровом шлеме и длинной синей шинели; на рукаве у
него виднелись нашивки сержанта. У двери он остановился и
позвонил, открыла ему тетя Ада - Джулия была где-то наверху. И
я услышал, как полицейский прямо в дверях, запинаясь на каждом
слоге, спросил, будто прочитал по бумажке:
- Мисс Шарбонно? Живет тут такая?
Тетушка ответила - да, живет, и кликнула Джулию вниз. А
полицейский продолжал:
- Морли, Саймон Морли? Такой тоже есть?..
Я встал и с газетой в руке вышел в переднюю, прежде чем
тетя Ада успела ответить; полицейский на крылечке и в самом
деле держал в руке квадратный клочок бумаги.
- Я Саймон Морли.
- Тогда пройдемте, - кивнул он. По лестнице спускалась
Джулия, он кивнул и ей. - Оба пройдемте. Одевайтесь.
- Зачем? - воскликнули мы с тетей Адой в один голос.
- Когда надо будет, тогда и скажут.
Говорил он, как мне показалось, с ирландским акцентом.
- А если мы хотим знать сейчас? Мы что, арестованы?
- Скоро будете, если не сделаете, что вам велено!..
Глаза у него мгновенно стали злыми и мстительными, как
водится у полицейских, если вдруг осмеливаешься усомниться в
правомерности их действий. Джулия поглаживала руку тетушки,
бормоча какие-то утешительные слова. Я понимал, что в эту
эпоху гражданские права соблюдались весьма и весьма
относительно, и ради Джулии, не говоря уже о себе самом, решил
помолчать.
Мои пальто и шапка висели тут же, в передней, на большой
вешалке с зеркалом посредине; Джулия достала свое пальто и
капор из шкафа под лестницей, уверяя тетушку, что мы, без
сомнения, скоро вернемся домой и волноваться совершенно, ну
совершенно не о чем...
Чуть поодаль у края тротуара ожидал экипаж. Я полагал, что
нас поведут пешком, но полицейский, ускорив шаг, открыл дверцу
и жестом предложил нам забраться внутрь. На откидном сиденьице
спиной к лошадям сидел человек. Он молча наблюдал, как я помог
Джулии влезть и устроиться. Затем я сам, пригнувшись,
протиснулся между ним и Джулией, и экипаж качнулся и сел на
рессорах под моей тяжестью. Полицейский снаружи захлопнул
дверцу и, пока я усаживался рядом с Джулией, поднял руку и
отдал честь мужчине напротив нас; сделал он это не слишком
ловко, зато с большим почтением. Щелкнули поводья, экипаж
тронулся, и мужчина сухо кивнул сержанту, отвечая на
приветствие. Потом он повернулся к нам, и, как только я
встретил его грозный, леденящий взгляд, я догадался, кто он. Я
никогда не видел его раньше и все же догадался, нет, я узнал
его - и по-настоящему испугался.
Он был крупный мужчина с тяжелыми квадратными плечами.
Глаза его устрашали: большие, стальные, близко посаженные, они
перебегали с наших лиц на одежду, с одежды на лица, и в них
читался затаенный интерес к нам, но вовсе не как к людям. Мы
представляли собой нечто для него важное, мы были зачем-то ему
нужны, но за людей он нас просто не считал.
Это был не кто иной, как инспектор нью-йоркской городской
полиции Томас Бернс собственной персоной. И если самый
известный полицейский деятель своего времени лично пожаловал
за нами, значит, мы не какие-то рядовые арестованные. Меня
пробрала дрожь безотчетного страха, и, наверно, пытаясь
побороть страх, доказать этому человеку, что ничуть не боюсь
его, я задал ему вопрос; мне хотелось, чтобы вопрос прозвучал
уверенно и жестко, но ничего у меня не вышло, получилось
несерьезно, словно я готовился тут же признаться, что пошутил:
- Ну, так что? - сказал я. - Не хотите ли вы предупредить
нас о правах, гарантированных конституцией?..
Лицо его не дрогнуло, лишь стальные глаза быстро вскинулись
навстречу моим, выискивая за моей смелостью скрытый смысл. Не
найдя такового, он ответил на каком-то нелепом полуграмотном
наречии, искусственно растягивая гласные - это он, по-видимому,
считал признаком высшего света:
- Ладно, раз уж так, предупреждаю - держи свои дурацкие
замечания при себе, не то покажу тебе толстый конец дубинки...
Странные в устах инспектора Бернса слова, но я не
рассмеялся, даже про себя. В полном молчании мы проехали
десяток кварталов вниз по Третьей авеню под эстакадой
подземки, грохоча и покачиваясь на булыжнике, а то и кренясь и
юзом скользя по снегу. Потом Третья и Четвертая авеню слились
в улицу Бауэри, затем мы свернули направо по Бликер-стрит и
через три коротких квартала налево на Малберри-стрит - я
прочитал название на угловом фонаре. Еще полквартала - и
экипаж остановился у четырехэтажного каменного здания, к
которому вела лестница с большими квадратными фонарями по сто-
ронам; фонари были с зелеными стеклами, и я понял, что нас
привезли в полицию. Кучер спрыгнул на тротуар и открыл дверцу,
Бернс сделал повелительный жест, Джулия вышла, и кучер тут же
крепко взял ее за руку. Потом настала моя очередь. Бернс
выскочил одновременно со мной и плотно сжал мне кисть своей
рукой. Мы быстро поднялись по ступенькам, и я увидел над
дверью позолоченные буквы, густо оттененные черным: "Городское
управление полиции".
Мы прошли через вестибюль с деревянным полом, где за столом
сидел тучный полицейский в форме; пол давно истерся, фаянсовые
плевательницы облезли и потрескались, и над всем этим витал
специфический запах - не знаю, из каких составляющих он
складывается, но его не спутаешь ни с чем - запах именно
такого видавшего виды здания. Быстро, почти бегом - ну, почему
полицейские обязательно должны вести себя с людьми, как с
врагами, словно эта служба вырабатывает какой-то особый
инстинкт? - нас привели по лестнице вниз, в угрюмый подвал с
низким потолком и кирпичными стенами. Там стояли маленький
стол, простой кухонный стул и еще подставка, на которую был
водружен газовый рожок с рефлектором - газ подводился по
гибкому шлангу, змеящемуся по полу, - и еще там была
деревянная тренога и на ней огромный фотоаппарат из
красноватого полированного дерева, с медными рукоятками и
черными кожаными мехами.
Следом за нами вошли трое в штатском, без пиджаков.
Повинуясь жесту Бернса, мы с Джулией сняли пальто и головные
уборы и сложили их на стол у двери. Один из вошедших сразу же
направился к аппарату и начал с ним возиться; двое других ста-
ли рядом наготове. Я понимал, что сопротивление совершенно
бессмысленно, и все же - ведь конституция действовала та же,
что и в наши дни, - не мог промолчать.
- Я хочу знать, почему я здесь. Хочу знать, в чем меня
обвиняют. Хочу посоветоваться с адвокатом. И решительно
отказываюсь фотографироваться, пока не увижусь с ним...
- Слышали голубчика? А ну-ка, растолкуйте ему, почему он
здесь...
Меня схватили с двух строи за руки, и один из "стражей
порядка" изо всей силы пнул меня коленом под копчик, посылая
головой вперед через всю комнату к стулу; Джулия вскрикнула, а
я наверняка упал бы, не держи они меня за руки. Потом меня
молниеносно развернули вокруг оси, выкручивая руки в плечах, и
бросили на стул так грубо, что сиденье застонало, а ножки
проехались по полу. Рот мой беззвучно скривился от боли, на
глазах выступили слезы. Один из шпиков приблизил губы к самому
моему уху и голосом, исполненным ликования от сознания своей
власти надо мной, проорал:
- Вы здесь, ваша милость, потому что нам так угодно!
Я мгновенно повернулся к нему и выплюнул слова ему в лицо,
прежде чем он успел отодвинуться:
- Сволочь паршивая!..
Одна рука тут же схватила меня за горло, чтобы я не смог
уклониться, а другая сжалась в кулак и размахнулась для удара,
но вмешался Бернс:
- Погоди, на нем не должно быть отметин...
Помедлив мгновение, кулак опустился, вторая рука сдавила
мне горло разок и тоже опустилась. Бунт мне не помог, да я и
не надеялся, что поможет, тем не менее не жалел о нем. Шпики
замерли надо мной на случай, если сопротивление возобновится,
но с меня хватило одной попытки.
Человек у аппарата достал большую кухонную спичку, затем
приподнял ногу и чиркнул спичкой по натянувшимся сзади брюкам;
она загорелась, запахло серой. Он повернул медный вентиль, газ
в рожке зашипел, вспыхнул красноватым пламенем. Тогда фотограф
прикрутил газ, и пламя распалось на десятки маленьких язычков,
сияющих ровным голубоватым светом. Свет, отбрасываемый
рефлектором, был так ярок и так горяч, что я прищурил глаза,
почти закрыл их.
- Но-но, без фокусов!.. - Меня тряхнули за плечо куда
сильнее, чем была нужда, и у меня даже зубы клацнули. - Открой
глаза!..
Я заставил себя открыть глаза, и человек у аппарата залез с
головой под черное сукно. Мехи раздвинулись, потом слегка
сжались, и я увидел, как он сдавил резиновую грушу.
- Готово, - объявил он, и настала очередь Джулии. К
счастью, когда она садилась, к ней никто не притронулся, иначе
я наверняка бы вмешался и тогда-то уж меня избили бы как
следует, фотограф вновь надавил на грушу, и, едва его голова
показалась из-под сукна, Бернс поднял руку и повелительно
вытянул палец.
- Давай без задержки, - распорядился инспектор.
Фотограф пробормотал: "Слушаюсь, сэр", схватил пластинки и
буквально выбежал из комнаты прочь. Один из двух оставшихся
шпиков достал блокнот. Бернс окинул меня взглядом.
- Лет двадцати восьми - тридцати, - начал он, и полицейский
принялся поспешно записывать. - Рост сто семьдесят восемь, вес
шестьдесят пять...
Шпик строчил, а Бернс описал меня всего с головы до пят и
мою одежду, включая пальто и шапку, затем описал Джулию и ее
одежду, и обладатель блокнота тоже ушел. Бернс поманил меня
пальцем, и я приблизился к нему.
- Давай-ка сюда бумажник.
Я достал из внутреннего кармана бумажник, предчувствуя, что
никогда больше его не увижу. Другой рукой я вытащил из кармана
брюк горсть мелочи и с презрительной миной протянул то и
другое Бернсу.
- Сдачу оставь себе, - сказал инспектор, ухмыльнувшись
собственному остроумию, и оставшийся в комнате шпик прыснул.
Бумажника Бернс, впрочем, тоже не взял, а предложил: -
Пересчитай сперва. - Я послушался; оказалось сорок три
доллара. Нацарапав что-то в записной книжке, он посмотрел на
меня. - Сколько там?.. - Я ответил, он проставил сумму, вырвал
листок и подал мне расписку на сорок три доллара, подписанную
"Томас Бернс, инспектор". - Мы тут не воришки, - назидательно
произнес он и, обернувшись к Джулии, велел ей пересчитать
деньги в сумочке. Взяв у нее бумажные деньги - девять
