ибо объективность, нынче, как и тогда, достигается ровным расположением,
проникновением в природу любой вещи. Однако - именно любой! Быть
беспристрастным как судьба - тем более, что о ней только и пишешь. Порой
это приводит к любовному описанию заведомого негодяя - что вполне одинаково
выводило из себя критиков Пушкина и злит ныне критиков Пелевина. Что ж, все
течет, однако мало изменяется:
Как Пушкин смотрел на поединок сразу с обеих сторон, "из ихнего и
нашего лагеря", так и Пелевину как-то несолидно было бы стать на чью-то
сторону - и в описании перипетий 19-го года, и - в 91-м. Что за разница с
точки зрения вечности?! За то его и бьют, в частности: вот, мол оправдывает
каких-то там палачей Гражданской войны. ехорошо, мол. Стыдно. Та же история
- с пугачевскими лихими ребятами (тоже палачами), любовно описанными
прозаиком Пушкиным.
Так что сие сердце так же холодно и пусто, в нем так же нет ни любви,
ни религии. Во всяком случае - в том понимании, каковое вкладывают в эти
слова энгельгардты. И, по-своему, они ведь правы. А как иначе писать? Разве
что школьная характеристика и получится: Если же хочешь о мире - так ведь
это сколько надо вместить! Отсюда и рецепт, коротко и ясно сформулированный
Терцем: "Пустота - содержимое Пушкина". Куда уж дальше - в поисках
совпадений! Пустота...
И эта самая способность Дон Гуана вкладывать всего себя в каждую новую
страсть - она возможна лишь при опустошении, освобождении от материального
и инертного. Человек на это неспособен, тут нужен некто бесплотный, вроде
фигурки принца на экране. А человек - он ведь так и прыгать-то не умеет:
Так что - осторожнее! Да, эта ровная беспредметная любовь обратила на
время автора в его героя. о - не увлекайтесь - перед нами мардонг, или
жилец епала, может быть - долины барона Юнгерна. о - не человек. Тот
остался - в лучшем случае - у экрана монитора. И , как бы улыбаясь, жмет на
курсорные клавиши (иногда - вместе с "shift").Впрочем, и это, как сказано -
в лучшем случае.
А порой и останавливает действие-игру, заставляет неживого героя (а
говоря прямо - труп) замереть в заданной позиции, гальванизирует его. Вроде
мертвой царевны, мардонга или годуновского кровавого мальчика. Впрочем,
сохраняя за ним право двигать событиями, целыми пластами исторического
бытия. И это появление мертвого тела, или - просто смерти как таковой -
вносит в текст энергию и динамизм, служит катализатором действия.Так что
мертвецы едва ли отличимы от живых: они и сами-то часто путаются. А стоит
задеть хрустальные качели - готовы ожить - на время, конечно, для читателя.
С перепугу можно подумать, что это назойливые критики, упорно требующие от
автора заполнить его внутреннюю пустоту полезной просветительской работой,
приходят, зомбифицированные, под окно его дома. Ведь не могли же они - те,
писаревского времени - так долго сохраниться, это ж , почитай, полтора века
прошло. Столько даже курилки не живут! евольно подумаешь: рано сделали
музей в Алексеевском равеллине, вон еще сколько реалистов кругом ходит. И
ведь не те нынче времена, не рахметовские - купаться критиков не заманишь,
а в бассейне - там и захочешь, а утонуть не дадут. е говоря уже о такой
экзотике, как серебряные пули и прочее подобное :
Однако - нет. Это не они, не критики. И даже не бедняга Писарев. Они,
как ни странно, для этого слишком живые, привязанные. аполненные. Чем? у,
кто - чем: ет, все эти мардонги, эти "жители епала", все эти юные пионеры,
только что принятые в мертвецы - всё это только один человек - сам автор.
Ибо только он и может быть достаточно пуст - и чтоб живым сойти с поезда, и
чтоб выписаться из больницы - и всё прочее подобное. Во всяком случае - он
склонен к этому стремиться. С того и пишет - сублимирует: Потому-то
мертвечина в творчестве подробных авторов не слишком страшна и даже мало
привлекает наше внимание: впечатление перекрывается узнаванием. (Героиня
"Вестей из епала" видит же, глядясь в зеркало, след протектора на
раздавленной груди. у так что? и ее, ни нас - читателей, это не беспокоит.
Умерла так умерла:)
Легкости восприятия, конечно, способствует и явная
безответственность автора в отношении так называемых фундаментальных
доктрин - будь то "буддизм" или что-то монотеистическое, "из нашего". А
стань Пелевин пофундаментальнее, мы бы застряли на первой же странице. По
счастью, здесь действует пушкинско-пофигистский лозунг: "чему-нибудь и
как-нибудь", что в сочетании с легкостью сообщает прозе эффект эскизности и
мелькания по верхам. При всей разносторонней образованности, у Пелевина -
склонность пользоваться для примера тем, что близко лежит. Цыпленок, кошка,
жук с сынишкой:Крошечный эпос. Ибо - какая разница-то? Идеям всё равно, к
чему быть примененными.А мир - он и вообще лишь предлог.
С другой стороны, дотошность по мелочам , которая - якобы лишь гарнир
к некой генеральной мысли - вовсе и не означает присутствие вообще чего
либо сверх. Порой в прозе Пелевина внаглую отсутсвует "главное", и речь
почти целиком сводится к антуражу. а первый взгляд. Эта беспредметность
обижает уважаемых наших критиков: о чем им-то писать, когда сам автор ни о
чем пишет?! Ту всё в точности по Кэрроллу: каким надо обладать острым
зрением, чтобы видеть ничего! у вот сказал бы автор прямо (бог с ним - хотя
бы косвенно) - к чему он нас призывает - мы бы, может, дружно объявили его
творчество каким-никаим измом .
Впрочем, почему Кэрролл? Вот есть и куда более близкое - не только по
времени! - у Бродского:
":грызя ноготь, смотрит, объят покоем,
В то никуда, задержаться в коем
мысли можно - зрачку нельзя:"
Однако даже и та мысль, которую автор регулярно поручает то книге, то
письму, то репродуктору - любому второму плану, - движется отнюдь не по
прямой, а скачками и редко вообще достигает хоть какого-то пункта
назначения. Так, эскизы, наметки. Догадайся, мол, сама. Кредо такое -
учебная сказка называется. Учебная! Только не от слова "учебник" - где все
подано и разжевано, а от другого: - пришел? - учиться пришел? - что ж, вот
тебе мысль, можешь ее думать: Только не пугайся, если мысль эта на
протяжении расскзаа будет подменена другой, пятой, десятой, так что к концу
забудется, о чем говорилось в начале. Впрочем, перечитатывать не только не
возбраняется, но и рекомендуется. Учебная - литература-то. В хорошем
смысле. Это ведь еще Стругацкие начинали: сюжетом завлечь, а там, уже
внутри - подбросить в том или ином количестве и мысль. А что делать - без
игры скучно, дети не идут - обучение-то факультативное, это вам не
первоисточники конспектировать - тут только добровольцы. Так что правильные
читатели Пелевина - это не все учащиеся вообще, а лишь прошедшие школу
предыдущей ступени. В идеале - кого-то из Учителей. Тех же Стругацких,
например: Их, учащихся, не шокирует кажущаяся банальность внешней оболочки,
а порой и бессодержательность. Как и ее контраст с избытком мыслей,
сообщаемых полунамеками, вскользь, порой - просто на уровне созвучий.
("Язык мой враг мой: всё ему доступно, / Он обо всем болтать себе
привык!..")
С эдакого подхода к изображению жизни не спросишь, как с соцреализма
(и прочих измов) - а где вот тут у вас показаны насущные проблемы нашего
непростого времени. Он ведь в кусты уйдет - отговорится ( в лучшем случае)
на том же языковом полушуточном уровне: дескать, какое это еще такое ваше
время, шутить изволите, время у нас у всех одно и несет оно нас всех
одинаково. Куда? Да известное дело, куда. К взорванному мосту:(Или, по
Бродскому: "Видно время бежит, но не в часах, а прямо. / И впереди,
говорят, не гора, но яма.")
От такой позиции - и обилие готовых решений, читай - штампов: лишь бы
только проворнее оттараторить эти необязательные штрихи, антураж весь этот
вещный - липкую грязь декораций. Меньше и запачкаешься, не вникая.
Вскользь. А Пелевину есть куда торопиться - сколько еще мыслей оставлено
без внимания - почитай, всю мировую мудрость прозевали, сидя в своём
коконе. И, раз уж взялся за такое дело, как обучение - надо хоть немного
подтолкнуть прогресс, раздвинуть как-то рамки. Тут уж, знаете ли, не до
тонкостей жанровой иерархии и прочих установленных правил писания. Скорее
наоборот: Пелевин вряд ли написал бы "Чапаева и Пустоту", если бы не знал,
что так писать нельзя. Все эти прозаизмы на грани фени, вся эта игра в
псевдоистроизм в одежде анекдота в большой степени строились как
недозволенные приемы, рассчитывающие шокировать публику. "равоучительный и
чинный" роман - не только времен исторического материализма, но и новейший
- отправная точка для пародии Пелевина. Ибо он пародирует не конкретный
жанр, но вообще литературу как таковую - голосом молодой веселой жизни. е в
смысле банального ниспровержения ("до основанья, а затем:") - как это
приписывают постмодернизму. апротив! Толкая читателя в будущее, Пелевин
откачивается назад, в прошлое - истинное, глубинное. а его губах играет
архетипическая улыбка. Как у достославного черно(бело)го барона Юнг(ерн)а.
Сказанное, конечно, вовсе не означает отсутствия у автора чувства меры
или, тем паче, вкуса. Основы никуда не деваются, и никто их не отменяет и
отменить не в силах. Только это не те милые совковому сердцу основы,
отсутствие которых в пелевинской прозе так обижает многих господ критиков.
Отнюдь. А это, прежде всего, стремление к порядку, покою и равновесию - в
широком, разумеется, смысле. (А не это , привычное "буду делать хорошо и не
буду плохо" - какое уж там равновесие - без "плохо":) И в этом устремлении,
в этой позиции - мера, позволяющая всегда оставаться в рамках вкуса - даже
в безумных плясках аллегорий и анекдотов. Вселенная пропорциональна,
периодически обустроена и основана на правильном ритме. е нашими жалкими
десятками лет ее мерить. аше дело - ритм слушать и ему соответствовать. А
вот это вот неистребимое: "природа - лаборатория, а человек - работник" -
нет, это не для художника: зачем ему лаборатория, что он, химик что ли?
Ощущая и принимая временность, фрагментарность вещной жизни, художник
естественным образом приходит к мышлению отрывками. Все эти маленькие
трагедии из жизни насекомых, другие повести, сами составленные из замкнутых
и самодостаточных новелл, все эти обрывы на полузвуке - всё это отсюда. И
вот как раз такое, лоскутно-незаконченное миропостроение и приводит при
чтении Пелевина к ощущению истинности и полноты бытия. Это - реализм в
самом, может быть, глубоком смысле. Что, кстати, является, скорее, побочным
эффектом творчества и вызвано не столько желанием автора, сколько его
легкостью и всеприятием по отношению к окружающему. Что же до идей, каковые
он как бы предает в своем творчестве (если тут вообще возможна подобная
постановка вопроса), то они в точности этому ощущению полноты жизни -
противоположны. Об этом, впрочем, в свое время.
Пока же вернемся к лоскутности. Здесь, вплотную - и еще одно,
родственное свойство. Что-то вроде покадровой съемки вместо кино: многое в
творчестве Пелевина статично. Он не просто не любит пресловутый "экшн", он
упорно и последовательно его бежит. Куда более похожи его произведения на
"живые картины", на скульптурные композиции. Тем ярче на этом
вяломеняющемся фоне вспыхивают кульминационные, динамические эпизоды,
вызванные прорывом из неподвижности, неизменяемости кокона - во что-то
внешнее, новое, как бы более настоящее. Вроде мира чистых красок и
безграничного - на первый взгляд - пространства за разбитым стеклом
комбината имени Луначарского. (" - Летим! - заорал Затворник, теряя всю
свою невозмутимость:") А основной мотив чаще статичен. Герои заняты не
столько действием, сколько осмыслением. А то и вовсе им одним: действие им
разве что мерещится. Снится. И лишь в редкие минуты откровения этот едва ли
не вечный сон способен смениться бегом, полетом, любым движением - от
статуи - к человеку. Для этого, однако, требуется не просто решимость или
