будь в другое место. Только не в грудь - это так больно. Будет ли расиз-
мом попросить чернокожих бить вас ногами не в грудь? Она не хотела быть
расисткой. Она видела, что совершили расисты.
Но евреи никогда ее не били. Когда они жили среди евреев, им никогда
не приходилось бояться за свою жизнь. А этот район был еврейским, когда
они с Гердом сюда переехали. Сами они были немцы и потому опасались неп-
риятностей из-за того, что совершили нацисты. Но никаких неприятностей
не возникало и с ирландцами, жившими в двух кварталах отсюда. И с поля-
ками. И с итальянцами - их квартал располагался по другую сторону от
Гранд-конкорс.
А потом был издан закон. И закон гласил, что нехорошо мешать людям се-
литься там, где они хотят.
Чернокожим людям. И всех следовало научить поступать правильно. Это -
Америка. Здесь каждый должен поступать правильно.
Сначала появилась какая-то женщина. Она преподавала в университете.
Она выступила на собрании жителей района и рассказала о замечательном
чернокожем Джордже Вашингтоне Карвере, и о многих других замечательных
чернокожих, и о том, какие они замечательные, и какие плохие те, кто их
ненавидит, и о том, что ненавидеть чернокожих вообще дурно. Герд, кото-
рый был тогда еще жив, переводил ее выступление для миссис Мюллер. Он
был такой умный! Он так много знал и так легко все схватывал. Он раньше
работал инженером. Если бы он был жив, может, он сумел бы уговорить этих
ребят бить ее ногами не в грудь, а куда-нибудь еще. Им ведь все равно
куда. Они просто забавляются ее старым телом, как игрушкой.
Женщина, объяснявшая, как замечательны чернокожие, преподавала в уни-
верситете. Переселение негров в этот район она назвала очень прогрессив-
ным и хорошим делом. И белые, и черные, все тогда культурно взаимообога-
тятся - так, кажется, она сказала. Но когда здесь начали селиться черно-
кожие и по ночам уже стало невозможно выйти на улицу, тогда люди из уни-
верситетов - те, которые объясняли всем, как чудесно жить рядом с черны-
ми,- перестали туг появляться. Сначала они перестали появляться по вече-
рам. Потом, когда сюда переехало еще больше чернокожих, они перестали
появляться и днем. Они отправились в другое место, сказал Герд, чтобы
объяснять другим людям, как чудесно жить рядом с чернокожими.
Ученые перестали появляться на Уолтон-авеню и объяснять жителям, как
обогатит их соседство с чернокожими, потому что жители теперь были почти
сплошь чернокожими.
Те, кто имел деньги, смогли переехать. Но у Герда уже было не так мно-
го денег, и он не хотел беспокоить дочь - позднюю отраду их жизни. Она
родилась в Америке. И она такая красивая. А как хорошо она говорит по-
английски! Может быть, она смогла бы уговорить этих ребят не бить ее ма-
му ногами в грудь - ведь это так больно. А это не расизм? Она не хотела
быть расисткой. Расизм - это плохо. Но она не хотела также, чтобы ее би-
ли ногами в грудь.
Как жаль, что тут нет чернокожего полисмена. Он бы остановил их. Среди
чернокожих есть очень милые люди. Но говорить, что среди чернокожих есть
хорошие, не разрешается, так как это будет означать, что есть и плохие.
А это расизм.
А какой это был прекрасный район раньше - тут даже можно было гулять
по улицам. А теперь умираешь со страху, когда надо пройти мимо окна, ес-
ли только оно не забито досками.
Она почувствовала, как теплая кровь из ран на груди стекает по животу,
в ощутила вкус крови во рту, и застонала, и услышала, как они хохочут
над ее жалкими попытками остаться в живых. Ей казалось, что вся ее спина
утыкана гвоздями. Прошло время. Ее больше никто не пинал, ничего в нее
не втыкал, и это означало, что они, вероятно, ушли.
Но что им было нужно? Видимо, они нашли то, что хотели. Но в квартире
уже нечего было красть. Даже телевизора у них теперь не было. Иметь те-
левизор - опасно, потому что об этом обязательно станет известно и его
украдут. Во всем районе никто из белых - а их осталось трое - не имел
телевизора.
Может, они украли эту дурацкую штуковину, которую Герд привез с собой
из Германии? Может, они искали именно ее? Зачем еще они могли прийти?
Они постоянно повторяли "Хайль Гитлер!", эти черные ребята. Наверное,
они решили, что она еврейка. Негры любят говорить евреям такие вещи. Ми-
ссис Розенблум однажды рассказала ей, что они приходят на еврейские по-
хороны, говорят "Хайль Гитлер!" и смеются.
Они не знают, какой был Гитлер. Гитлер считал негров обезьянами. Разве
они об этом не читали? Он даже не считал их опасными - просто смешными
обезьянами.
В молодости ее обязанностью было учить детей читать. Теперь, когда она
стала старухой, умные люди из университета, которые больше тут не появ-
ляются, объяснили ей, что она по-прежнему в ответе за тех, кто не научи-
лся читать. В чем-то она, видимо, очень крупно провинилась, раз не все
научились читать и писать.
Но это она могла понять. У нее у самой были трудности с английским, и
Герду постоянно приходилось все ей переводить. Может быть, эти черные
ребята хорошо говорят на каком-то другом языке, как и она, и у них тоже
трудности с английским? Может, они говорят по-африкански?
Она уже не чувствовала рук, а левая половина головы онемела от боли,
возникшей где-то в глубине мозга, и она знала, что умирает, лежа здесь
на кровати, связанная по рукам и ногам. Она не видела уцелевшим правым
глазом, рассвело ли уже, потому что окна были забиты досками. А иначе
нельзя было бы переходить из комнаты в комнату - разве что ползком по
полу, чтобы с улицы вас никто не увидел. А миссис Розенблум помнила те
времена, когда пожилые люди могли погреться на солнышке в парке, а моло-
дые даже помогали им перейти улицу.
Но миссис Розенблум ушла весной. ОНА Сказала, что хочет погреться на
солнышке и понюхать цветы, она еще помнила, что, до того как здесь нача-
ли селиться негры, в Сент-Джеймс парке весной цвели нарциссы, и она хо-
тела снова вдохнуть их чудесный аромат. Они как раз, наверное, распусти-
лись. Она позвонила и на всякий случай попрощалась. Герд пытался отгово-
рить ее, но она сказала, что устала жить без солнечного света и что,
хоть ей выпало несчастье жить в таком теперь опасном месте, она все рав-
но хочет пройтись по залитой солнцем улице. Она не виновата, что кожа у
нее белая, и что она слишком бедна, чтобы переехать туда, где нет нег-
ров, и что она слишком стара, чтобы убежать или драться с ними. Быть мо-
жет, если она просто пройдется по улице, как будто у нее есть на это
право, то сможет добраться до парка и вернуться обратно.
И вот в полдень миссис Розенблум направилась в парк, а на следующий
день Герд позвонил одному из белых соседей, который не смог переехать в
другое место, и узнал, что ему миссис Розенблум тоже не звонила. И ее
телефон не отвечал.
Герд рассудил так: раз по радио ничего не сообщили (у него был ма-
ленький приемник с наушниками - только такое радио можно было держать
дома, не опасаясь, что его украдут), то, значит, миссис Розенблум погиб-
ла тихо. По радио и в газетах сообщали только о таких убийствах, когда
людей обливали керосином и сжигали заживо, как в Бостоне, да еще о са-
моубийствах белых, которые они совершали из страха перед чернокожими,
как в Манхэтгене. Обычные повседневные убийства в сводку новостей не по-
падали, так что, вероятно, миссис Розенблум умерла быстро и легко.
А позднее они встретили кого-то, кто знал кого-то, кто видел, как ее
тело увозили в морг, и, значит, не осталось никаких сомнений, что ее
больше нет. Не очень-то благоразумно было с ее стороны идти в парк. Ей
следовало бы дождаться, пока полиция Нью-Йорка организует специальные
занятия на тему, как вести себя при нападении в парке или пойти в парк
рано утром, когда на улице только те чернокожие, которые спешат на рабо-
ту,- эти не тронут. Но ей захотелось вдохнуть аромат цветов под полуден-
ным солнцем. Что ж, людям случалось умирать за вещи похуже, чем запах
нарциссов в полдень. Должно быть, миссис Розенблум умерла легко, а в та-
ком районе и это большая удача.
Сколько времени прошло с тех пор? Месяц? Два месяца? Нет, это было в
прошлом году. А когда умер Герд? А когда они уехали из Германии? Это не
Германия. Нет, это Америка. И она умирает. И вроде бы так и должно быть.
Она хотела умереть и оказаться во тьме той ночи, где ее ждет муж. Она
знала, что снова встретится с ним, и она была рада, что его больше нет в
живых и он не видит, как ужасно она умирает, потому что она никогда не
сумела бы ему объяснить, что все это нормально. И выглядит гораздо хуже,
чем есть на самом деле, и вот, Герд, милый, я уже чувствую, как телесные
ощущения покидают меня, потому что когда тело умирает, то исчезает боль.
И она вознесла последнюю хвалу Господу и с легким сердцем рассталась
со своим телом.
Когда жизнь ушла из слабой, старой и иссохшей оболочки, и она остыла и
кровь в сосудах остановилась, с девяноста двумя фунтами человеческой
плоти - всем, что было раньше миссис Мюллер,- произошло то, что происхо-
дит всегда с плотью, если ее не заморозить или не высушить. Она начала
разлагаться. И запах был столь ужасен, что полиция Нью-Йорка в конце ко-
нцов приехала забрать тело. Двое здоровенных мужчин с пистолетами наго-
тове обеспечивали безопасность бригады коронера, проводившего предвари-
тельное следствие. Они обменялись парой нелестных замечаний по поводу
окрестных жителей, и когда тело выносили на носилках, толпа чернокожих
юнцов попыталась прижать одного из полисменов к стенке, тот выстрелил и
зацепил одному из парней предплечье. Толпа разбежалась, и тело миссис
Мюллер было доставлено в морг без приключений, а детективы написали ра-
порты и разъехались по домам, в пригороды, где семьи их существовали ти-
хо-мирно, в относительной безопасности.
Старый испитой репортер, поработавший на своем веку во многих редак-
циях нью-йоркских газет, а теперь подвизавшийся на телевидении, просмот-
рел последние сообщения об убийствах. Еще одна белая женщина - жертва
черных убийц. Он положил листок обратно в стопку таких же репортажей.
Его оскорбляло, что человеческая жизнь стала теперь значить так мало,
как будто в городе шла война. И он вспомнил другое время, тридцать лет
назад, когда человеческая жизнь тоже ничего не значила и сообщения о
том, что один черный застрелил другого, вовсе не считались заслуживающи-
ми внимания.
Он отложил стопку репортажей, и тут ему позвонили из отдела новостей.
Полицейский в Бронксе, окруженный толпой чернокожих юнцов, выстрелил и
ранил одного из нападавших. Совет чернокожих священников Большого Нью-
Йорка назвал случившееся актом варварства. Возле дома адвоката полицей-
ского были выставлены пикеты, требовавшие положить конец практике защиты
полицейских, обвиняемых в насилии в отношении чернокожих.
Выпускающий редактор велел репортеру отправиться туда с телекамерой и
взять у кого-нибудь интервью перед домом адвоката,
Когда репортер подъехал к месту действия, пикетчики спокойно сидели в
припаркованных поблизости автомобилях. Ему пришлось подождать - оператор
немного запаздывал. Но как только появился оператор с телекамерой, всем
вокруг словно бы впрыснули адреналин. Из машин набежали десятки черноко-
жих, сомкнули ряды, и оператору не составило труда выбрать для съемки
такую точку, чтобы казалось, будто вся округа марширует перед домом ад-
воката.
Они маршировали и что-то скандировали. Репортер поднес микрофон очень
черному человеку с очень белым воротничком, покрытым складками лицом.
Священник принялся говорить о маньяках-полицейских, стреляющих в неви-
нных чернокожих юношей, ставших жертвами "самого страшного расизма в ис-
тории человечества".
Чернокожий назвался преподобным Джосайей Уодсоном, председателем Сове-
та чернокожих священников, сопредседателем Фракции церквей мира, испол-
