таким образом, я внезапно увидел все эти пересекающиеся жизни в виде простых
знаков, а именно: в виде линий со штрихами. Количество штрихов уменьшалось или
возрастало; они приближались к друг другу или удалялись; в их внешнем виде,
приближении или отдалённости, а также в сочетании разных линий с различными
штрихами выражались идеи и законы, управляющие жизнью людей.
Позднее я ещё вернусь к смыслу этого символа. В настоящее время я только
объясняю метод получения новых идей в необычном состоянии сознания.
Особую часть моих переживаний составляло то, что можно назвать отношением к
самому себе, точнее, к своему телу. Всё оно стало живым, мыслящим, сознательным.
Я мог разговаривать с любой частью тела, как если бы она была живым существом; я
мог узнавать от неё, что её привлекает, что ей нравится, а что не нравится, чего
она боится, чем живёт, чем интересуется, в чём нуждается. Такие беседы с
сознаниями физического тела открыли передо мной совершенно неизведанный мир.
В своей книге 'Tertium Organum' я попытался описать некоторые результаты своих
опытов, говоря о сознаниях, которые не параллельны нашему.
Эти сознания (ныне я называю их сознаниями физического тела) имели очень мало
общего с нашим сознанием, которое объективирует внешний мир и отличает 'я' от
'не-я'. Сознания физического тела были полностью погружены в себя. Они знали
только себя, только 'я'; 'не-я' для них не существовало. Они могли думать только
о себе, говорить только о себе, зато они знали о себе всё, что можно было знать.
Тогда я понял, что их природа и форма их существования состояла в том, чтобы
постоянно говорить о себе: о том, что они такое, что им нужно, чего они хотят,
что им приятно и что неприятно, какие опасности им угрожают, что могло бы
предупредить или устранить эти опасности.
В обычном состоянии мы не слышим эти голоса по отдельности. Только их общий шум,
как бы их совестный фон чувствуется нами в виде форме нашего физического
состояния или настроения.
Я не сомневаюсь, что, если бы могли сознательно вступать в связь с этими
'существами', мы узнавали бы от них всё, что касается состояния каждой функции
организма вплоть до мельчайших подробностей. Первая мысль, которая приходит в
этой связи на ум, - что такая способность была бы очень полезной в случае
заболеваний и функциональных расстройств для правильных диагнозов, для
профилактики заболеваний и их лечения. Если бы удалось вступать в связь с этими
сознаниями и получать от них информацию о состоянии и потребностях организма,
медицина стала бы, наконец, на твёрдую почву.
Продолжая эксперименты, я всё время старался найти средство для перехода от
абстракций к конкретным фактам. Хотел выяснить, существует ли возможность
усилить обычные способности восприятия или открыть в себе новые способности, в
особенности касающиеся восприятия событий во времени - в прошлом или настоящем.
Я задавал себе вопрос: можно ли видеть без помощи глаз - на огромном расстоянии
или сквозь стену, или в закрытых вместилищах (например, читать письма в
конвертах, книги на полках) и т.д. Мне не было ясно, возможны такие вещи или
нет. Но с другой стороны, я знал, что все попытки проверить феномены
ясновидения, которые иногда описываются, неизменно кончались неудачей.
Во время своих опытов я неоднократно пытался что-нибудь 'увидеть'; например,
находясь в доме, - то, что происходит на улице, причём такие детали, которые я
не мог бы увидеть обычным способом; старался 'увидеть' кого-нибудь из своих
близких, и установить, чем он занят в момент наблюдения; или же воссоздать в
подробностях сцены из прошлого, которые я знал лишь в отрывках.
Как-то я положил несколько старых фотографий в одинаковые конверты, перемешал
конверты и попробовал 'увидеть', чей портрет я держу. То же самое я проделывал с
игральными картами.
Убедившись в безуспешности своих попыток, я решил пробовать воспроизвести в виде
ясного умственного образа какое-нибудь событие, которое, бесспорно, хранилось в
моей памяти, хотя в обычном состоянии я не смог бы отчётливо его вспомнить. К
примеру, 'увидеть' Невский проспект, начиная от Знаменской площади, со всеми его
домами и вывесками, следующими друг за другом. Но и это ни разу не удалось мне
преднамеренно. А ненамеренно, при разных обстоятельствах, я не однажды видел
себя шагающим по Невскому; в этих случаях я 'видел' дома и вывески в точности
там, где они находились на самом деле.
В конце концов я признал неудовлетворительными все свои попытки перейти к
конкретным фактам. Это или было совершенно невозможно, или не удавалось из-за
моего неправильного подхода к делу.
Но два случая показали мне, что существует возможность значительно усилить наши
способности восприятия обычных событий жизни.
Однажды я достиг если не настоящего ясновидения, то, несомненно, заметного
усиления зрительных способностей. Дело было на одной из улиц Москвы через
полчаса после эксперимента, который показался мне совершенно неудачным. И вдруг
на несколько секунд моё зрение приобрело такую необыкновенную остроту, что я
совершенно ясно рассмотрел лица людей на расстоянии, на котором обычно трудно
отличить одну фигуру от другой.
Второй случай произошёл в Петербурге; была вторая зима моих опытов.
Обстоятельства сложились так, что в течение всей зимы я не мог выехать в Москву,
хотя в связи с некоторыми делами собирался туда съездить. И вот наконец около
середины февраля я определённо решил, что поеду в Москву на Пасху. Вскоре после
этого я снова приступил к своим экспериментам. Однажды совершенно случайно,
находясь в том состоянии, когда начинали появляться движущиеся знаки или
иероглифы, я подумал о Москве и о том, кого мне следует навестить там на Пасху.
Внезапно, без каких-либо предупреждений, я услышал: ты не поедешь в Москву на
Пасху. Почему? В ответ я увидел, как, начиная со дня описываемого опыта, события
стали развиваться в определённом порядке и последовательности. Не произошло
ничего нового; но причины, которые я хорошо знал и которые уже существовали в
день моего эксперимента, развивались таким образом и привели к таким неизбежно
вытекающим из них результатам, что как раз перед Пасхой возник целый ряд
затруднений, в конце концов помешавший моей поездке в Москву. Сам по себе факт
довольно курьёзный; но интересной в нём была открываемая мне возможность
рассчитать будущее, ибо оно содержалось в настоящем. Я увидел, что всё,
происходящее накануне Пасхи, явилось прямым следствием обстоятельств,
существовавших уже два месяца назад.
Затем я, вероятно, перешёл в своём опыте к другим мыслям, и на следующий день в
моей памяти сохранился только голый результат: 'кто-то сказал мне, что на Пасху
я в Москву не поеду'. Это показалось мне смешным, потому что никаких препятствий
своей поездке я не видел. Потом я вообще забыл об этом эксперименте. Он выплыл в
моей памяти лтшь за неделю до Пасхи, когда целая последовательность мелких
обстоятельств сложилась неожиданно таким образом, что я в Москву не поехал. Это
были как раз те обстоятельства, которые я 'видел' во время эксперимента, и они
оказались явными последствиями того, что имелось уже два месяца назад. Ничего
нового не случилось. Когда всё вышло в точности так, как я видел (или
предвидел), я припомнил свой лпыт и все его подробности и вспомнил, что ещё
тогда видел и знал то, что должно было произойти. В данном случае я, безусловно,
соприкоснулся с возможностью иного зрения в мире предметов и событий. Но в
целом, все вопросы, которые я задавал себе о реальной жизни или конкретном
знании, ни к чему не приводили.
Полагаю, что это обстоятельство связано о особым принципом, который стал мне
ясен во время экспериментов. В обычной жизни мы мыслим тезисами и антитезисами;
всегда и везде существуют 'да' или 'нет', 'нет' или 'да'. Размышляя иначе, новым
способом, при помощи знаков, я пришёл к пониманию фундаментальных ошибок нашего
мыслительного процесса. Ибо в действительности в каждом отдельном случае
существовало не два, а три элемента. Было не только 'да' и 'нет', а 'да', 'нет'
и что-то ещё. И вот как раз природа этого третьего элемента, недоступная
пониманию, делала непригодными все обычные рассуждения и требовала изменить
основной метод мышления. Я видел, что решение всех проблем постоянно приходило
от треьего, неизвестного элемента, так сказать, появлялось с третьей стороны; и
без помощи этого третьего элемента прийти к правильному решению было бы
невозможно.
Далее, задавая вопрос, я очень часто сразу же видел, что он поставлен неверно.
Вместо немедленного ответа на мой вопрос 'сознание', к которому я обращался,
принималось поворачивать этот вопрос в разные стороны, показывая в чём
заключается его ошибочность. Постепенно я начинал видеть, в чё его
неправильность; и как только мне удавалось понять ошибочность своего вопроса, я
видел ответ. Но этот ответ всегда заключал в себе третий элемент, который я до
сих пор не мог увидеть, потому что мой вопрос был построен на двух элементах -
на тезисе и антитезисе.
Я сформулировал это для себя следующим образом: вся трудность заключается в
правильной постановке вопросов. Если бы мы умели правильно ставить вопросы, мы
получали бы ответы. Правильно поставленный вопрос уже содержит в себе ответ; но
этот ответ совсем не похож на то, что мы ожидаем. Он всегда будет находиться на
другом плане, который в обычный вопрос не включён.
В нескольких случаях, когда я пробовал думать шаблонными словами или идеями, я
пережил странное ощущение, напоминающее физический шок. Передо мной открывалась
совершенная пустота, ибо в реальном мире, с которым я соприкасался, не было
ничего, что соответствовало бы этим словам или идеям. Любопытно было ощутить
неожиданную пустоту там, где я рассчитывал найти нечто, пусть не совсем прочное
и определённое, но, по крайней мере, существующее.
Я уже сказал, что не обнаружил в своих экспериментах ничего, что соответствовало
бы теософским 'астральным' телам или 'астральному' миру; ничего, что
соответствовало бы 'перевоплощениям' или 'будущей жизни' в обычном смысле этого
слова, т.е. тем или иным формам существования душ умерших. Всё это не имело
смысла и не только не выражало какой бы то ни было истины, но и прямо не
противоречило истине. Когда я старался ввести в свои мысли вопросы, связанные с
такими идеями, на них не давалось ответов; слова оставались лишь словами, и их
нельзя было выразить какими-либо иероглифами.
То же самое произошло сл многими другими идеями, например, с идеей 'эволюции',
как её понимает 'научное' мышление. Она ничему не соответствовала и ничего не
выражала. В мире реальностей для неё не оказалось места.
Я понял, что могу определять, какие идеи являются живыми и какие - мёртвыми:
мёртвые идеи не выражались иероглифами, а оставались словами. Я обнаружил, что в
обычном человеческом мышлении имеется огромное количество таких мёртвых идей.
Кроме уже упомянутых, к мёртвым идеям принадлежали все так называемые социальные
теории. Они просто не существовали. За ними скрывались только слова и никакой
реальности; точно также идея 'справедливости' (понятая в обчном смысле
'компенсации' или 'воздаяния') оказалась в высшей степени мёртвой. Одна вещь не
может компенсировать другую, один акт насилия не разрушит результаты другого
акта насилия. Вместе с тем, идея справедливости в смысле 'стремления к общему
благу' также оказалась мёртвой. Вообще говоря, с этой идеей связано крупное
недоразумение. Она предполагает, что вещь может существовать сама по себе и быть
'несправедливой', т.е. противоречить какому-то закону; но в реальном мире всё
составляет единство, в нём нет двух таких вещей, которые бы противоречили друг
другу. Есть единственное различие: между живыми и мёртвыми вещами. Но как раз
это различие мы не понимаем, и выразить эту идею нашим языком, как бы мы ни
старались, вряд ли удастся.
Всё это отдельные примеры. Фактически же все идеи и понятия, которыми живут
люди, оказались несуществующими.
