возгласа - сквер впереди радостно бурлил. Под зимними
деревьями, под еще не потушенными газовыми фонарями собралось
бесчисленное множество детей. Они были в странных, непривычных
для меня зимних одеждах, но это были дети, они бегали, падали,
кидались снежками, таскали друг друга на санках, с разбегу
кидались на них животом. По аллеям ходили няньки, одетые
словно сестры милосердия, толкая перед собой коляски на
высоких колесах с деревянными спицами. А взрослые - взрослые
пригуливались, просто прогуливались по скверу, по снегу, по
морозу, будто пребывание на свежем воздухе было для них
развлечением само по себе. Лаяли, бегали, прыгали, кувыркались
собаки. И вокруг бурлящего сквера, наполненного жизнью и
движением, невиданным парадом катились экипажи всевозможных
расцветок и форм.
Скромных черненьких среди них не было совсем. Были
густо-вишневые, сочно-оливковые, а одна роскошная карета
сочетала в себе канареечно-желтый кузов и ослепительно черные
колеса и крылья. Были экипажи закрытые и открытые, и Джулия
назвала мне некоторые их разновидности: виктории, ландо
пятиоконные и ландо обыкновенные, фаэтоны, дрожки. Кучера были
в ливреях, в блестящих цилиндрах, сверкающих сапогах и пальто
с серебряными пуговицами - иные пальто по цвету точно
соответствовали окраске экипажа. И позади карет - не одной, а
довольно многих - восседали ливрейные лакеи, один, а то и два,
скрестив руки на груди в величавом безделье.
А лошади, стройные, горячие, гарцевали, высоко вскидывая
ноги и блистая упряжью; головы их были взнузданы высоко, спины
выскоблены, гривы заплетены. Выезды, как правило, подбирались
одной масти: вороные, гнедые, каурые, белые. А в самих
экипажах сидели самые стильные, самые роскошные, самые
притягательные женщины из всех, каких я когда-либо видел.
Сделав несколько кругов возле Мэдисон-сквера, пояснила мне
Джулия, они поедут по магазинам, растянувшимся вдоль "Женской
мили" на юг по Бродвею. Нет, эти явно не принадлежали к числу
тех, кто, чураясь взоров, откидывается на подушки, почти что
прячется в своих дорогих автомобилях с неприметно одетыми
шоферами. Эти сидели горделиво выпрямившись, эти смеялись,
выставляли себя напоказ из-за сверкающих стекол, эти были
царственны и абсолютно довольны собой...
И вообще все тут так не походило на НьюЙорк, каким я его
знал, что я улыбнулся Джулии и воскликнул:
- Париж!..
Она тоже улыбнулась, лицо ее отразило мое волнение, и она
ответила горделиво:
- Нет, это не Париж! Это Нью-Йорк!
- И далеко тянется "Женская миля"? - кивнул я в сторону
Бродвея.
- До Восьмой улицы. - И Джулия продекламировала покраснев:
- "Вниз от Восьмой я нажил капиталы, вверх от Восьмой их жена
промотала..." Вот так и живет великий наш город - от Восьмой
улицы вниз и от Восьмой улицы вверх!..
В двойном потоке экипажей появился просвет, я схватил
Джулию за руку, мы перебежали Мэдисон-авеню и вошли в
Мэдисон-сквер. И вдруг сквозь резко очерченные голые ветви
деревьев я увидел на дальней стороне площади какое-то
строение, или нет, не строение, что-то еще со странно
знакомыми очертаниями. Я как взял Джулию за руку, так и не вы-
пускал, а тут сразу остановился и непроизвольным рывком
развернул ее к себе лицом. Она замерла, удивленная и я замер,
глядя вдаль во все глаза. Теперь я наконец понял, что вижу, -
и это было невероятно.
Там, за дорожками, за спешащими людьми, за скамейками, за
снегом и все еще горящими фонарями я видел то, чего там никак
не могло быть - и что тем не менее было.
- Рука, - сказал я, как дурачок, и повторил, почти
выкрикнул; какой-то прохожий даже оглянулся на меня: - Бог
мой, рука статуи Свободы!..
На секунду я отвел взгляд в сторону - и ничуть не удивился
бы, если бы за эту секунду она исчезла начисто, но нет, она
стояла по-прежнему, весьма зримо и совершенно неправдоподобно:
там, на западной стороне Мэдисон-сквер, среди деревьев,
вздымалась вверх правая рука статуи Свободы, держащая факел.
Я не верил своим глазам. Я ускорил шаг, почти бежал, а
Джулия семенила рядом, ухватив меня под руку, и никак не могла
взять в толк, что же вызвало у меня такой интерес. Наконец, мы
приблизились к ней, к гигантской руке, выраставшей из
прямоугольного каменного основания, и я задрал голову, чтобы
рассмотреть ее целиком. Я и не подозревал, что она так велика:
она была чудовищной, исполинское предплечье заканчивалось
колоссальной сжатой кистью - каждый ноготь размером в газетный
лист - и огромным медным факелом высотой с трехэтажный дом. И
оттуда, сверху, перегнувшись через декоративную ограду,
опоясывающую площадку вокруг пламени факела, на нас глядели
крошечные люди.
- Статуя Свободы, - бормотал я с недоверием. - Рука статуи
Свободы!..
- Ну да, - воскликнула Джулия, смеясь над моим удивлением и
поражаясь ему. - Она здесь уже не первый день, ее привезли с
Филадельфийской выставки*. - И Джулия в свою очередь окинула
руку взглядом, но без особого интереса. - Говорят, со
временем ее установят в бухте. Если, наконец, решат, в каком
месте. И если умудрятся собрать необходимую сумму. Никто не
хочет за это платить, так что некоторые считают, что ее
вообще никогда не установят...
*Имеется в виду выставка 1876 года в честь столетия
независимости Соединенных Штатов Америки. Именно там впервые
экспонировался проект статуи Свободы работы французского
скульптора Огюста Бартольди и изваянная первой правая ее рука.
Сама статуя была закончена в 1881 году, но перевезена через
океан и установлена на острове Бедлоу только в 1886 году.
- Ну а я предсказываю, что установят! - заявил я пылко и
необдуманно. - И, пожалуй, лучшее место для нее - остров
Бедлоу!..
"Женская миля" производил впечатление: по тротуарам и у
входов в большие сверкающие магазины толпились женщины -
такие, каких мы видели на площади, чьи экипажи сейчас ожидали
на мостовой, и попроще - женщины всех общественных положений и
возрастов. Витрины, как правило, были низкие - нижний край
сантиметрах в тридцати от земли, - огороженные полированными
медными поручнями. Защита эта оказывалась совершенно
необходимой: у иных витрин женщины глазели на выставленные
товары, плечо к плечу, и едва одна поворачивалась, чтобы уйти,
ее место немедленно занимала другая. Двигались мы медленно, да
иначе и нельзя было в заполняющей тротуар толпе; жизнь на
улице кипела просто фантастическая - мальчишки пробирались
сквозь поток пешеходов, как рыбы претив течения, и совали
каждому встречному всякую рекламную ерунду, мужчины и женщины
сновали туда-сюда или стояли в подъездах и тоже продавали
любые мыслимые, а зачастую и немыслимые товары. У перекрестка
возле Юнион-сквера играл, как назвала его Джулия, "немецкий
оркестр": кларнет, труба, тромбон и еще каких-то два духовых
инструмента. Играли они хорошо, по-настоящему хорошо, я бросил
несколько монет в фетровую шляпу, лежавшую у ног одного из
музыкантов, и повернулся к Джулии. Но она вдруг смерила меня
странным взглядом и спросила:
- А как вы догадались, что это такое?
- О чем вы?
- О руке статуи Свободы.
На секунду я замешкался: действительно, как я догадался?
- Видел фотографию.
- Да? Где?
Действительно, где бы я мог ее видеть?
- В "Иллюстрированной газете Фрэнка Лесли". Просто я не
сразу сообразил, что рука здесь, в Нью-Йорке.
Она кивнула, потом нахмурилась снова.
- Фотографию в газете?
- Ну конечно. Я уверен, что гравюра была сделана прямо с
фотографии.
Теперь он была удовлетворена, и все же я на всякий случай
решил сменить тему. У витрины фотоателье небольшая кучка людей
разглядывала коричневатые снимки актеров и актрис в костюмах и
трико, длинноволосых, усатых и бородатых политиков, писателей,
поэтов, генералов времен гражданской войны. Но особое внимание
привлекала, большая увеличенная фотография, установленная на
треноге, - рядом с треногой стояла ваза с маргаритками.
Лицо на фотографии показалось мне явно знакомым: молодой
человек с непокрытой головой, длинными до плеч волосами и едва
заметной улыбкой на губах. На нем было длинное зимнее пальто с
большим воротником шалью и меховыми манжетами сантиметров в
тридцать шириной, в руке он держал пару белых перчаток.
- Оскар Уайлд! - воскликнул я. Джулия сказала самодовольно:
- А я была на его лекции...
- Какой лекции?
- Ох, и чудак же вы! Я думала, все знают. Он же лекцию
читал недели две назад в зале Чикеринг-холл.
- Оскар Уайлд читал здесь лекцию? И вы его слышали? О чем
он говорил?
- Тема у него называлась "Английский ренессанс". Но боюсь,
я слушала не так внимательно, как следовало бы. Джейк был
раздражен чем-то, а я была раздражена им...
На углу Бликер-стрит Джулия остановилась под фонарем у края
тротуара, где нас не толкали пешеходы, и показала вдаль,
квартала за два, на новый дом из красного кирпича, сообщив,
что это и есть магазин Роджерса Пита и что здесь она меня
покинет, чтобы отправиться за своими покупками. Я не знал,
удобно ли подать ей на прощанье руку, но все-таки подал, и она
протянула мне свою.
- Джулия, - сказал я, - это была одна из самых приятных
прогулок в моей жизни.
Она улыбнулась - мои слова показались ей, вероятно, ужасным
преувеличением - и ответила, что ей тоже было приятно. При
этом она улыбнулась еще очаровательней. Ощутив какое-то
подобие близости, на мгновение возникшей между нами, я вдруг
набрался смелости и спросил:
- Джулия, неужели вы серьезно думаете выйти замуж за
Джейка?
Она пристально посмотрела на меня:
- А почему бы и нет?
По-видимому, она искренне удивилась самой постановке
вопроса, но я никак не мог поверить этому.
- Ну, почему... Он слишком стар для вас. И толстый, и
неинтересный. Наконец, просто смешной.
- Это вы смешной, - сказала она после долгой паузы. - Он
мужчина хоть куда. И вовсе не старый. И, кроме того, сможет
обеспечить семью. - Она протянула руку, положила ее мне на
локоть и опять улыбнулась. - Женщина должна думать о таких ве-
щах, чудак вы. Лучше прослыть расчетливой, чем остаться в
старых девах...
Быстро повернувшись, она пошла вверх по Бродвею. Я стоял и
смотрел ей вслед: во второй половине дня я придумаю
какую-нибудь причину для отъезда, и мы распрощаемся, так что
вполне можно считать, что это была последняя наша встреча.
Раньше я, разумеется, полагал, что девушка в платье с турнюром
- зрелище по меньшей мере нелепое, однако Джулия выглядела
отнюдь не нелепой, а изящной, совершенно очаровательной, и
вдруг я отдал себе отчет, что одежда на всех прохожих, снующих
мимо, включая даже блестящие цилиндры, уже не кажется мне
странной.
Лиловое платье мелькнула в последний раз и исчезло в толпе.
До ратуши было не близко - кварталов десять-двенадцать, но,
хотя я шел не спеша, пришел я рано. Поднялся небольшой ветер,
и стало слишком холодно для того, чтобы сидеть в парке и
ждать, да я и не мог допустить, чтобы Пикеринг заметил меня.
Надо было двигаться, однако я на несколько минут задержался
подле маленького садика, глядя на здания ратуши и городского
суда позади ратуши и поражаясь тому, что они точно такие же,
какими я их знал. Насколько мне помнилось, весь парк выглядел
точно так же, как в мое время, и я достал свой блокнот и
зарисовал то, что вижу, чтобы потом сравнить. Я набросал
ратушу, сад, аллеи, скамейки и зимние деревья и, осмотрев
собственный эскиз, решил, что вполне мог бы сделать его во
