чернилами. Вытряхнув из конверта записку, Кейт вслух прочитала
верхнюю ее часть, над сгибом:
- "Если Вам интересно обсудить некоторые вопросы
относительно каррарского мрамора для здания городского суда,
соблаговолите прийти в парк ратуши в четверг в половине
первого". Теперь мы знаем, - добавила она с каким-то
благоговейным страхом. - Знаем совершенно точно, что произошло
в парке. Я рада, что Айра не знал и не узнает...
Она опять заглянула в записку и прочитала ту ее часть, что
шла ниже сгиба:
- "Поистине невероятно, чтобы отправка сего могла иметь
следствием гибель, - господи, какое же тут было слово или
слова? - мира в пламени пожара. Но это так, и вина
безраздельно, - тут она сделала паузу, отмечая еще одно
пропущенное слово, - на мне, и от нее не уйти и не отречься. И
вот, не в силах больше взирать на вещественную эту память о
том событии, я прекращаю свою жизнь, которой следовало бы
прекратиться тогда".
Кейт вложила записку обратно в конверт.
- Сай, сделай все, чего они от тебя хотят, но узнай для
меня, что значит эта записка! Ты ведь поэтому и не ушел следом
за Данцигером, правда? Ты должен вернуться туда, ты ничего не
можешь с собой поделать!..
И я кивнул.
У Эстергази хватало такта не занимать с места в карьер
кабинет Данцигера, и мы встретились в маленькой каморке Рюба.
Рюб сидел за столом во вращающемся кресле, по обыкновению без
пиджака и по обыкновению улыбаясь. Эстергази слегка
прислонился к углу стола, подчеркнуто опрятный, в почти
военном сером габардиновом костюме, белой рубашке и темном
галстуке. Я сел на единственный свободный стул к ним лицом.
Я должен вернуться и продолжать начатое - вот практически и
все, что они мне сказали. Они хотят знать все, что только я
смогу выведать об Эндрю Кармоди, хотят знать, что еще
произошло между ним и Джейком Пикерингом. Особенно
заинтересованы историки, пояснил Рюб; у них уже есть группа из
двух специалистов и двух аспирантов, которая работает в
Библиотеке конгресса и ищет данные о взаимоотношениях Кармоди
и президента Кливленда, а вторая аналогичная группа копается в
Национальном архиве. Добытые мной сведения, возможно, расширят
или прояснят то, что разыщут обе группы. Конечным результатом
этого первого в рамках проекта развернутого эксперимента
явится, как надеются, плодотворный метод расширения наших
знаний истории.
По пути обратно в "Дакоту" - меня отвез Рюб - я уговаривал
себя, что поступаю правильно, единственно верно, что в
аргументах, выслушанных и выдуманных мной, нет изъяна. Но если
так, задал я себе вопрос, почему я все же ощущаю за собой
какую-то вину? И если я уверен в том, что делаю, почему же я
не поговорил с доктором Данцигером? У меня было время, чтобы
позвонить ему, да и сейчас еще не поздно. Однако я не позвонил
- и не позвоню...
17
Стало уже привычным, выходя из "Дакоты", попадать на
восемьдесят восемь лет назад, в зиму 1882 года. Я привык к
процессу перехода, и в сознании не оставалось даже места
сомнению: а удался ли он? Я просто-напросто знал, что переход
совершился, и воспринимал это как должное. И не удивился,
когда, войдя в Сентрал-парк, - только что прошел снегопад -
увидел десятки и десятки запряженных лошадьми саней,
скользящих, кажется, по каждой дорожке и алее.
В глубине парка люди катались на коньках на замерзшем
пруду, и повсюду кишмя кишели дети, разбегались, падали ничком
на санки; детишки поменьше важно сидели, закутанные до ушей, в
санках другого фасона - на широко расставленных полозьях. Эти
санки тянули старшие братья и сестры или взрослые, а одни
такие провез мимо меня белобородый старик. Было ему, наверно,
уже далеко за семьдесят, но он тащил санки по снегу - и
улыбался: как все, кого я видел сегодня в парке, он получал
удовольствие. И я - я тоже; мне стало радостно, что я живой,
что я здесь, в этом парке и в эту минуту, и меня наконец
осенило, что я радуюсь своему возвращению.
Однако перспектива вернуться в дом N19 по Грэмерси-парк
меня отнюдь не радовала - сегодня воскресенье, и Джейк
Пикеринг, вероятно, дома. Так что я заглянул в салун на
Пятьдесят седьмой улице; парадная дверь была заперта во
исполнение закона, воспрещающего работу питейных заведений в
воскресенье, но я, последовав примеру двух мужчин, вошел через
боковую дверь. Там я съел тарелку супа и два огромных
бутерброда; мне хотелось свести приветствия, вопросы и в
особенности первое свидание с Джейком к совершенному минимуму,
сказать, что ужинать не буду, и подняться к себе в комнату. Но
когда я завернул за угол, перед домом стояли двое больших
саней. На передке ближних саней сидел Феликс Грир с незнакомой
мне девушкой; он держал вожжи, а у нее на коленях лежала его
новая фотокамера. Байрон Доувермен помогал еще одной молодой
женщине устроиться на заднем сиденье. По ступенькам крыльца
спускалась Джулия, опасливо ступая по свежему снегу, а рядом с
ней, придерживая ее под локоть, шел Джейк в цилиндре и темном
пальто с барашковым воротником. За ними следовала Мод Торренс,
а тетя Ада запирала входную дверь.
Они заметили меня прежде, чем я смог удрать, и тут же
окликнули и подозвали. Феликс, невменяемый от возбуждения -
наверно, из-за девушки, - заорал на всю улицу:
- С возвращением! Как раз вовремя - поехали кататься!
Мистер Пикеринг нанял двое саней!..
Приближаясь к ним, я криво улыбнулся и вяло махнул рукой,
стараясь быстренько выдумать какую-нибудь отговорку: устал,
долго сидел в поезде, начинается грипп... Не мог же я - пятое
колесо в телеге - поехать вместе с двумя холостяками и их
дамами; а во вторых санях, рядом с психопатом Пикерингом,
который того и гляди выкинет какой-нибудь дикий номер, ехать
было просто немыслимо. Тут они окружили меня, Феликс выскочил
из саней и схватил меня за руку, засыпая вопросами: как брат,
как семья? - и приветствиями, потом рукой завладел Байрон - и
все они так явно радовались встрече...
Мою руку атаковали опять - теперь уже Джейк тряс ее и
приветливо улыбался! Я пытался ответить им: брату неожиданно
стало намного лучше, дома все хорошо, счастлив вернуться сюда,
в Нью-Йорк. Но, отвечая, я решительно не мог оторвать
недоуменного взгляда от Джейка: карие его глаза излучали
дружественную теплоту, и улыбка, покуда он жал мне руку, была
настоящая, видимо, не менее искренняя, чем у всех остальных. А
Джулия смотрела на меня с такой непритворной радость, что у
меня поневоле екнуло сердце. Она поздоровалась со мной за
руку. Мод тоже, а тетя Ада, протянув мне ладони, наклонилась и
чмокнула меня в щеку.
Что же тут непонятного, если мне неожиданно для себя самого
и вправду захотелось поехать с этими милыми людьми! Тетя Ада
взяла у меня саквояж, отперла дверь и занесла его в переднюю.
Байрон и Феликс представили мне своих дам и вежливо предложили
место в своих санях. Но прежде чем я успел отказаться,
вмешался Джейк: нет, я должен ехать с ним, непременно с ним,
и, подцепив меня за локоть, подтолкнул на сиденье; Джулия
предложила, чтобы я сел вместе с ними на передок, и Джейк
горячо поддержал ее и даже спросил, не хочу ли я взять
"ремешки", имея в виду, как я понял, вожжи. Я уж и не пытался
разобраться, что к чему, и решил, что Джейк, вероятно,
подвержен маниакальным депрессиям и легко впадает из крайности
в крайность; что ж, и на том спасибо, подумал я с облегчением.
От вожжей я с благодарностью отказался: лошади еще, чего
доброго, расхохотались бы, возьмись я управлять ими, и вожжами
завладел Джейк. Мод и тетушка сели позади, а Джулия впереди,
между Джейком и мной. Было тесно, сидели мы вплотную, плечом к
плечу, и я высвободил свою левую руку и положил на сиденье за
спиной у Джулии. Однако я внимательно следил за тем, чтобы не
коснуться ее на самом деле, и заставлял себя думать о пейзаже
- о заснеженной чугунной ограде, о деревьях и кустиках
лежащего подле нас Грэмерси-парка.
- Готовы? - крикнул Феликс через плечо, и Джейк громогласно
ответил, что да. Вожжи одновременно щелкнули, лошади взяли с
места, колокольчики на упряжи зазвенели. Полозья скользили
легко, лошади пошли свободнее, а когда, с повторным хлопком
вожжей, мы завернули за угол и выехали на Двадцать первую
улицу, они вскинули головы и, всхрапывая, выбрасывая из
ноздрей струи пара, понеслись рысью; тут уж колокольчики
действительно запели.
По существу все, что я могу сказать про остаток дня и про
вечер, уместилось бы в трех словах: волшебство. Прекрасный
сон. Белые улицы Манхэттена были битком набиты санями, и
воздух звенел от музыки колокольчиков. И если вы примете это
за лирическое преувеличение, то, право же, ничем не могу вам
помочь. Будничные повозки и фургоны исчезли начисто, даже
омнибусы и конки встречались редко; мостовые и тротуары были
отданы людям.
На тротуарах катали детей на санках, кидались снежками,
лепили снежных баб; не только дети, но и взрослые и даже
старики и старухи весело перекликались друг с другом. А на
мостовой мы обгоняли и нас обгоняли сани всевозможных форм и
конструкций, и те, кто сидел в этих санях, окликала нас, а мы
их. Порой затеивались гонки, а один раз - мы двигались вверх
по Пятой авеню - получилось так, что наши лошади шли грудь в
грудь с двумя другими упряжками, и все три кучера поднялись в
рост, и хлестали кнуты, и пищали в санях девицы... Феликс
отстал от нас на полквартала, но вскоре догнал, а в
Сентрал-парке вышел вперед, и мы понеслись среди сотен других
саней по плавно изгибающимся аллеям.
А потом мы поехали дальше через парк, выехали из него на
открытую сельскую местность - это по-прежнему в пределах
острова Манхэттен! - и добрались до большой бревенчатой
таверны под вывеской "Гейб Кейс". Уже темнело, и таверна была
ярко освещена, свет падал из окон на снег длинными
поблескивающими прямоугольниками, и оконные рамы делили каждый
отблеск на четыре части. На постоялом дворе при таверне
собралось не меньше полусотни саней, и каждая лошадь была на
привязи и укрыта попоной.
Свободных мест не оказалось, народу - не протолкаться, а
гул голосов и смех достигали такой силы, что разговаривать
почти не представлялось возможным. Феликс ухитрился окликнуть
меня, и я кое-как протиснулся к группе, потеряв свою. Мы поели
бутербродов, запивая их горячим вином, все это стоя - присесть
было негде, - перекинулись несколькими словами, пытаясь
перекрыть шум, но больше просто возбужденно и радостно
улыбались друг другу.
Домой мы возвращались в прежнем порядке - другие ждали
меня, когда мы вышли из таверны. Снег в парке искрятся, дома
на Пятой авеню при лунном свете казались умытыми и
таинственными. Наконец, мы свернули на Двадцать третью улицу к
Грэмерси-парку, и я сказал:
- Большое вам спасибо, мистер Пикеринг, это был один из
лучших дней в моей жизни.
Он кивнул; теперь он держал в зубах сигару, и при каждой
его затяжке дым выплывал длинной узкой лентой через плечо.
- Не за что, Морли. Мы вроде бы праздновали одно событие,
знаете ли.
"Конечно, знаю, - подумал я. - Ты праздновал возможность
разбогатеть благодаря шантажу". Но вслух я произнес лишь
вежливое:
- Да что вы?
Он опять кивнул и перегнулся ко мне через колени Джулии;
глаза его так и горели самодовольством.
- Да, да, - сказал он медленно. Только потом я сообразил,
что Пикеринг умышленно оттянул этот момент на самый конец
