слепки с этих уродливых частей тела. Вся разница только в том, что в
настоящем институте слепки снимаются, как только больной туда поступает,
а в этом сердце они изготовлялись тогда, когда из него выписывался здо-
ровый человек.
Среди прочих в сердце этой дамы хранились слепки, снятые с физических
и нравственных уродств всех ее подруг.
Так как слишком задерживаться не полагалось, то медик быстро переко-
чевал в другое женское сердце, - и на этот раз ему показалось, что он
вступил в светлый обширный храм. Над алтарем парил белый голубь - оли-
цетворение невинности. Медик хотел было преклонить колена, но ему нужно
было спешить дальше, в следующее сердце, и только в ушах его еще долго
звучала музыка органа. Он даже почувствовал, что стал лучше и чище, чем
был раньше, и достоин теперь войти в следующее святилище, оказавшееся
жалкой каморкой, где лежала больная мать. Но в открытые настежь окна ли-
лись теплые солнечные лучи, чудесные розы, расцветшие в ящике под окном,
качали головками, кивая больной, две небесно-голубые птички пели песенку
о детских радостях, а больная мать просила счастья для своей дочери.
Потом наш медик на четвереньках переполз в мясную лавку; она была за-
валена мясом, - и куда бы он ни сунулся, всюду натыкался на туши. Это
было сердце одного богатого, всеми уважаемого человека, - его имя, на-
верно, можно найти в справочнике по городу.
Оттуда медик перекочевал в сердце его супруги. Оно представляло собой
старую, полуразвалившуюся голубятню. Портрет мужа был водружен над ней
вместо флюгера; к ней же была прикреплена входная дверь, которая то отк-
рывалась, то закрывалась - в зависимости от того, куда поворачивался
супруг.
Потом медик попал в комнату с зеркальными стенами, такую же, как во
дворце Розенборг, но зеркала здесь были увеличительные, они все увеличи-
вали во много раз. Посреди комнаты восседало на троне маленькое "я" об-
ладателя сердца и восхищалось своим собственным величием.
Оттуда медик перебрался в другое сердце, и ему показалось, что он по-
пал в узкий игольник, набитый острыми иголками. Он быстро решил, что это
сердце какой-нибудь старой девы, но ошибся: оно принадлежало награжден-
ному множеством орденов молодому военному, о котором говорили, что он
"человек с сердцем и умом".
Наконец бедный медик выбрался из последнего сердца и, совершенно оша-
лев, еще долго никак не мог собраться с мыслями. Во всем он винил свою
разыгравшуюся фантазию.
"Бог знает что такое! - вздохнул он. - Нет, я определенно схожу с
ума. И какая дикая здесь жара! Кровь так и приливает к голове. - Тут он
вспомнил о своих вчерашних злоключениях у больничной ограды. - Вот когда
я заболел! - подумал он. - Нужно вовремя взяться за лечение. Говорят,
что в таких случаях всего полезнее русская баня. Ах, если бы я уже лежал
на полке".
И он действительно очутился в бане на самом верхнем полке, но лежал
там совсем одетый, в сапогах и калошах, а с потолка на лицо ему капала
горячая вода.
- Ой! - закричал медик и побежал скорее принять душ.
Банщик тоже закричал: он испугался, увидев в бане одетого человека.
Наш медик, не растерявшись, шепнул ему:
- Не бойся, это я на пари, - но, вернувшись домой, первым делом пос-
тавил себе один большой пластырь из шпанских мушек на шею, а другой на
спину, чтобы вытянуть дурь из головы.
Наутро вся спина у него набухла кровью - вот и все, чем его облагоде-
тельствовали калоши счастья.
5. ПРЕВРАЩЕНИЯ ПОЛИЦЕЙСКОГО ПИСАРЯ
Наш знакомый сторож между тем вспомнил про калоши, которые нашел на
улице, а потом оставил в больнице, и забрал их оттуда. Но ни лейтенант,
ни соседи не признали этих калош своими, и сторож отнес их в полицию.
- Да они как две капли воды похожи на мои! - сказал один из полицейс-
ких писарей, поставив находку рядом со своими калошами и внимательно ее
рассматривая. - Тут и опытный взгляд сапожника не отличил бы одну пару
от другой.
- Господин писарь, - обратился к нему полицейский, вошедший с каки-
ми-то бумагами.
Писарь поговорил с ним, а когда опять взглянул на обе пары калош, то
уж и сам перестал понимать, которая из них его пара - та ли, что стоит
справа, или та, что слева.
"Мои, должно быть, вот эти, мокрые", - подумал он и ошибся: это были
как раз калоши счастья. Что ж, полиция тоже иногда ошибается.
Писарь надел калоши и, сунув одни бумаги в карман, а другие - под
мышку (ему нужно было кое-что перечитать и переписать дома), вышел на
улицу. День был воскресный, стояла чудесная погода, и полицейский писарь
подумал, что неплохо было бы прогуляться по Фредериксбергу.
Молодой человек отличался редким прилежанием и усидчивостью, так что
пожелаем ему приятной прогулки после многих часов работы в душной канце-
лярии.
Сначала он шел, ни о чем не думая, и калошам поэтому все не представ-
лялось удобного случая проявить свою чудодейственную силу.
Но вот он повстречал в одной аллее своего знакомого молодого поэта, и
тот сказал, что завтра отправляется путешествовать на все лето.
- Эх, вот вы опять уезжаете, а мы остаемся, - сказал писарь. - Счаст-
ливые люди, летаете себе, где хотите и куда хотите, а у нас цепи на но-
гах.
- Да, но ими вы прикованы к хлебному дереву, - возразил поэт. - Вам
нет нужды заботиться о завтрашнем дне, а когда вы состаритесь, получите
пенсию.
- Так-то так, но вам все-таки живется гораздо привольнее, - сказал
писарь. - Писать стихи - что может быть лучше! Публика носит вас на ру-
ках, и вы сами себе господа. А вот попробовали бы вы посидеть в суде,
как мы сидим, да повозиться с этими скучнейшими делами!
Поэт покачал головой, писарь тоже покачал головой, и они разошлись в
разные стороны, оставшись каждый при своем мнении.
"Удивительный народ эти поэты, - думал молодой чиновник. - Хотелось
бы поближе познакомиться с такими натурами, как он, и самому стать поэ-
том. Будь я на их месте, я бы в своих стихах не стал хныкать. Ах, какой
сегодня чудесный весенний день, сколько в нем красоты, свежести, поэзии!
Какой необыкновенно прозрачный воздух! Какие причудливые облака! А трава
и листья так сладостно благоухают! Давно уже я так остро не ощущал это-
го, как сейчас".
Вы, конечно, заметили, что он уже стал поэтом. Но внешне совсем не
изменился, - нелепо думать, что поэт не такой же человек, как все про-
чие. Среди простых людей часто встречаются натуры гораздо более поэти-
ческие, чем многие прославленные поэты. Только у поэтов гораздо лучше
развита память, и все идеи, образы, впечатления хранятся в ней до тех
пор, пока не найдут своего поэтического выражения на бумаге. Когда прос-
той человек становится поэтически одаренной натурой, происходит своего
рода превращение, - и такое именно превращение произошло с писарем.
"Какое восхитительное благоухание! - думал он. - Оно напоминает мне
фиалки у тетушки Лоны. Да, я был тогда еще совсем маленьким. Господи, и
как это я ни разу не вспомнил о ней раньше! Добрая старая тетушка! Она
жила как раз за Биржей. Всегда, даже в самую лютую стужу, на окнах у нее
зеленели в банках какие-нибудь веточки или росточки, фиалки наполняли
комнату ароматом; а я прикладывал нагретые медяки к оледенелым стеклам,
чтобы можно было смотреть на улицу. Какой вид открывался из этих окон!
На канале стояли вмерзшие в лед корабли, огромные стаи ворон составляли
весь их экипаж. Но с наступлением весны суда преображались. С песнями и
криками "ура" матросы обкалывали лед; корабли смолили, оснащали всем не-
обходимым, и они наконец уплывали в заморские страны. Они-то уплывают, а
я вот остаюсь здесь; и так будет всегда; всегда я буду сидеть в поли-
цейской канцелярии и смотреть, как другие получают заграничные паспорта.
Да, таков мой удел!" - и он глубоко-глубоко вздохнул, но потом вдруг
опомнился: "Что это такое со мной делается сегодня? Раньше мне ничего
подобного и в голову не приходило. Верно, это весенний воздух так на ме-
ня действует. А сердце сжимается от какого-то сладостного волнения".
Он полез в карман за своими бумагами. "Возьмусь за них, буду думать о
чем-нибудь другом", - решил он и пробежал глазами первый попавшийся лист
бумаги. "Фру Зигбрит", оригинальная трагедия в пяти действиях", - прочи-
тал он. "Что такое? Странно, почерк мой! Неужели это я написал трагедию?
А это еще что? "Интрига на валу, или Большой праздник; водевиль". Но от-
куда все это у меня? Наверное, кто-нибудь подсунул. Да, тут еще
письмо..."
Письмо прислала дирекция одного театра; она не очень вежливо извещала
автора, что обе его пьесы никуда не годятся.
- Гм, - произнес писарь, усаживаясь на скамейку.
В голову его вдруг хлынуло множество мыслей, а сердце исполнилось не-
изъяснимой нежности... к чему - он и сам не знал. Машинально он сорвал
цветок и залюбовался им. Это была простая маленькая маргаритка, но она в
течение одной минуты сообщила ему о себе больше, чем можно узнать, выс-
лушав несколько лекций по ботанике. Она рассказала ему предание о своем
рождении, рассказала о том, как могуч солнечный свет, - ведь это благо-
даря ему распустились и стали благоухать ее нежные лепестки. А поэт в
это время думал о суровой жизненной борьбе, пробуждающей в человеке еще
неведомые ему силы и чувства. Воздух и свет - возлюбленные маргаритки,
но свет - ее главный покровитель, перед ним она благоговеет; а когда он
уходит вечером, она засыпает в объятьях воздуха.
- Свет одарил меня красотой! - сказала маргаритка.
- А воздух дает тебе жизнь! - шепнул ей поэт.
Неподалеку стоял мальчуган и хлопал палкой по воде в грязной канавке
- брызги разлетались в разные стороны, и писарь задумался вдруг о тех
миллионах живых, невидимых простым глазом существ, которые взлетают
вместе с водяными каплями на огромную, по сравнению с их собственными
размерами, высоту, - вот как если бы мы, например, очутились над облака-
ми. Размышляя об этом, а также о своем превращении, наш писарь улыбнул-
ся: "Я просто сплю и вижу сон. Но какой это все-таки удивительный сон!
Оказывается, можно грезить наяву, сознавая, что это тебе только снится.
Хорошо бы вспомнить обо всем этом завтра утром, когда я проснусь. Какое
странное состояние! Сейчас я все вижу так четко, так ясно, чувствую себя
таким бодрым и сильным - и в то же время хорошо знаю, что если утром по-
пытаюсь что-нибудь припомнить, в голову мне полезет только чепуха.
Сколько раз это бывало со мной! Все эти чудесные вещи похожи на золото
гномов: ночью, когда их получаешь, они кажутся драгоценными камнями, а
днем превращаются в кучу щебня и увядших листьев".
Вконец расстроенный писарь, грустно вздыхал, поглядывая на птичек,
которые весело распевали свои песенки, перепархивая с ветки на ветку.
"И им живется лучше, чем мне. Уметь летать - какая чудесная способ-
ность! Счастлив тот, кто ею одарен. Если бы только я мог превратиться в
птичку, я бы стал вот таким маленьким жаворонком!"
И в ту же минуту рукава и фалды его сюртука превратились в крылья и
обросли перьями, а вместо калош появились коготки. Он сразу заметил все
эти превращения и улыбнулся. "Ну, теперь я вижу, что это сон. Но таких
дурацких снов мне еще не приходилось видеть", - подумал он, взлетел на
зеленую ветку и запел.
Однако в его пении уже не было поэзии, так как он перестал быть поэ-
том: калоши, как и все, кто хочет чего-нибудь добиться, выполняли только
одно дело зараз. Захотел писарь стать поэтом - стал, захотел превра-
титься в птичку - превратился, но зато утратил свои прежние свойства.
"Забавно, нечего сказать! - подумал он. - Днем я сижу в полицейской
канцелярии, занимаюсь важнейшими делами, а ночью мне снится, что я жаво-
ронком летаю по Фредериксбергскому парку. Да об этом, черт возьми, можно
