промчалась через пятую авеню, сверкая красными с позолотой
спицами, и все кучера и ездовые натягивали вожжи, уступая
дорогу. Через четыре-пять кварталов мы опять услышали тот же
звук, теперь уже с другой стороны, и я сообразил, что Нью-Йорк
1882 года, город деревянных балок, перекрытий и стен,
освещается и отапливается открытым огнем.
Движение становилось все гуще и гуще. И вдруг мы с Кейт
резко столкнулись, пролетка притормозила и юзом пошла к
тротуару. Дернулась, проехала еще чуток, я услышал яростную
ругань извозчика, опустил окно и высунул голову; шум на улице
стоял невообразимый.
Мы были у перекрестка Пятой авеню с Бродвеем, и экипажи со
стороны Бродвея вливались в наш поток, что еще представлялось
возможным, или пытались пересечь его, что выглядело просто
невозможным. Каждый экипаж, за редким исключением, имел по
четыре колеса, на каждом колесе имелись железные ободья,
грохочущие и скрежещущие по булыжной мостовой, и у каждой
лошади - четыре подкованных, грохочущих копыта, а об
управлении движением никто и не помышлял. Стучали, сталкиваясь
друг с другом, колеса, стонало дерево, трещали цепи, скрипела
кожа, кнуты щелкали о лощадиные бока, люди кричали и ругались,
и вообще ни одна из улиц, какие случалось мне видеть в
двадцатом веке, не была и в половину так шумна, как эти.
Наконец мы пробились через перекресток, и подковы мерно
зацокали дальше по Пятой авеню.
- Надо бы светофоры поставить, - крикнул я извозчику.
- Чего, чего?
- Поставить сигнальные огоньки, чтобы регулировать
движение, - сказал я, но он, естественно, смерил меня
недоуменным взглядом и притворил окошечко в крыше.
Главный почтамт занимал треугольный участок напротив сада
ратуши, там, где в Бродвей вливается улица Парк-роу. Пока мы с
Кейт шли до центрального подъезда, нас разбирал смех: здание
было такое нелепое, сплошные окна да декоративные колонны,
поднимающиеся на все пять этажей до самой крыши, а на крыше
разместились башенки, обшитые кровельной дранкой, чугунные
перила, пузатый купол и еще флагшток, на котором реял длинный
остроконечный штандарт с надписью "Почта".
Внутри здания оказались кафельный пол, медные
плевательницы, темное дерево, матовые стекла и газовый свет.
Мы обнаружили исполинскую панель с вычурными прорезями для
писем, и подле каждой прорези таблички: "Центр", "Бруклин",
"СтейтенАйленд", "Пригородный район*"; особые прорези
предназначались для писем, адресованных в каждый штат и каждую
территорию, а также в Канаду, Ньюфаундленд, Мексику, Южную
Америку, Европу, Азию, Африку и Океанию. Позади этой
исполинской панели скрывалась еще стена с тысячами личных
пронумерованных почтовых ящиков. Было уже больше половины
шестого; мы с Кейт заняли позиции по обе стороны панели и
стали ждать.
*Современный Нью-Йорк делится на пять основных районов: Ман-
хэттен, Бронкс, Бруклин, Куинз, Стейтен-Айленд.
В течение ближайших пятнадцати минут человек пятьдесят, в
основном мужчины, подходили к панели и бросали письма, и надо
было видеть выражение удивления и отвращения, застывшее на
лице Кейт. Ибо чуть ли не каждый, не прерывая шага, издали
сплевывал густую слюну, коричневую от жевательного табака, и
старался на ходу попасть в какую-нибудь из десятков больших
плевательниц, расставленных по залу. Некоторые были
снайперами, поражали цель точно и звучно и проходили дальше,
донельзя довольные собой. Другие промахивались сантиметров на
тридцать и более, и, как только глаза привыкли к тусклому
освещению, мы увидели, что кафель сплошь заплеван; Кейт
нагнулась и, прихватив юбку пальцами, брезгливо приподняла
подол.
Минута шла за минутой, а мы все ждали; людской поток втекал
в зал и вытекал из него, беспрерывно поскрипывали и хлопали на
петлях створки прорезей для писем. Я был уверен, что Кейт, как
и я, мысленно держит в руках голубой конверт с обожженным
углом и последними словами самоубийцы. Предстояло ли нам
сейчас увидеть его снова? Может статься, и нет: отправитель с
равным успехом мог опустить его в один из наружных ящиков. Не
успел я додумать мысль до конца, как во мне созрело убеждение,
что именно так оно и было и что мы никогда уже не увидим
"отправку сего" - письма, которому надлежит "иметь следствием
гибель... мира".
Но тут он появился, ровно без десяти шесть по стенным часам
он протиснулся через тяжелые двери зала. Вот он приблизился -
быстрой, целеустремленной походкой, типичный Джон Булль с
черной бородой и выпирающим животом, и во мне вдруг вспыхнуло
такое волнение, что на какую-то долю секунды я буквально
ослеп. Он шел по необъятному кафельному полу и, казалось,
заполнял его собою целиком, шел прямо на нас, сжимая в
волосатой правой руке тонкий, длинный голубой конверт. Низкая
плоская шляпа самодовольно сидела на самой макушке, полы
расстегнутого пальто разметались от быстрой ходьбы, и из-под
пальто рельефно и воинственно выпячивался живот. Голова его
была запрокинута, так что жесткая борода торчала прямо вперед,
словно он бросал вызов всему миру; в углу рта, приподняв губу,
висела сигара, и создавалось впечатление, будто он огрызается.
Это был внушительный, запоминающийся человек, он не замечал
меня, да и никого вокруг; злые карие глазки его смотрели прямо
перед собой, он был поглощен своими заботами, своими
помыслами, важностью того, что вознамерился совершить. И
наконец, мы пережили миг, ради которого явились сюда из
другого времени.
Он поднес длинный голубой конверт к медной прорези с
табличкой "Центр", и на мгновение я увидел знакомую лицевую
сторону. Увидел странную, немного вкось наклеенную зеленую
марку - вспомнил ее со штампом гашения и увидел наяву
неправдоподобно чистой; увидел выведенный с характерным
наклоном адрес: "Эндрю У. Кармоди, эсквайру. Пятая авеню, 589"
- вспомнил старые, выцветшие чернила и увидел наяву свежие,
черные. Край конверта, необгорелый и запечатанный, протолкнул
медную створку прорези внутрь, рука разжалась, блеснул брилли-
антовый перстень. И голубой конверт исчез, чтобы начать свой
таинственный путь в будущее, лишь слегка покачивалась в
прорези медная заслонка.
А человек тем временем повернулся на каблуках и удалялся
быстрыми шагами, и... собственно, мы увидели все, что хотели,
- но не могли же мы позволить ему просто уйти и навсегда
исчезнуть в ночи. Не сговариваясь, Кейт и я последовали за
ним.
Мы протиснулись в дверь - на улице уже стемнело. Человек,
за которым мы следовали, повернул к северу, туда, откуда мы
недавно пришли. За краем тротуара почти в полной темноте лежал
Бродвей, все еще шумный, хотя движение значительно спало.
Теперь на мостовой видны были лишь какието неясные очертания
да разрозненные движущиеся тени. Иногда в свете фонарика,
качающегося на оси фургона, мелькали веера забрызганных грязью
спиц, но сама повозка, кучер и упряжка тонули во мраке; или же
блестела серебристая дверная ручка и трясущийся полированный
кузов кареты, освещенные боковым фонарем, - опять-таки больше
ничего. И по ту сторону улицы в окнах и подъездах нигде не
было света, виднелись только очертания дверных и оконных
проемов, смутно вырисованные горящими в полсилы ночниками.
Мимо нас спешили пешеходы, - вероятно, запоздавшие конторские
служащие; тусклые уличные фонари на мгновение вырывали их лица
из тьмы, окрашивали желтизной - и тут же эти лица вновь
бледнели и исчезали до следующего фонаря.
Кейт крепче ухватилась за мою руку, прижалась ко мне - я
понимал ее состояние. Незнакомая, мглистая улица, где железо
все еще грохотало по булыжнику, мрак, прерываемый квадратами,
прямоугольниками, конусами неяркого света, самый оттенок
которого был непривычен, - все это, пожалуй, пугало и меня. И
тем не менее - господи, подумать только, мы здесь, среди
таинственно торопливых, едва различимых в ночи людей! - теперь
я знал наверняка, что Рюб Прайен сказал правду: это
действительно самое увлекательное приключение на свете.
У очередного фонаря мужчина внезапно шагнул к обочине и
сошел с тротуара на мостовую. Он остановился в слегка
трепещущем круге желтого света и стоял на булыжнике, выпятив
живот, сдвинув блестящую шляпу на затылок; нас он по-прежнему
не видел, вертел головой то туда, то сюда - так ведут себя
люди, нетерпеливо высматривающие омнибус в потоке экипажей. Мы
волей-неволей продолжали идти, чуть замедлив шаги, и, когда
поравнялись с ним, он еще раз взглянул вдоль улицы и порывисто
кинулся назад на тротуар.
- Омнибус? - произнес он вслух вопросительно, будто сам
себе удивляясь. - Ни к чему мне теперь ждать омнибуса!..
Он вернулся на тротуар, а мы с Кейт устремили взоры на
мостовую, притворяясь, будто не обращаем на него ни малейшего
внимания. Далеко он не ушел - на ближайшем углу выстроились в
ряд четыре-пять извозчиков, и он быстрыми шагами приблизился к
первому в очереди.
- Домой! - бросил он звонко и радостно, потянувшись к
дверце. - До самого дома с шиком!
- И где же это ваш дом? - язвительным тоном спросил
извозчик, нагибаясь с открытого облучка.
- Грэмерси-парк, девятнадцать, - был ответ. Дверца
хлопнула, извозчик цокнул языком, щелкнули поводья, и пролетка
отъехала, затерялась в жиденьком потоке покачивающихся фонарей
и ламп. Я опять повернулся к Кейт, но она стояла неподвижно,
впившись глазами в землю.
На краю тротуара, у подножия телеграфного столба
сохранилась полукруглая лепешка неистоптанного снега. И на нем
в тусклом свете, падавшем от фонаря, виднелся четкий и ясный
отпечаток - миниатюрная, но совершенно точная копия надгробия,
фотографию которого показывала мне Кейт, надгробия на могиле
Эндрю Кармоди на окраине городка Джиллис, штат Монтана.
- Не может быть, - пробормотала Кейт какимто бесцветным
голосом. Взглянула на меня и повторила: - Этого просто не
может быть!..
Теперь ее голос звучал неожиданно зло, и я вполне понимал
ее: это настолько не подходило под какое бы то ни было
разумное объяснение, что положительно сводило с ума.
- Знаю, что не может быть, - сказал я. - И тем не менее -
факт...
Отпечаток оставался фактом; мы нагнулись, чтобы рассмотреть
его поближе. На снегу перед нашими глазами оттиснулись прямое
основание и прямые стороны, переходящие в точный полукруг -
именно так рисуют надгробия на карикатурах, - а внутри узор,
образованный десятками крошечных точек: девятиконечная звезда,
вписанная в окружность.
Когда я поднял голову, пролетка уже исчезла, растворилась в
темноте. Я постоял еще немного, глядя в глубь улицы
прищуренными глазами, однако искал я уже не ее. За секунду или
две до того сквозь постепенно стихающий железный грохот
Бродвея я разобрал звук, который подсознательно отметил как
знакомый, но только сейчас меня осенило, что это за звук.
- Кейт, - спросил я, - хочешь выпить? Сидя перед ярко
горящим камином?
- Бог мой, да, конечно.
Я взял ее под руку, и мы прошли вперед десяток шагов до
угла. На стеклянном ящике фонаря читались названия улиц:
"Бродвей" и под прямым углом к нему "Парк-плейс". В одном
коротком квартале до Парк-плейс лежал источник знакомого пере-
стука. Три высоких узких окна, брезжущие красноватым светом, и
двойной скат крыши, чернеющий на фоне ночного неба: над
улицей, как на насесте, приютился старый-престарый друг,
станция надземки.
Поднимаясь по лестнице, я радовался привычному рисунку
витых чугунных перил. Мальчиком я часто приезжал в Нью-Йорк и
