воображения - всё это явления субъективные. Когда мы находимся в обычном
состоянии сознания, весь мир разделен для нас по этим двум осям, и вся наша
привычная ориентация сообразуется с таким делением. В новом же состоянии
сознания всё это было совершенно нарушено. Прежде всего, мы привыкли к
постоянству во взаимоотношениях между субъективным и объективным: объективное
всегда объективно, субъективное всегда субъективно. Здесь же я видел, что
объективное и субъективное менялись местами, одно превращалось в другое.
Выразить это очень трудно. Обычное недоверие к субъективному исчезло; каждая
мысль, каждое чувство, каждый образ немедленно объективировались в реальных
субстанциональных формах, ничуть не отличавшихся от форм объективных феноменов.
В то же время объективные явления как-то исчезали, утрачивали свою реальность,
казались субъективными, фиктивными, надуманными, обманчивыми, не обладающими
реальным существованием.
Таким было первое моё впечатление. Далее, пытаясь описать странный мир, в
котором я очутился, должен сказать, что более всего он напоминал мне мир сложных
математических отношений.
Вообразите себе мир, где все количественные отношения от самых простых до самых
сложных обладают формой.
Легко сказать: 'Вообразите себе такой мир'. Я прекрасно понимаю, что
'вообразить' его невозможно. И всё-таки моё описание является ближайшим
возможным приближением к истине.
'Мир математических отношений' - это значит мир, в котором всё находится во
взаимосвязи, в котором ничто не существует в отдельности, где отношения между
вещами имеют реальное существование, независимо от самих вещей; а, может быть,
'вещи' и вообще не существуют, а есть только 'отношения'.
Я нисколько не обманываюсь и понимаю, что мои описания очень бедны и, вероятно,
не передают того, что я помню. Но я припоминаю, что видел математические законы
в действии и мир как результат действия этих законов. Так, процесс сотворения
мира, когда я думал о нём, я вился мне в виде дифференциации некоторых
простейших принципов или количеств. Эта дифференциация протекала перед моими
глазами в определённых формах; иногда, например, она принимала форму очень
сложной схемы, развивающейся из довольно простого основного мотива, который
многократно повторялся и входил в каждое сочетание во всей схеме. Таким образом,
схема в целом состояла из сочетаний и повторений основного мотива, и её можно
было, так сказать, разложить в любой точке на составные элементы. Иногда это
была музыка, которая также начиналась с нескольких очень простых звуков и,
постепенно усложняясь, переходила в гармонические сочетания, выражавшиеся в
видимых формах, которые напоминали только что описанную мной схему или полностью
растворялись в ней. Музыка и схема составляли одно целое, так что одна часть как
бы выражала другую.
Во время всех этих необычных переживаний я предчувствовал, что память о них
совершенно исчезнет, едва я вернусь в обычное состояние. Я сообразил, что для
запоминания того, что я видел и ощущал, необходимо всё это перевести в слова. Но
для многого вообще не находилось слов, тогда как другое проносилось передо мною
так быстро, что я просто не успевал соединить то, что я видел, с какими-нибудь
словами. Даже в тот момент, когда я испытывал эти переживания и был погружен в
них, я догадывался, что всё, запоминаемое мной, - лишь незначительная часть
того, что проходит через моё сознание. Я то и дело повторял себе: 'Я должен хотя
бы запомнить, что вот это есть, а вот это было, что это и есть единственная
реальность, тогда как всё остальное по сравнению с ней совершенно нереально'.
Я проводил свои опыты в самых разных условиях и в разной обстановке. Постепенно
я убедился, что лучше всего в это время оставаться одному. Проверка опыта, т.е.
наблюдение за ним другого лица или же запись переживаний в момент их протекания,
окащалась совершенно невозвожной. Во всяком случае, я ни разу не добился таким
путём каких-либо результатов.
Когда я устраивал так, чтобы кто-нибудь во время моих опытов оставался возле
меня, я обнаруживал, что вести какие-либо разговоры с ним невозможно. Я начинал
говорить, но между первым и вторым словами фразы у меня возникало такое
множество идей, проходивших перед моим умственным взором, что эти два слова
оказывались разделены огромным промежутком и не было никакой возможности найти
между ними какую-либо связь. А третье слово я забывал ещё до того, как его
произносил; я пытался вспомнить его - и обнаруживал миллионы новых идей,
совершенно забывая при этом, с чего начинал. Помню, например, начало одной
фразы:
'Я сказал вчера...'
Едва я произнёс слово 'я', как в моей голове пронеслось множество мыслей о
значении этого слова в философском, психологическом и прочих смыслах. 'Всё это
было настолько важным, новым и глубоким, что, произнося слово 'сказал', я не мог
сообразить, для чего его выговорил; с трудом оторвавшись от первого круга
мыслей, я перешёл к идее слова 'сказал' - и тут же открыл в нём бесконечное
содержание. Идея речи, возможность выражать мысли словами, прошедшее время
глагола - каждая из этих идей вызывала во мне взрыв мыслей, догадок, сравнений и
ассоциаций. В результате, когда я произнёс слово 'вчера', я уже совершенно не
мог понять, зачем его сказал. Но и оно, в свою очередь, немедленно увлекло меня
в глубины проблем времени - прошлого, настоящего и будущего; передо мною
открылись такие возможности подхода к этим проблемам, что у меня дух захватило.
Именно эти попытки вести разговор позволили мне почувствовать изменение во
времени, описываемое почти всеми, кто проделывал опыты, подобные моим. Я
почувствовал, что время невероятно удлинилось, секунды растянулись на года и
десятилетия.
Вместе с тем, обычное чувство времени сохранилось; но наряду с ним или внутри
него возникло как бы иное чувство времени, так что два момента обычного времени
(например, два слова в моей фразе) могли быть отделены друг от друга длительными
периодами другого времени.
Помню, насколько поразило меня это ощущение, когда я испытал его впервые. Мой
приятель что-то говорил. Между каждым его словом, между каждым звуком и каждым
движением губ протекали длиннейшие промежутки времени. Когда он закончил
короткую фразу, смысл которой совершенно до меня не дошёл, я почувствовал, что
за это время я пережил так много, что нам уже никогда не понять друг друга,
поскольку я слишком далеко ушёл от него. В начале фразы мне казалось, что мы ещё
в состоянии разговаривать; но к концу это стало совершенно невозможным, так как
не существовало никаких способов сообщить ему всё то, что я за это время
пережил.
Попытки записывать свои впечатления тоже не дали никаких результатов за
исключением двух случаев, когда краткие формулировки мыслей, записанные во время
эксперимента, помогли мне впоследствии понять и расшифровать кое-что из серии
смешанных неопределённых воспоминаний. Обычно всё ограничивалось первым словом;
очень редко удавалось больше. Иногда я успевал записать целую фразу, но при
этом, кончая её, забывал, что она значит и зачем я её записал; не мог я
вспомнить этого и впоследствии.
Постараюсь теперь описать последовательность, в которой проходили мои
эксперименты.
Опускаю физиологические подробности, предшествовавшие изменениям психического
состояния. Упомяну лишь об одном из них: сердцебиение ускорялось и достигало
очень высокой скорости; затем оно замедлялось.
В этой связи я неоднократно наблюдал очень интересное явление. В обычном
состоянии намеренное замедление или ускорение дыхания приводит к ускорению
сердцебиения. В моём случае, между дыханием и сердцебиением устанавливалась
необычная связь, а именно: ускоряя дыхание, я ускорял и сердцебиение, а замедляя
дыхание, замедлял сердцебиение. Я почувствовал, что за этим скрываются огромные
возможности, и потому старался не вмешиваться в работу организма, предоставив
события их естественному ходу.
Предоставленные самим себе, сердцебиения усиливались; затем они стали ощущаться
в разных частях тела, как бы обретая для себя большое основание; в то же время
сердце билось всё более равномерно, пока наконец я не ощутил его во всём теле
одновременно; после этого оно продолжалось в виде единого удара.
Эта синхронная пульсация всё ускорялась; потом вдруг я всем телом ощутил толчок,
как будто щёлкнула какая-то пружина; в тот же момент внутри меня что-то
открылось. Всё сразу изменилось, началось нечто необычное, новое, совершенно не
похожее на всё то, что бывает в жизни. Я назвал это явление 'первым порогом'.
В новом состоянии было много непонятного и неожиданного, главным образом
благодаря ещё большему смешению объективного и субъективного. Наблюдались и
совсем новые феномены, о которых я сейчас расскажу. Но это состояние не было ещё
завершённым, правильно было бы назвать его переходным. В большинстве случаев я
покидал его пределы, однако бывало так, что это состояние становилось глубже и
шире, как если бы я постепенно погружался в свет - после чего наступал момент
ещё одного перехода, опять-таки с ощущением толчка во всём теле. И только после
этого наступало самое интересное состояние, которое мне удавалось достичь в
своих опытах.
'Переходное состояние' содержало почти все его элементы, но чего-то самого
важного и существенного ему не хватало. В сущности, оно почти не отличалось от
сна, в особенности от полусна, хотя и обладало своими собственными, довольно
характерными формами. Это 'переходное состояние' могло бы, пожалуй, захватить и
увлечь меня связанным с ним ощущением чудесного, если бы не моё в достаточной
степени критическое к нему отношение; это критическое отношение проистекало,
главным образом, из моих более ранних экспериментов по изучению снов.
В 'переходном состоянии' - как я вскоре узнал, оно было чисто субъективным - я
обычно почти сразу же начинал слышать 'голоса'. Эти 'голоса' и были его
характерной чертой.
'Голоса' беседовали со мной и нередко говорили очень странные вещи, заключавшие
в себе как будто нечто шутливое. То, что я слышал в подобных случаях, порой меня
волновало, в особенности когда это был ответ на мои самые неясные и
неоформленные ожидания. Иногда я слышал музыку, будившую во мне довольно
разнообразные и сильные эмоции.
Как это ни странно, с первого же дня я почувствовал к 'голосам' какое-то скрытое
недоверие. Они давали слишком много обещаний, предлагали чересчур много вещей,
которые мне хотелось бы иметь. 'Голоса' рассказывали почти обо всём возможном.
Они предупреждали меня, подтверждали и объясняли всё, что встречалось в их мире,
но делали это как-то слишком уж просто. Я задался вопросом, не мог ли я сам
придумать всё то, что они говорят, - не являются ли они моим собственным
воображением, тем бессознательным воображением, которое творит наши сны, в
которых мы видим людей, разговариваем с ними, получаем от них советы и т.п.?
Задумавшись над этим вопросом, я вынужден был признаться, что голоса не сообщили
мне ничего такого, чего я не мог бы подумать сам.
Вместе с тем, всё, что приходило ко мне таким образом, нередко напоминало
'сообщения', получаемые на медиумических сеансах или посредством автоматического
письма. 'Голоса' давали друг другу разные имена, говорили мне много лестного,
брались отвечать на любые вопросы. Иногда я вёл с 'голосами' долгие беседы.
Однажды я задал какой-то вопрос, относящийся к алхимии. Сейчас я не могу
припомнить его в точности, но, кажется, я спрашивал что-то или о разных
названиях четырёх стихий (огонь, вода, воздух, и земля), или о взаимоотношениях
этих стихий. Вопрос был задан в связи с тем, что я тогда читал.
Отвечая на мой вопрос, 'голос', назвавший себя хорошо известным именем, сказал,
что ответ на этот вопрос можно найти в одной книге. А когда я заметил, что этой
книги у меня нет, 'голос' посоветовал поискать её в Публичной библиотеке (дело
происходило в Петербурге) и читать её как можно внимательнее.
Я осведомился о книге в Публичной библиотеке, но там её не оказалось. Имелся
