существа - 'большого человека'; и точно также любая вещь представляет собой атом
'большой вещи'. Стакан - это атом 'большого стакана', вилка - атом 'большой
вилки' и т.д.
Эта идея и несколько других мыслей, сохранившихся в моей памяти после
экспериментов, вошли в мою книгу 'Tertium Organum', которая как раз и была
написана во время этих опытов. Таким образом, формулировка законов ноуменального
мира и некоторые другие идеи, относящиеся к высшим измерениям, были заимствованы
из того, что я узнал во время экспериментов.
Иногда во время опытов я чувствовал, что многое понимаю особенно ясно; я
чувствовал, что, если бы сумел сохранить в своей памяти то, что понимаю, я узнал
бы, как переходить в это состояние в любое время по желанию, как сделать его
продолжительным, как им пользоваться.
Вопрос о том, как задержать это состояние сознания, возникал постоянно, и я
много раз задавал его во время эксперимента, пребывая в том состоянии сознания,
когда получал на свои вопросы ответы. Но на этот вопрос я никогда не получал
прямого ответа. Обычно ответ начинался откуда-то издалека; постепенно
расширяясь, он охватывал собою всё, так что в конце концов ответ на мой вопрос
включал ответы на все возможные вопросы; естественно, что я не мог удержать его
в памяти.
Помню, как однажды, когда я особенно ясно понял всё, что мне хотелось понять, я
решил отыскать какую-нибудь формулу или ключ, который дал бы мне возможность
припомнить на следующий день то, что я понял. Я хотел кратко суммировать всё,
что мне стало понятно, и записать, если удастся, в виде одной фразы то, что
необходимо для повторного приведения себя в такое же состояние как бы одним
поворотом мысли, без какой-либо предварительной подготовки. В течение всего
эксперимента мне казалось, что это возможно. И вот я отыскал такую формулу - и
записал её карандашом на клочке бумаги.
На следующий день я прочёл фразу: 'Мыслить в других категориях!' Таковы были
слова, но в чём же их смысл? Куда делось всё то, что я связывал с этими словами,
когда их писал? Всё исчезло, всё пропало, как сон. Несомненно, фраза 'мыслить в
других категориях' имела какой-то смысл, но я не мог его припомнить, не мог до
него добраться.
Позднее точно такое же случалось со многими другими словами и фрагментами идей,
которые оставались у меня в памяти после опытов. Сначала эти фразы казались мне
совершенно пустыми. Я даже смеялся над ними, обнаружив в них полное
подтверждение невозможности передать оттуда сюда хоть что-то. Но постепенно в
моей памяти кое-что начало оживать, и по прошествии двух-трёх недель я всё лучше
и лучше вспоминал то, что было связано с этими словами. И хотя их содержание
продолжало оставаться неясным, как бы видимым издалека, я всё же начал
усматривать особый смысл в словах, которые поначалу казались мне лишь
отвлечёнными обозначениями чего-то, не имеющего практической ценности.
То же самое повторялось почти каждый раз. На следующий день после эксперимента я
помнил очень немногое. Но уже к вечеру порой начинали возвращаться кое-какие
неясные воспоминания. Через день я мог вспомнить больше; в течение же следующих
двух или трёх недель удавалось восстановить отдельные детали эксперимента, хотя
я прекрасно сознавал, что в памяти всплывает лишь ничтожно малая часть
пережитого. Когда же я пробовал проводить опыты чаще, чем раз в две-три недели,
всё смешивалось, и я не мог уже ничего вспомнить.
Но продолжу описание удачных экспериментов. Неоднократно, почти всегда, я
чувствовал, что, переходя через второй порог, я прихожу в соприкосновение с
самим собою, с тем 'я', которое всегда пребывает внутри меня, всегда видит меня
и говорит мне нечто, чего я в обычном состоянии сознания не в силах понять и
даже услышать.
Почему же я не могу этого понять?
Я отвечал себе: потому, что в обычном состоянии во мне звучат одновременно
тысячи голосов, которые и создают то, что мы называем нашим 'сознанием', нашими
мыслями, чувствами, настроениями, воображением. Эти голоса заглушают звук того
голоса, который доносится из глубины. Мои эксперименты ничего не прибавили к
обычному 'сознанию'; они только сузили его; но как раз благодаря этому сужению
его мощность неизмеримо возросла.
Что, собственно, делали эти эксперименты? Они заставляли все другие голоса
замолчать, погружали их в сон, делали неслышными. И тогда я начинал слышать
другой голос, который доносился как бы сверху, из какого-то пункта у меня над
головой. Тогда-то я и понял, что вся задача заключается в том, чтобы слышать
этот голос постоянно, сохранять с ним непрерывную связь. То существо, которому
принадлежал голос, знало и понимало всё, а самое главное - было свободно от
тысяч мелких отвлекающих 'личных' мыслей и настроений. Оно могло принимать всё
спокойно и объективно, таким, каково оно есть на самом деле. И в то же время это
был я. Как так могло случиться и почему в обычном состоянии я был так далеко от
самого себя, если голос и впрямь принадлежал мне, - этого я не мог объяснить. Во
время экспериментов я называл мою обычную личность 'я', а другое существо -
'он'. Иногда же, наоборот, обыденную личность - 'он', а другую - 'я'. Позднее я
ещё вернусь к общей проблеме 'я' и к пониманию 'я' в новом состоянии сознания,
ибо всё это гораздо сложнее, чем простая замена одного 'я' другим.
А сейчас попробую описать (насколько это сохранилось в моей памяти), как этот
'он' или 'я' смотрело на веши, в отличие от обычного 'я'.
Помню, как однажды я сидел на диване, курил и смотрел на пепельницу. Это была
самая обыкновенная медная пепельница. И вдруг я почувствовал, что начинаю
понимать, что такое пепельница; вместе с тем, с некоторым удивлением, почти со
страхом я ощутил, что до той поры не понимал её, что мы вообще не понимаем самых
простых окружающих нас вещей.
Пепельница вызвала во мне водоворот мыслей и образов. Она содержала в себе
бесконечное обилие фактов и событий, она была связана с бесчисленным множеством
вещей. Прежде всего с тем, что касается табака и курения. Это сразу же вызвало
тысячи образов, картин, воспоминаний. Затем сама пепельница - как она появилась
на свет? И как появились те материалы, из которых она изготовлена? В данном
случае медь - что такое медь? И как люди впервые её обнаружили? Как научились ею
пользоваться? Где и как была добыта медь, из которой сделана эта пепельница?
Какой обработке она подверглась, как её перевозили с места на место? Сколько
людей работало над ней или в связи с ней? Как медь оказалась превращённой в
пепельницу? Эти и иные вопросы об истории пепельницы до того самого дня, как она
появилась на моём столе...
Помню, как я записал несколько слов на листке, чтобы удержать в памяти хоть
некоторые из своих мыслей. И вот назавтра я прочёл:
'Человек может сойти с ума из-за одной пепельницы.'
Смысл всего, что я воспринял, состоит в том, что по одной пепельнице можно
познать всё. Невидимыми нитями пепельница связана со всеми вещами этого мира, и
не только с настоящим, но и со всем прошлым и со всем будущим. Зная пепельницу,
я знаю всё.
Конечно, это описание ни в малейшей степени не выражает подлинного ощущения, ибо
первым и главным было впечатление, что пепельница живёт, думает, понимает и
рассказывает о себе. Всё, что я узнал, я узнал от самой пепельницы.
Вторым впечатление был чрезвычайно эмоциональный характер всех знаний, связанных
с пепельницей.
'Всё живёт! - сказал я себе в самой гуще этих наблюдений. - Нет ничего мёртвого;
мертвы только мы сами. Если бы мы ожили хоть на мгновение, мы почувствовали бы,
что всё живо, что все вещи живут, думают, ощущают и могут разговаривать с нами.'
Этот случай с пепельницей напоминает мне другой, когда ответ на мой вопрос был
дан в виде характерного зрительного образа.
Однажды, находясь в том состоянии, в которое меня приводили мои эксперименты, я
задал себе вопрос: 'Что же такое мир?'
И сейчас же передо мной возник образ какого-то большого цветка, наподобие розы
или лотоса. Его лепестки непрерывно распускались изнутри, росли, увеличивались в
размерах, выходили за пределы цветка, затем каким-то образом вновь возвращались
внутрь, и всё начиналось сначала. Этот процесс невозможно выразить словами. В
цветке было невероятное количество света, движения, цвета, музыки, эмоций,
волнения, знания, разума, математики и непрерывного, постоянного роста. В то
время как я смотрел на цветок, кто-то, казалось, объяснял мне, что это и есть
'мир', или 'Брахма', в его чистейшем аспекте и в наивысшем приближении к тому,
что существует реально. 'Если бы приближение было ещё большим, это был бы сам
Брахма, каков он есть' - промолвил голос.
Последние слова прозвучали своеобразным предупреждением, как если бы Брахма в
своём реальном аспекте был опасен, мог поглотить и уничтожить меня. Здесь
опять-таки возникала бесконечность.
Этот случай и символ Брахмы, или 'мира', сохранившийся в моей памяти, очень меня
заинтересовал, ибо объяснял происхождение других символов и аллегорических
образов. Позднее я решил, что понял принцип формирования атрибутов разнообразных
божеств и смысл многих мифов. Кроме того, этот случай обратил моё внимание на
другую важную особенность экспериментов, а именно, на то, как мне сообщались
идеи в необычном состоянии сознания после второго порога.
Как я уже говорил, идеи передавались мне не словами, а звуками, формами,
'схемами' или символами. Обычно всё и начиналось с появления 'схем' или иных
форм. Как упоминалось выше, 'голоса' представляли собой характерную черту
переходного состояния, и когда они прекратились, их место заняли формы, т.е.
звуки, 'схемы' и т.п., псоле чего следовали зрительные образы, наделённые
особыми свойствами и требующие подробных объяснений. 'Брахма', видимый в форме
цветка, может служить примером такого зрительного образа, хотя обычно эти образы
были гораздо проще и имели что-то общее с условными знаками или иероглифами. Они
составляли форму речи или мысли, вернее, той функции, которая соответствовала
речи или мысли в том состоянии сознания, которого я достиг. Знаки или иероглифы
двигались и менялись передо мной с головокружительной ьыстротой и выражали
переходы, изменения, сочетания и соответствия идей. Только такой способ 'речи'
оказывался достаточно быстрым для той скорости, какой достигла мысль. Никакие
другие формы нужной скоростью не обладали. И вот эти движущиеся знаки вещей
указывали на начало нового мышления, нового состояния сознания. Словесное
мышление становилось совершенно невозможным. Я уже говорил, что промежуток между
двумя словами одной фразы занимал слишком много времени. Словесное мышление не
могло в этом состоянии угнаться за мыслями.
Любопытно, что в мистической литературе имеется немало указаний на эти
'обозначения вещей'. Я даю им то же название, что и Якоб Бёме, не сомневаясь при
этом, что Бёме говорил точно о тех же знаках, которые видел я. Для себя я
называл их 'символами', но по внешней форме правильнее было бы назвать их
движущимися иероглифами. Я попробовал зарисовать некоторые из них, и хотя иногда
это удавалось, на следующий день было очень трудно связать полученные фигуры с
какими-нибудь идеями. Но один раз получилось нечто очень интересное.
Я нарисовал линию с несколькими штрихами на ней.
Число штрихов здесь несущественно; важно то, что они расположены друг от друга
на неравном расстоянии. Я получил эту фигуру следующим образом.
В связи с некоторыми фактами из жизни моих знакомых я задал себе довольно
сложный вопрос: каким образом судьба одного человека может повлиять на судьбу
другого? Сейчас я не в состоянии в точности воспроизвести вопрос, но помню, что
он был связан с идеей причинно-следственных законов, свободного выбора и
случайности. Всё ещё продолжая в обычном состоянии думать об этом, я представил
себе жизнь одного моего знакомого и тот случай в его жизни, благодаря которому
он встретился с другими людьми, оказав самое решительное влияние на их жизнь,
тогда как и они, в свою очередь, вызвали важные перемены в его жизни. Размышляя
