мало стало, и совсем хлеб рожать перестали земли с самой холеры, что их в семье
два брата, третий в солдаты пошел, что хлеба до Рождества недостает, и живут
заработками, что меньшой брат хозяин в дому, потому что женатый, а сам он
вдовец; что из их села каждый год сюда артели ямщиков ходят, что он хоть не
езжал ямщиком, а пошел на почту, чтоб поддержка брату была, что живет здесь,
слава Богу, по 120 р. ассигн. в год, из которых сто в семью посылает, и что жить
бы хорошо, "да кульеры оченно звери, да и народ здесь всё ругатель".
- Ну, чего ругался ямщик-то этот? Господи-батюшка! разве я нарочно ему лошадей
оборвал? разве я кому злодей? И чего поскакал за ними! сами бы пришли; а то
только лошадей заморит да и сам пропадет, - повторял богобоязненный мужичок.
- А это что чернеется? - спросил я, замечая несколько черных предметов впереди
нас.
- А обоз. То-то любезная езда! - продолжал он, когда мы поровнялись с огромными,
покрытыми рогожами возами, шедшими друг за другом на колесах. - Гляди, ни одного
человека не видать - все спят. Сама умная лошадь знает: не собьешь ее с дороги
никак. Мы тоже езжали с рядою, - прибавил он, - так знаем.
Действительно, странно было смотреть на эти огромные возы, засыпанные от
рогожного верху до колес снегом, двигавшиеся совершенно одни. Только в переднем
возу поднялась немного на два пальца покрытая снегом рогожа, и на минуту
высунулась оттуда шапка, когда наши колокольчики прозвенели около обоза. Большая
пегая лошадь, вытянув шею и напрягши спину, мерно ступала по совершенно
занесенной дороге, однообразно качала под побелевшей дугой своей косматой
головой и насторожила одно занесенное снегом ухо, когда мы поровнялись с ней.
Проехав еще с полчаса молча, ямщик снова обратился ко мне. - А что, как вы
думаете, барин, мы хорошо едем? - Не знаю, - отвечал я.
- Прежде ветер во как был, а теперь мы вовсе под погодой едем. Нет, мы не туда
едем, мы тоже плутаем, - заключил он совершенно спокойно.
Видно было, что, несмотря на то, что он был очень трусоват - на миру и смерть
красна, - он совершенно стал спокоен с тех пор, как нас было много, и не он
должен был быть руководителем и ответчиком. Он прехладнокровно делал наблюдения
над ошибками передового ямщика, как будто ему до этого ни малейшего дела не
было. Действительно, я замечал, что иногда передовая тройка становилась мне в
профиль слева, иногда справа; мне даже казалось, что мы кружимся на очень малом
пространстве. Впрочем, это мог быть обман чувств, как и то, что мне казалось
иногда, что передовая тройка въезжает на гору или едет по косогору или под гору,
тогда как степь была везде ровная.
Проехав еще несколько времени, я увидел, как мне показалось, далеко, на самом
горизонте, черную длинную двигавшуюся полосу; но через минуту мне уже ясно
стало, что это был тот же самый обоз, который мы обгоняли. Точно так же снег
засыпал скрипучие колеса, из которых некоторые не вертелись даже; точно так же
люди все спали под рогожами, и так же передовая пегая лошадь, раздувая ноздри,
обнюхивала дорогу и настороживала уши.
- Вишь, кружили, кружили, опять к тому же обозу выехали! - сказал мой ямщик
недовольным тоном. - Кульерские лошади добрые: то-то он так и гонит дуром; а
наши так и вовсе станут, коли так всю ночь проездим.
Он прокашлялся.
- Вернемся-ка, барин, от греха.
- Зачем? куда-нибудь да приедем.
- Куда приехать? уж будем в степи ночевать. Как метет... Господи-батюшка!
Хотя меня удивляло то, что передовой ямщик, очевидно уже потеряв и дорогу, и
направление, не отыскивал дороги, а, весело покрикивая, продолжал ехать полной
рысью, я уже не хотел отставать от них.
- Пошел за ними, - сказал я.
Ямщик поехал, но еще неохотнее погонял, чем прежде, и уже больше не заговаривал
со мной.
IV.
Метель становилась сильнее и сильнее, и сверху снег шел сухой и мелкий;
казалось, начинало подмораживать: нос и щеки сильнее зябли, чаще Пробегала под
шубу струйка холодного воздуха, и надо было запахиваться. Изредка сани
постукивали по голому, обледенелому черепку, с которого снег сметало. Так как я,
не ночуя, ехал уже шестую сотню верст, несмотря на то, что меня очень
интересовал исход нашего плутанья, я невольно закрывал глаза и задремывал. Раз,
когда я открыл глаза, меня поразил, как мне показалось в первую минуту, яркий
свет, освещавший белую равнину: горизонт значительно расширился, черное низкое
небо вдруг исчезло, со всех сторон видны были белые косые линии падающего снега;
фигуры передовых троек виднелись яснее, и, когда я посмотрел вверх, мне
показалось в первую минуту, что тучи разошлись, и что только падающий снег
застилает небо. В то время как я вздремнул, взошла луна и бросала сквозь
неплотные тучи и падающий снег свой холодный и яркий свет. Одно, что я видел
ясно, это были мои сани, лошади, ямщик и три тройки, ехавшие впереди: первая -
курьерская, в которой всё так же на облучке сидел один ямщик и гнал крупной
рысью; вторая, в которой, бросив вожжи и сделав себе из армяка затишку, сидели
двое и, не переставая, курили трубочку, что видно было по искрам, блестевшим
оттуда, и третья, в которой никого не видно было, и предположительно ямщик спал
в середине. Передовой ямщик однако, когда я проснулся, изредка стал
останавливать лошадей и искать дороги. Тогда, только что мы останавливались,
слышнее становилось завывание ветра и виднее поразительно-огромное количество
снега, носящегося в воздухе. Мне видно было, как при лунном, застилаемом метелью
свете невысокая фигура ямщика с кнутовищем в руке, которым он ощупывал снег
впереди себя, двигалась взад и вперед в светлой мгле, снова подходила к саням,
вскакивала бочком на передок, и слышались снова среди однообразного свистения
ветра ловкое, звучное покрикиванье и звучание колокольчиков. Когда передовой
ямщик вылезал, чтобы искать признаков дороги или стогов, из вторых саней всякий
раз слышался бойкий, самоуверенный голос одного из ямщиков, который кричал
передовому:
- Слышь, Игнашка! влево совсем забрали: правее забирай, под погоду-то. - Или:
Что кружишь дуром? по снегу ступай, как снег лежит - как раз выедешь. - Или:
Вправо-то, вправо-то пройди, братец ты мой! вишь, чернеет что-то, столб никак. -
Или: Что путаешь-то? что путаешь? Отпряжь-ка пегого да пусти передом, так он как
раз тебя выведет на дорогу. Дело-то лучше будет!
Сам же тот, который советовал, не только не отпрягал пристяжной или не ходил по
снегу искать дороги, но носу не высовывал из-за своего армяка, и когда
Игнашка-передовой на один из советов его крикнул, чтобы он сам ехал передом,
когда знает, куда ехать, то советчик отвечал, что когда бы он на кульерских
ездил, то и поехал бы и вывел бы как раз на дорогу. - А наши лошади в заметь
передом не пойдут! - крикнул он: - не такие лошади !
- Так не мути! - отвечал Игнашка, весело посвистывая на лошадей.
Другой ямщик, сидевший в одних санях с советчиком, ничего не говорил Игнашке и
вообще не вмешивался в это дело, хотя не спал еще, о чем я заключал по
неугасаемой его трубочке и по тому, что, когда мы останавливались, я слышал его
мерный, непрерываемый говор. Он рассказывал сказку. Раз только, когда Игнашка в
шестой или седьмой раз остановился, ему, видимо, досадно стало, что прерывается
его удовольствие езды, и он закричал ему:
- Ну что стал опять? Вишь, найти дорогу хочет! Сказано, метель! Теперь землемер
самый, и тот дороги не найдет. Ехал бы, поколе лошади везут. Авось до смерти не
замерзнем... пошел знай!
- Как же! небось, поштальон в прошлом году до смерти замерз! - отозвался мой
ямщик.
Ямщик третьей тройки не просыпался все время. Только раз, во время остановки,
советчик крикнул:
- Филипп! а, Филипп! - и, не получив ответа, заметил: - Уж не замерз ли? Ты бы,
Игнашка, посмотрел.
Игнашка, который поспевал на всё, подошел к саням и начал толкать спящего.
- Вишь, с косушки как его розобрало! Замерз, так скажи! - говорил он, раскачивая
его.
Спящий промычал что-то и ругнулся.
- Жив, братцы! - сказал Игнашка и снова побежал вперед, и мы снова ехали, и даже
так скоро, что маленькая гнеденькая пристяжная в моей тройке, беспрестанно
постегиваемая в хвост, не раз попрыгивала неловким галопцем.
V.
Уже, я думаю, около полуночи к нам подъехали старичок и Василий, догонявшие
оторвавшихся лошадей. Они поймали лошадей и нашли и догнали нас; но каким
образом сделали они это в темную, слепую метель, средь голой степи, мне навсегда
останется непонятным. Старичок, размахивая локтями и ногами, рысью ехал на
коренной (другие две лошади были привязаны к хомуту: в метель нельзя бросать
лошадей). Поровнявшись со мной, он снова принялся ругать моего ямщика:
- Вишь, чорт косоглазый! право...
- Э, дядя Митрич, - крикнул сказочник из вторых саней: - жив? полезай к нам.
Но старик не отвечал ему, а продолжал браниться. Когда ему показалось
достаточным, он подъехал ко вторым саням.
- Всех поймал? - сказали ему оттуда.
- А то нет!
И небольшая фигура его на рыси грудью взвалилась на спину лошади, потом
соскочила на снег, не останавливаясь, пробежала за санями и ввалилась в них, с
выпущенными кверху через грядку ногами. Высокий Василий, так же, как и прежде,
молча сел в передние сани с Игнашкой и с ним вместе стал искать дорогу.
- Вишь, ругатель... Господи-батюшка! - пробормотал мой ямщик.
Долго после этого мы ехали, не останавливаясь, по белой пустыне, в холодном,
прозрачном и колеблющемся свете метели. Откроешь глаза - та же неуклюжая шапка и
спина, занесенные снегом, торчат передо мной, та же невысокая дуга, под которой
между натянутыми ременными поводками узды поматывается, всё в одном расстоянии,
голова коренной с черной гривой, мерно подбиваемой в одну сторону ветром;
виднеется из-за спины та же гнеденькая пристяжная направо, с коротко подвязанным
хвостом и вальком, изредка постукивающим о лубок саней. Посмотришь вниз - тот же
сыпучий снег разрывают полозья, и ветер упорно поднимает и уносит всё в одну
сторону. Впереди, на одном же расстоянии, убегают передовые тройки; справа,
слева всё белеет и мерещится. Напрасно глаз ищет нового предмета: ни столба, ни
стога, ни забора - ничего не видно. Везде всё бело, бело и подвижно: то горизонт
кажется необъятно-далеким, то сжатым на два шага во все стороны, то вдруг белая,
высокая стена вырастает справа и бежит вдоль саней, то вдруг исчезает и
вырастает спереди, чтобы убегать дальше и дальше и опять исчезнуть. Посмотришь
ли наверх - покажется светло в первую минуту, кажется, сквозь туман видишь
звездочки; но звездочки убегают от взора выше и выше, и только видишь снег,
который мимо глаз падает на лицо и воротник шубы; небо везде одинаково светло,
одинаково бело, бесцветно, однообразно и постоянно подвижно. Ветер как будто
изменяется: то дует навстречу и лепит глаза снегом, то сбоку досадно закидывает
воротник шубы на голову и насмешливо треплет меня им по лицу, то сзади гудит в
какую-нибудь скважину. Слышно слабое, неумолкаемое хрустение копыт и полозьев по
снегу и замирающее, когда мы едем по глубокому снегу, звяканье колокольчиков.
Только изредка, когда мы едем против ветра и по голому намерзлому черепку, ясно
долетают до слуха энергическое посвистывание Игната и заливистый звон его
колокольчика с отзывающейся дребезжащей квинтой, и звуки эти вдруг отрадно
нарушают унылый характер пустыни и потом снова звучат однообразно, с несносной
верностью наигрывая все тот же самый мотив, который невольно я воображаю себе.
Одна нога начала у меня зябнуть, и, когда я поворачивался, чтобы лучше
закрыться, снег, насыпавшийся на воротник и шапку, проскакивал за шею и
заставлял меня вздрагивать; но мне было вообще еще тепло в обогретой шубе, и
дремота клонила меня.
VI.
Воспоминания и представления с усиленной быстротой сменялись в воображении.
"Советчик, что всё кричит из вторых саней, какой это мужик должен быть? Верно,
рыжий, плотный, с короткими ногами - думаю я, - в роде Федора Филиппыча, нашего
