много раз катался на надземке. И вот теперь, на этой маленькой
станции, я вновь увидел голые изношенные деревянные половицы,
деревянные рифленые стены и деревянную с выемкой полочку
билетной кассы, отшлифованную и отполированную десятками тысяч
рук. На полу стояла плевательница, а под потолком висела
единственная керосиновая лампа под жестяным колпаком. Но даже
тусклое освещение казалось знакомым: такие станции
существовали еще в пятидесятых годах нашего века, и я бывал на
них.
Я просунул две пятицентовые монеты через полукруглую
дырочку в проволочной решетке, отделявшей меня от усатого
кассира. Тот взял их, не поднимая глаз от газеты, которую
читал, и выбросил мне два билета. Мы прошли на платформу, и на
какое-то мгновение я был опять-таки поражен видом пассажиров,
ожидающих поезда: женщин в чепцах и шалях, в юбках, чуть не
подметающих платформу, с муфтами в руках, и мужчин в котелках,
цилиндрах и меховых шапках, при бакенбардах, сигарах и
тростях. Ту-у-у! - послышался высокий радостный гудок, мы
повернулись к рельсам, и тут я был по-настоящему ошеломлен.
Мартин, разумеется, говорил мне, показывал картинки, но я
совсем запамятовал: к нам приближался кургузый, низенький,
игрушечный паровозик, пыхтя и извергая искры из карликовой
трубы. Паровозик притормозил, стал пыхтеть пореже, выпустил в
обе стороны клубы пара, из окна высунулся машинист, и наконец
поезд вполз на станцию.
Вагон оказался почти полон, но я уже привык к облику
окружающих нас людей, а взглянув на Кейт, понял, что и она
тоже привыкла. Мне и в голову не приходило, что человек с
каштановой бородой, усевшийся напротив нас, едет на свадьбу:
блестящий цилиндр был для него, как и для многих других в
вагоне, повседневным головным убором. Рядом с ним, рассеянно
уставившись в пространство, сидела женщина в темно-синем
шарфике, завязанном под подбородком поверх коричневой вязаной
шали; на ней было длинное темно-зеленое платье, а между краем
платья и верхом черных, на пуговицах, ботинок выглядывали
толстые белые вязанные чулки в поперечную красную полоску. Но
теперь я видел не только одежды - я мог уже разглядеть за ними
женщину, нет, девушку. И видел, что она, каков бы ни был ее
наряд, молода и красива. Мне даже подумалось - почему, не
знаю, но подумалось, - что у нее хорошая фигура.
Кейт толкнула меня локтем.
- Никаких реклам, - прошептала она, показывая глазами на
пространство за окнами.
- Интересно, сколько лет пройдет, прежде чем подобная идея
осенит чью-нибудь гениальную голову?..
За окном было много огней, тысячи огней, но никакого блеска
- просто тысячи искорок, никак не разгоняющих темноту; в
основном это были газовые светильники - издали их пламя
казалось белым и почти устойчивым, - но, разумеется, водились
в городе и свечи, и керосиновые лампы. И никаких цветных
огней, никакого неона, никаких надписей, лишь бескрайнее
черное пространство, усыпанное точечками света, и все эти
точечки - поразительно - ниже нас. Мы смотрели поверх крыш
Манхэттена, и самыми высокими строениями на всем его
протяжении были десятки церковных шпилей, вырисовывающиеся -
ну да, на фоне реки Гудзон, которая виднелась все явственнее в
лучах восходящей луны. Через несколько минут, когда не видимый
нам месяц поднялся выше, поверхность реки стала ярче,
заблестела, и я вдруг приметил темные силуэты парусников,
стоящих на якоре вдали от берега, силуэты их голых мачт.
Мы сошли на конечной станции, на углу Шестой авеню и
Пятьдесят девятой улицы, всего в каком-то квартале от того
места, где сегодня днем выбрались из Сентрал-парка. Миновав
перекресток, мы опять очутились в парке и шли сквозь него в
полном молчании; не сговариваясь, мы отложили обмен
впечатлениями до возвращения в наше убежище, в "Дакоту", - дом
высился впереди одиноким темным пятном на фоне лунного неба.
Потом мы с Кейт сидели в гостиной, держа в ладонях уже по
второму бокалу крепкого виски с водой. В камине ярко пылал
огонь, и мы говорили и снова говорили обо всем, что только
можно было сказать по поводу голубого конверта, его
отправителя и миниатюрной копии надгробного камня,
отпечатавшейся на снегу. Наступила пауза, и наконец я сказал:
- Так все-таки что из виденного за день произвело на тебя
самое сильное впечатление? Улицы, люди? Здания? Вид города из
окна надземки?
Кейт задумчиво отхлебнула виски и ответила:
- Нет, лица. - Я недоуменно посмотрел на нее.
- Лица не те, к каким мы привыкли, - продолжала она,
покачивая головой, словно я с ней спорил. - Лица, которые мы
сегодня видели, какие-то совсем другие...
Я подумал, что, возможно, она права, но сказал:
- Это просто так кажется. Люди одеты по-другому. Женщины
почти не накрашены. Мужчины с бородами, усами, бакенбардами...
- Не то, Сай, не то, да к бородам мы и сами привыкли. У них
действительно какие-то другие лица. Ты подумай об этом.
Я отпил из своего бокала.
- Может, ты и права. Даже наверное. Другие - но в чем?
Ни она, ни я не сумели дать немедленного ответа. Однако,
глядя на огонь и потягивая виски, я вспоминал виденных сегодня
людей - в омнибусе, на тротуарах Пятой авеню, в вагоне
надземки, в освещенном газом, отделанном мрамором и темным
деревом зале незнакомого, давно исчезнувшего почтамта - и
чувствовал, что Кейт права. И вдруг меня озарило: я только что
произнес, хоть и про себя, слово "исчезнувший". Я внимательно
взглянул на Кейт и, проверяя себя, спросил:
- Слушай, Кейт, а где мы сейчас? Что там за окнами? Все еще
восемьдесят второй?
Она поразмыслила секунду-две и отрицательно качнула
головой.
- Почему ты так думаешь?
- Потому что... - Она пожала плечами. - Потому что мы
вернулись, вот и все. Мы закончили свои дела, вернулись сюда,
в эту квартиру и, стало быть, в наше время, - сказала она и
вдруг засомневалась: - А разве нет?..
Мы поднялись и, сжимая в руках бокалы, нерешительно
двинулись к окнам, выглядывающим в темноту Сентрал-парка.
Коснувшись лбами стекла, посмотрели вниз, на улицу. И увидели
длинную цепочку светофоров - в обе стороны, на сколько хватал
глаз, горел красный свет. Потом светофоры переключились на
зеленый, машины рванулись с места, какой-то таксист злобно
засигналил легковушке, вылетевшей из парка и пытавшейся
проскочить на Семьдесят вторую. Я обернулся к Кейт, пожал в
свою очередь плечами и поднес к губам остаток виски.
- Ну, вот мы и дома.
11
Неизбежную отчетную процедуру уже успели окрестить
"перепроверкой", и вот я опять сидел с микрофоном, висящим на
груди, наговаривая на пленку имена и факты. Одновременно я
присматривался к людям, сидящим и стоящим вдоль стен, и они в
свою очередь не спускали с меня глаз. Я говорил и говорил -
монотонно, под аккомпанемент приглушенного клацанья
электрической машинки, а они все сверлили меня взглядами,
сознавая, видимо, что я теперь отличаюсь от любого из них. И,
присматриваясь к ним, я тоже сознавал это.
Рюб пришел сегодня в выцветших, но чистых и отлично
отутюженных армейских брюках и рубашке без знаков различия. Он
откинулся в пластмассовом креслице, заложив руки за голову и
неотрывно глядя на меня; усмехнулся, когда глаза наши
встретились, скривил рот и покачал головой в притворном
трепете и благоговении - взгляд его был полон хорошей,
дружеской зависти. Доктор Данцигер стоял, ухватившись по
привычке за лацканы коричневого двубортного пиджака, и глаза
его, устремленные на меня, горели неистовой радостью.
Полковник Эстергази, подтянутый и невозмутимый, в сером
костюме, прислонился к стене, обхватил запястье одной руки
пальцами другой и изучающе меня разглядывал. Были там и
профессора из Колумбийского и Принстонского университетов, и
знакомый мне сенатор, и другие, кого я уже встречал, и
трое-четверо, кого я видел впервые.
Когда я закончил, мы двинулись в кафетерий, чтобы переждать
минут сорок. Я сидел с Рюбом, Данцигером и полковником
Эстергази и выпил три, а может, и четыре чашки кофе. Все столы
и стулья были заняты, люди сидели даже на обшивке батареи
отопления у дальней стены. Мне пришлось отвечать на
многочисленные шуточки - все, кто подходил к нашему столу,
спрашивали, как правило, догадался ли я по сходной цене купить
земельный участок на острове Манхэттен. На минутку к нам
подсел Оскар и спросил:
- Что вас больше всего поразило?
Я попытался рассказать ему о человеке, сидевшем напротив
нас в омнибусе, о живом, не таком еще старом человеке, который
вполне мог помнить президентство Эндрю Джексона. Оскар кивнул
с легкой усмешкой, и я почувствовал, что он понял меня. Как
только он отошел, Рюб наклонился ко мне и переспросил:
- "Нас"? Кто еще был с тобой, Сай?
Но я ответил, что в омнибусе, на одной скамейке со мной,
сидели один или два других пассажира.
Быстрыми шагами вошел уже знакомый мне высокий лысоватый
мужчина и остановился около нашего столика; в кафетерии
воцарилась мертвая тишина. Усмехнувшись, он сообщил, что на
данный момент все сверенные факты сходятся, и выразил
уверенность, что сойдутся и остальные. Тишина немедленно
взорвалась возбужденным гомоном.
В час пятнадцать собрался совет. Я сидел у края длинного
стола в конференц-зале и в четвертый раз за день пересказывал
свои впечатления. Оба ряда стульев у стола были заняты, с
одной стороны добавили еще ряд складных стульев, но свободных
не оставалось и там. Насколько я мог судить, оглядывая
присутствующих, тут собрались все, с кем я сегодня уже
встречался, плюс по крайней мере десяток новых, неизвестных
мне лиц. Один из этих неизвестных, как позже сообщил мне
Данцигер, был специальным представителем президента.
Я опять говорил в единственном числе, не упоминая о Кейт. Я
знал, что мне еще придется рассказать о ней Данцигеру, но
хотел, чтобы мы сначала остались одни. Я описывал каждый свой
шаг, каждую увиденную и услышанную мелочь - и все это в
абсолютной тишине. Вокруг стола и на раскладных стульях
сидело, наверно, человек двадцать пять, и ни один не кашлянул
и ни на секунду не отвел от меня взгляда. Может, кто-нибудь и
закурил или откинулся на спинку стула, переменил позу или
скрестил ноги; вероятно, да - отчет мой продолжался минут
двадцать, не меньше. Но у меня осталось впечатление недвижной
тишины, которую нарушал только мой голос, и такого
сосредоточенного внимания, что я ощущал себя выступающим в
луче какого-то невидимого юпитера.
Потом в течение получаса я отвечал на вопросы. В основном
они в разной форме повторяли один и тот же, все тот же вопрос,
на который не находилось ответа: "А как оно все-таки было? Что
вы чувствовали?" Теперь они были возбуждены, они шевелились,
хмурились, перешептывались, щелкали зажигалками. Потому что,
как ни старался я вникать в детали, я не мог передать им
сущности того, что со мной произошло; тайна оставалась тайной.
Одна серия вопросов - те, которые задавал сенатор, -
отличалась от других по тону. По непонятным мне причинам он
был настроен явно враждебно. Создавалось впечатление, будто он
подозревает или по меньшей мере учитывает такую возможность,
что я мистификатор. Сказать по чести, принимая во внимание все
обстоятельства, я не могу назвать подобное подозрение
совершенно безосновательным, но ведь, кроме него, никто и виду
не подал, что не верит. Сенатор, например, не помнил, чтобы
