выпустив из рук стакан, упал на руки.
- Эка филя! - сказал адъютант, протянувший уже руку к стакану. Все
расхохотались, не исключая Гуськова, потиравшего рукой свою худую коленку,
которую он никак не мог зашибить при падении.
- Вот как медведь пустыннику услужил, - продолжал адъютант. - Так-то он мне
каждый день услуживает, все колышки на палатках пооборвал, - всё спотыкается.
Гуськов, не слушая его, извинялся перед нами и взглядывал на меня с чуть
заметной грустной улыбкой, которою он как будто говорил, что я один могу
понимать его. Он был жалок, но адъютант, его покровитель, казался почему-то
озлобленным на своего сожителя и никак не хотел оставить его в покое.
- Как же, ловкий мальчик! куда ни поверните.
- Да кто ж не спотыкается на эти колышки, Павел Дмитриевич, - сказал Гуськов, -
вы сами третьего дня спотыкнулись.
- Я, батюшка, не нижний чин, с меня ловкости не спрашивается.
- Он может ноги волочить, - подхватил штабс-капитан Ш., - а нижний чин должен
подпрыгивать...
- Странные шутки, - сказал Гуськов почти шопотом и опустив глаза. Адъютант был,
видимо, неравнодушен к своему сожителю, он с алчностью вслушивался в его каждое
слово.
- Придется опять в секрет послать, - сказал он, обращаясь к Ш. и подмигивая на
разжалованного.
- Что ж, опять слезы будут, - сказал Ш., смеясь. Гуськов не глядел уже на меня,
а делал вид, что достает табак из кисета, в котором давно уже ничего не было.
- Сбирайтесь в секрет, батенька, - сквозь смех проговорил Ш., - нынче лазутчики
донесли, нападение на лагерь ночью будет, так надо надежных ребят назначать. -
Гуськов нерешительно улыбался, как будто сбираясь сказать что-то, и несколько
раз поднимал умоляющий взгляд на Ш.
- Что ж, ведь я ходил, и пойду еще, коли пошлют, - пролепетал он.
- Да и пошлют.
- Ну, и пойду. Что ж такое?
- Да, как на Аргуне, убежали из секрета и ружье бросили, - сказал адъютант и,
отвернувшись от него, начал нам рассказывать приказания на завтрашний день.
Действительно, в ночь ожидали со стороны неприятеля стрельбу по лагерю, а на
завтра какое-то движение. Потолковав еще о разных общих предметах, адъютант как
будто нечаянно, вдруг вспомнив, предложил поручику О. прометать ему маленькую.
Поручик О. совершенно неожиданно согласился, и они вместе с Ш. и прапорщиком
пошли в палатку адъютанта, у которого был складной зеленый стол и карты.
Капитан, командир нашего дивизиона, пошел спать в палатку, другие господа
разошлись тоже, и мы остались одни с Гуськовым. Я не ошибался, мне действительно
было с ним неловко с глазу на глаз. Я невольно встал и стал ходить взад и вперед
по батарее. Гуськов молча пошел со мной рядом, торопливо и беспокойно
поворачиваясь, чтобы не отставать и не опережать меня.
- Я вам не мешаю? - сказал он кротким, печальным голосом. Сколько я мог
рассмотреть в темноте его лицо, оно мне показалось глубоко задумчивым и
грустным.
- Нисколько, - отвечал я; но так как он не начинал говорить, и я не знал, что
сказать ему, мы довольно долго ходили молча.
Сумерки уже совершенно заменились темнотою ночи, над черным профилем гор
зажглась яркая вечерняя зарница, над головами на светло-синем морозном небе
мерцали мелкие звезды, со всех сторон краснело во мраке пламя дымящихся костров,
вблизи серели палатки, и мрачно чернела насыпь нашей батареи. От ближайшего
костра, около которого, греясь, тихо разговаривали наши денщики, изредка
блестела на батарее медь наших тяжелых орудий, и показывалась фигура часового в
шинели в накидку, мерно двигавшегося вдоль насыпи.
- Вы не можете себе представить, какая отрада для меня говорить с таким
человеком, как вы, - сказал мне Гуськов, хотя он еще ни о чем не говорил со
мной, - это может понять только тот, кто побывал в моем положении.
Я не знал, что отвечать ему, и мы снова молчали, несмотря на то, что ему,
видимо, хотелось высказаться, а мне выслушать его.
- За что вы были... за что вы пострадали? - спросил я его наконец, не придумав
ничего лучше, чтоб начать разговор.
- Разве вы не слышали про эту несчастную историю с Метениным?
- Да, дуэль, кажется; слышал мельком, - отвечал я: - ведь я уже давно на
Кавказе.
- Нет, не дуэль, но эта глупая и ужасная история! Я вам всё расскажу, коли вы не
знаете. Это было в тот самый год, когда мы с вами встречались у сестры, я жил
тогда в Петербурге. Надо вам сказать, я имел тогда то, что называется une
position dans le monde,<<4>> и довольно выгодную, ежели не блестящую. Mon pere
me donnait 10 000 par an.<<5>> В 49 году мне обещали место при посольстве в
Турине, дядя мой по матери мог и всегда был готов очень много для меня сделать.
Дело прошлое теперь, j'etais recu dans la meilleure societe de Petersbourg, je
pouvais pretendre<<6>> на лучшую партию. Учился я, как все мы учились в школе,
так что особенного образования у меня не было; правда, я читал много после, mais
j'avais surtout, знаете, ce jargon du monde,<<7>> и, как бы то ни было, меня
находили почему-то одним из первых молодых людей Петербурга. Что меня еще больше
возвысило в общем мнении - c'est cette liaison avec m-me D.,<<8>> про которую
много говорили в Петербурге, но я был ужасно молод в то время и мало ценил все
эти выгоды. Просто я был молод и глуп, чего мне еще нужно было? В то время в
Петербурге этот Метенин имел репутацию... - И Гуськов продолжал в этом роде
рассказывать мне историю своего несчастия, которую, как вовсе неинтересную, я
пропущу здесь. - Два месяца я сидел под арестом, - продолжал он, - совершенно
один, и чего ни передумал я в это время. Но знаете, когда всё это кончилось, как
будто уж окончательно была разорвана за связь с прошедшим, мне стало легче. Mon
pere, vous en avez entendu parler<<9>> наверно, он человек с характером железным
и с твердыми убеждениями, il m'a desherite<<10>> и прекратил все сношения со
мной. По его убеждениям так надо было сделать, и я нисколько не обвиняю его: il
a ete consequent.<<11>> Зато и я не сделал шагу для того, чтобы он изменил
своему намерению. Сестра была заграницей, m-me D. одна писала ко мне, когда
позволили, и предлагала помощь, но вы понимаете, что я отказался. Так что у меня
не было тех мелочей, которые облегчают немного в этом положении, знаете: ни
книг, ни белья, ни пищи, ничего. Я много, много передумал в это время, на всё
стал смотреть другими глазами; например, этот шум, толки света обо мне в
Петербурге не занимали меня, не льстили нисколько, всё это мне казалось смешно.
Я чувствовал, что сам был виноват, неосторожен, молод, я испортил свою карьеру и
только думал о том, как снова поправить ее. И я чувствовал в себе на это силы и
энергию. Из-под ареста, как я вам говорил, меня отослали сюда, на Кавказ, в N.
полк.
- Я думал, - продолжал он, воодушевляясь более и более, - что здесь, на Кавказе
- la vie de camp,<<12>> люди простые, честные, с которыми я буду в сношениях,
война, опасности, всё это придется к моему настроению духа как нельзя лучше, что
я начну новую жизнь. On me verra au feu<<13>> - полюбят меня, будут уважать меня
не за одно имя, - крест, унтер-офицер, снимут штраф, и я опять вернусь et, vous
savez, avec ce prestige du malheur! Ho quel desenchantement.<<14>> Вы не можете
себе представить, как я ошибся!.. Вы знаете общество офицеров нашего полка? - Он
помолчал довольно долго, ожидая, как мне показалось, что я скажу ему, что знаю,
как нехорошо общество здешних офицеров; но я ничего не отвечал ему. Мне было
противно, что он, потому верно, что я знал по-французски, предполагал, что я
должен был быть возмущен против общества офицеров, которое я, напротив, пробыв
долго на Кавказе, успел оценить вполне и уважал в тысячу раз больше, чем то
общество, из которого вышел господин Гуськов. Я хотел ему сказать это, но его
положение связывало меня.
- В N. полку общество офицеров в тысячу раз хуже здешнего, - продолжал он. -
J'espere que c'est beaucoup dire,<<15>> т.е. вы не можете себе представить, что
это такое! Уже не говорю о юнкерах и солдатах. Это ужас что такое! Меня приняли
сначала хорошо, это совершенная правда, но потом, когда увидали, что я не могу
не презирать их, знаете, в этих незаметных мелких отношениях, увидали, что я
человек совершенно другой, стоящий гораздо выше их, они озлобились на меня и
стали отплачивать мне разными мелкими унижениями. Ce que j'ai eu a souffrir,
vous ne vous faites pas une idee.<<16>> Потом эти невольные отношения с
юнкерами, а главное avec les petits moyens que j'avais, je manquais de
tout,<<17>> y меня было только то, что сестра мне присылала. Вот вам
доказательство, сколько я выстрадал, что я с моим характером, avec ma fierte,
j'ai ecrit a mon pere,<<18>> умолял его прислать мне хоть что-нибудь. Я понимаю,
что прожить пять лет такой жизнью - можно сделаться таким же, как наш
разжалованный Дромов, который пьет с солдатами и ко всем офицерам пишет
записочки, прося ссудить его тремя рублями, и подписывает tout a vous<<19>>
Дромов. Надобно было иметь такой характер, который я имел, чтобы совершенно не
погрязнуть в этом ужасном положении. - Он долго молча ходил подле меня. -
Avez-vous un papiros?<<20>> - сказал он мне. - Да, так на чем я остановился? Да.
Я не мог этого выдержать, не физически, потому что хотя и плохо, холодно и
голодно было, я жил как солдат, но всё-таки и офицеры имели какое-то уважение ко
мне. Какой-то prestige<<21>> оставался на мне и для них. Они не посылали меня в
караулы, на ученье. Я бы этого не вынес. Но морально страдал я ужасно. И
главное, не видел выхода из этого положения. Я писал дяде, умолял его перевести
меня в здешний полк, который по крайней мере бывает в делах, и думал, что здесь
Павел Дмитриевич, qui est le fils de l'intendant de mon pere,<<22>> всё-таки он
мог быть мне полезен. Дядя сделал это для меня, меня перевели. После того полка
этот показался для меня собранием камергеров. Потом Павел Дмитриевич тут, он
знал, кто я такой, и меня приняли прекрасно. По просьбе дяди... Гуськов, vous
savez...<<23>> но я заметил, что с этими людьми, без образования и развития,- -
они не могут уважать человека и оказывать ему признаки уважения, ежели на нем
нет этого ореола богатства, знатности; я замечал, как понемногу, когда увидали,
что я беден, их отношения со мной становились небрежнее, небрежнее и, наконец,
сделались почти презрительные. Это ужасно! но это совершенная правда.
- Здесь я был в делах, дрался, on m'a vu au feu,<<24>> - продолжал он, - но
когда это кончится? Я думаю, никогда! а силы мои и энергия уже начинают
истощаться. Потом я воображал la guerre, la vie de camp,<<25>> но всё это не
так, как я вижу - в полушубке, немытые, в солдатских сапогах вы идете в секрет и
целую ночь лежите в овраге с каким-нибудь Антоновым, за пьянство отданным в
солдаты, и всякую минуту вас из-за куста могут застрелить, вас или Антонова, всё
равно. Тут уж не храбрость - это ужасно. C'est affreux, ca tue.<<26>>
- Что ж, вы можете теперь за поход получить унтер-офицера, а на будущий год и
прапорщика, - сказал я.
- Да, могу, мне обещали, но еще два года, и то едва ли. А что такое эти два
года, ежели бы знал кто-нибудь. Вы представьте себе эту жизнь с этим Павлом
Дмитриевичем: карты, грубые шутки, кутеж, вы хотите сказать что-нибудь, что у
вас накипело на душе, вас не понимают или над вами еще смеются, с вами говорят
не для того, чтобы сообщить вам мысль, а так, чтоб, ежели можно, еще из вас
сделать шута. Да и всё это так пошло, грубо, гадко, и всегда вы чувствуете, что
вы нижний чин, это вам всегда дают чувствовать. От этого вы не поймете, какое
наслаждение поговорить a coeur ouvert<<27>> с таким человеком, как вы.
Я никак не понимал, какой это я был человек, и поэтому не знал, что отвечать
ему...
- Закусывать будете? - сказал мне в это время Никита, незаметно подобравшийся ко
мне в темноте и, как я заметил, недовольный присутствием гостя. - Только
вареники да битой говядины немного осталось.
- А капитан уж закусывал?
