самодовольны до предела. Лица несли на себе всевозможные
выражения, как и сегодня, но на всех на них сохранился интерес
к окружающему, и самые занятые люди останавливались взглянуть,
какую температуру показывает гигантский градусник у аптеки. Но
главное - никто из них не растерял целеустремленности. Сразу
было видно, что им не скучно, черт возьми! И, глядя на них, я
убеждался: они идут по жизни в стопроцентной уверенности, что
она имеет цель. А это очень нужная штука - чувство цели, и
потерять его - значит потерять нечто весьма существенное.
Сегодня лица совсем не те: когда человек один, лицо его
просто ничего не выражает, замкнуто всецело в самом себе.
Разумеется, мне попадались люди парами и группами, они
разговаривали между собой, иногда смеялись, бывали даже более
или менее оживлены - но лишь как отдельная группа. Они были
отделены от окружающей их улицы, обособлены и отчуждены от
города, в котором живут и к которому относятся с подозрением;
в Нью-Йорке восьмидесятых годов я такого не замечал.
Я решил проверить это свое впечатление. На углу Двадцать
третьей улицы я повернул и прошел полквартала до
Мэдисон-сквер, встал у края тротуара, в стороне от потока
пешеходов, и бросил взгляд вперед. Внешне сквер отсюда
выглядел точно таким же. И люди двигались сквозь него и вокруг
него. Но никто - уверен, что вы и сами знаете это, - не
получал от этого сквера никакого особого удовольствия,
Нью-Йорк стал другим, совершенно другим городом, и притом во
многих отношениях.
За исключением северной своей стороны, застроенной теперь
сплошь многоквартирными домами, Грэмерси-парк ничуть не
изменился, так же как и дом номер девятнадцать. И вот я опять
стоял и глядел на него. Единственным нововведением были жалюзи
на окнах первого этажа, и казалось невероятным, что там внутри
нет ни Джулии, ни тети Ады, занятых домашними делами. Я
позволил себе поддаться искушению, пока оно не ослабло:
взбежал по ступенькам и - еще одно нововведение, но я не
придал ему значения - нажал кнопку электрического звонка.
Секунд через пятнадцать, когда я уже начинал раскаиваться в
своем порыве, дверь распахнулась, и на пороге появилась
женщина лет сорока с лишним в оранжевых брючках, обтягивающем
свитерке под цвет и жилетке из какого-то серебристого
материала.
- Извините, пожалуйста, - сказал я, - но... тут когда-то
жили мои знакомые. Несколько лет назад. Мисс Джулия Шарбонно
со своей теткой. Однако, по-видимому, они здесь больше не
живут...
- Нет, - ответила она вполне благожелательно. - Мы здесь
живем уже девять лет, а до нас люди жили четыре года, и их
фамилия была не Шарбонно.
Я кивнул, словно услышал то, чего ждал. А, собственно, чего
еще я мог ждать? Но все не уходил: мне хотелось заглянуть в
переднюю, и женщина вежливо отступила на шаг, предоставляя мне
такую возможность. Стены оказались оклеены обоями с хрупким
голубым узором по белому, а с потолка свисала роскошная
хрустальная люстра. Передняя выглядела гораздо богаче и была
совершенно другой, за исключением черно-белой плитки на полу -
пол оставался тем же.
Она, конечно, не предложила мне посмотреть другие комнаты;
где-где, а в Нью-Йорке это не принято. Я улыбнулся,
поблагодарил и ушел восвояси. Сам не знаю, зачем я приходил
сюда, - просто захотелось взглянуть. Я вернулся на Двадцать
третью улицу, взял такси и поехал "на склад".
На этот раз обстановка тут совершенно не походила на
прежнюю. Мужчину в маленькой конторке на первом этаже звали
Гарри, во всяком случае так было вышито красными нитками над
нагрудным кармашком белой спецовки фирмы "Бийки". Он сообщил,
что ему приказано передать мне, если я появлюсь, чтобы я
поднялся в кабинет доктора Россофа, и я поднялся. Но там меня
встретила только медсестра, та самая крупная привлекательная
женщина с проседью в волосах. Она поздоровалась со мной,
задала обычные вопросы, однако, как мне померещилось, без
особого интереса; возможно, того и следовало ожидать. Мне
придется немного подождать, сказала она: сейчас она позвонит
д-ру Россофу, и он через минуту придет.
Через четыре-пять минут он действительно пришел, протянул
руку, приветствуя меня как всегда, поздравляя, нетерпеливо
расспрашивая, но и он, несомненно, переменился. Буквально
через минуту я почувствовал, что он какой-то рассеянный,
слушает меня вполслуха, иной раз даже поддакивает невпопад. А
вскоре в меня вселилась уверенность, что он хочет от меня
избавиться и вернуться к прежним своим занятиям, к тем,
которые прервал ради меня Потому что он отослал меня в "отдел
перепроверки", не предложив даже кофе, хотя на плитке рядом с
нами стоял далеко не опорожненный кофейник, - уж это на Оскара
было вовсе не похоже.
Но если бы дело сводилось только к кофе! Никто из других не
пришел к Оскару в кабинет повидать меня, и сам он покинул меня
у двери "отдела перепроверки", хлопнул по плечу и побежал
прочь. В комнате оказался один только техник, возившийся с
магнитофоном, да через секунду вошла девушка-машинистка. Я сел
и начал говорить: изложил все, что случилось со мной за эти
два дня, очень кратко, но стараясь ничего не выпустить, потом
принялся называть произвольные имена и факты, все подряд, что
приходило в голову и поддавалось проверке.
Минут через двадцать я задал вопрос, где остальные, и
техник ответил, что они на большом совещании, которое началось
еще вчера и продолжается до сих пор. Это было объяснение и не
объяснение, и я вдруг понял, что обижен невниманием к своей
особе, совсем как дитя. Да и техник продержал меня вдвое
дольше, чем в предыдущий раз. Когда я заявил, что иссяк, он
сказал, что ему ведено продолжать процедуру не меньше двух, в
крайнем случае полутора часов. На полтора часа меня кое-как
хватило, правда паузы к концу становились все длиннее и
длиннее. Каждые двадцать минут являлся тот же высокий
лысоватый человек, что и раньше, и забирал у машинистки
отпечатанный материал.
Наконец Оскар Россоф вернулся. Девушка напечатала мои
последние слова и вытащила листок из машинки. Техник остановил
магнитофон. Оскар жестом показал мне на стул рядом с собой.
- У нас совещание, Сай, очень ответственное совещание.
Похоже, что мы должны вообще прикрыть весь проект; впрочем,
тут я еще не уверен. Мы приглашаем вас на совещание, но
сначала я должен вам кое-что рассказать - не прерывать же его
ради объяснений. Все довольно просто. Мы вам не говорили, но и
до вас и одновременно с вами мы ставили и другие эксперименты.
Попытка у Вими провалилась. Там есть участок поля боя, который
не трогали с первой мировой войны. И вот Франклин Миллер
выскочил из блиндажа, где вместе с пехотным взводом и со вшами
- настоящими вшами - пересидел в грязи четырехдневный, хоть и
поддельный, артиллерийский обстрел. Но выскочил он на пустое
поле с обвалившимися окопами и проржавевшей колючей проволокой
полвека спустя после заключения перемирия. Сегодня он уже
дома, у себя в Калифорнии.
К нашему общему удивлению и даже недоумению, попытка у
Собора Парижской богоматери, возможно, и удалась. Удалась в
течение одной неполной минуты, пока наш "француз" не утратил
мысленной связи с обстановкой и не перенесся мгновенно обратно
в двадцатый век. Однако мы всерьез полагаем - я вам как-нибудь
расскажу об этом подробнее, - что десяток-другой взволнованных
вздохов он сделал на берегах Сены в три часа ночи зимой 1451
года. Более пятисот лет назад, подумать только! А попытка в
Денвере увенчалась полным успехом. Тэд Брител очутился в
крошечной бакалейной лавчонке на углу, купил и выпил бутылочку
содовой, поболтал с хозяином. А потом вышел на улицу и попал в
Денвер 1901 года - тут нет и тени сомнения, у него получилось,
так же как и у вас. Так же как и вы, он с предельной
осторожностью провел там полдня, а потом подвергся
перепроверке. Вот об этом и совещание, Сай. Вчера мы просидели
до половины второго ночи, а сегодня без четверти девять начали
снова...
Оскар нахмурился, зажмурил глаза и вдавил ладони в глазные
впадины - то ли голова у него болела, то ли недоспал, а скорее
всего и то и другое сразу. Потом он взглянул на меня, часто
моргая, и сказал:
- Закавыка получилась, Сай. Я имею в виду - после
перепроверки. Тэд назвал одного знакомого, с которым учился
вместе в колледже Нокса, в Гейлсберге, штат Иллинойс. Тэд даже
встречался с ним несколько раз потом. И живет он-де в
Филадельфии, как и Тэд, и занесен в телефонную книгу. Только
вот теперь его нет. Никто никогда не слышал о нем там, где он
должен бы работать. Его нет в списках государственного
страхования. Ничего о нем нет и в архивах колледжа. Он,
понимаете, не существует более. - Оскар говорил спокойно и
деловито. - Не существует, кроме как в памяти Тэда и только
Тэда. Что бы и как бы Тэд ни делал в Денвере в середине зимы
1901 года, как бы осмотрителен ни был, но это повлияло на
какое-то происшедшее там событие или события. Что-то
изменилось, и соответственно изменились и последующие события.
- Оскар чуть заметно пожал плечами. - Так что теперь этот
самый человек как бы никогда и не рождался, только и всего. А
что еще могло перемениться, какие еще различия могут таиться в
тех людях или в таких вещах, о которых Тэд Брител просто
ничего не знает? Кто это может сказать? То ли изменилось
многое, то ли вовсе ничего... - Несколько секунд мы молча
смотрели друг на друга, затем Оскар резко поднялся на ноги. -
Вот почему и совещание. А теперь пошли...
Когда мы вошли в конференц-зал, присутствующие подняли
головы; народу было много, свободных мест почти не оставалось.
Некоторые рассеянно кивнули мне и сразу повернулись обратно к
доктору Данцигеру - тот говорил, не повышая голоса. Он
выглядел спокойным, чего никак нельзя было сказать о
большинстве других: пиджаки долой, галстуки тоже, никто не
старался выглядеть бодрым, и повсюду были окурки и чертики в
блокнотах. А Данцигер сидел откинувшись, удобно скрестив ноги,
и его большая, со вздутыми венами рука расслабленно
перекинулась через спинку стула.
- ...знания, которые мы приобрели в результате длительных
исследований, - говорил он. - Нет никакой необходимости
поднимать и тащить в лабораторию все океанское дно. Чтобы
провести полный анализ одной-единственной пробы и разобраться
во всех побочных обстоятельствах, требуются месяцы, даже годы.
Именно так нужно подходить и к тем данным, к тем пробам, если
хотите, которые мы получили в результате трех наших удачных
попыток. Их можно изучать годами, и они будут раскрывать нам
все новые и новые знания. Но о новых попытках не может быть и
речи.
Он не изменил позы, но голос его стал глубже, и в нем
появились такие авторитетные нотки, что мне лично выступать
оппонентом Данцигера не хотелось бы.
- Ибо наверно, совершенно неверно, если мы будем продолжать
эксперименты только на том основании, что у нас получается. И
это становится все более очевидным по мере того, как наука
использует открывшиеся перед ней принципиально новые
возможности и докапывается до глубочайших загадок Вселенной:
незачем и нельзя предпринимать что бы то ни было только
потому, что мы знаем как. Нет нужды в данном собрании
приводить общеизвестные примеры и перечислять последствия
непонимания этой аксиомы. Урок ясен. И опасность любой новой
попытки ясна не менее. Мы не имеем права делать больше ни
одного шага в прошлое. Мы не имеем права вмешиваться в него
