свойство. Надобно заметить, что почти каждый из солдат имеет мастерство. Более
распространенные мастерства: портняжное и сапожное. Веленчук сам научился
первому и даже, судя по тому, что сам Михаил Дорофеич, фельдфебель, давал ему
шить на себя, дошел до известной степени совершенства. В прошлом году в лагере
Веленчук взялся шить тонкую шинель Михаилу Дорофеичу; но в ту самую ночь, когда
он, скроив сукно и прикинув приклад, положил к себе в палатке под голову, с ним
случилось несчастие: сукно, которое стоило семь рублей, в ночь пропало!
Веленчук, со слезами на глазах, с дрожащими бледными губами и сдержанными
рыданиями, объявил о том фельдфебелю. Михаил Дорофеич прогневался. В первую
минуту досады он пригрозил портному, но потом, как человек с достатком и
хороший, махнул рукой и не требовал с Веленчука возвращения ценности шинели. Как
ни хлопотал хлопотливый Веленчук, как ни плакал, рассказывая про свое несчастие,
вор не нашелся. Хотя и были сильные подозрения на одного отчаянного развратного
солдата, Чернова, спавшего с ним в одной палатке, но не было положительных
доказательств. Начальствующий политичный Михаил Дорофеич, как человек с
достатком, занимаясь кое-какими сделочками с каптенармусом и артельщиком,
аристократами батареи, скоро совершенно забыл о пропаже партикулярной шинели;
Веленчук же, напротив, не забыл своего несчастия. Солдаты говорили, что в это
время они боялись за него, как бы он не наложил на себя рук или не бежал в горы:
так сильно на него подействовало это несчастие. Он не пил, не ел, работать даже
не мог и всё плакал. Через три дня он явился к Михаилу Дорофеичу и, весь
бледный, дрожащей рукой достал из-за обшлага золотой и подал ему. "Ей-Богу,
последние, Михаил Дорофеич, - и те у Жданова занял, - сказал он, снова
всхлипывая, - а еще два рубля ей-ей отдам, как заработаю. Он (кто был он, не
знал и сам Веленчук) меня перед вашими глазами плутом сделал. Он - ехидная его
мерзкая душа - у своего брата-солдата последнее из души взял; а я, 15 лет
служа..." К чести Михаила Дорофеича должно сказать, что он а) не взял с
Веленчука недостающих двух рублей, хотя Веленчук через два месяца и приносил их.
III.
Кроме Веленчука, около костра грелись еще пять человек солдат моего взвода.
На лучшем месте, за ветром, на баклаге, сидел взводный фейерверкер Максимов и
курил трубку. В позе, во взгляде и во всех движениях этого человека заметны были
привычка повелевать и сознание собственного достоинства, не говоря уже о
баклаге, на которой он сидел, составляющей на привале эмблему власти, и крытом
нанкой полушубке.
Когда я подошел, он повернул голову ко мне; но глаза его оставались
устремленными на огонь, и только гораздо после взгляд его, вслед за направлением
головы, обратился на меня. Максимов был из однодворцев, имел деньги и в учебной
бригаде получил класс и набрался учености. Он был ужасно богат и ужасно учен,
как говорили солдаты. Я помню, как раз на практической навесной стрельбе с
квадрантом он объяснял собравшимся вокруг него солдатам, что ватерпас не что
иное есть, как происходит, что атмосферическая ртуть свое движение имеет. В
сущности Максимов был далеко не глуп и отлично знал свое дело; но у него была
несчастная странность говорить иногда нарочно так, что не было никакой
возможности понять его и что, я уверен, он сам не понимал своих слов. Особенно
он любил слова: "происходит" и "продолжать", и когда, бывало, скажет:
"происходит" или "продолжая", то уже я вперед знаю, что из всего последующего я
не пойму ничего. Солдаты же, напротив, сколько я мог заметить, любили слушать
его "происходит" и подозревали в нем глубокий смысл, хотя так же, как и я, не
понимали ни слова. Но непонимание это они относили только к своей глупости и тем
более уважали Федора Максимыча. Одним словом, Максимов был начальствующий
политичный.
Второй солдат, переобувавший около огня свои жилистые красные ноги, был Антонов,
- тот самый бомбардир Антонов, который еще в 37-м году, втроем, оставшись при
одном орудии, без прикрытия, отстреливался от сильного неприятеля и с двумя
пулями в ляжке продолжал иття около орудия и заряжать его. "Давно бы уж ему быть
фейерверкером, коли бы не карахтер его", говорили про него солдаты. И
действительно, странный у него был характер: в трезвом виде не было человека
покойнее, смирнее и исправнее; когда же он запивал, становился совсем другим
человеком: не признавал власти, дрался, буянил и делался никуда негодным
солдатом. Не дальше как неделю тому назад он запил на Маслянице и, несмотря ни
на какие yгрозы, увещания и привязыванья к орудию, пьянствовал и буянил до
самого Чистого Понедельника. Весь пост же, несмотря на приказ по отряду всем
людям есть скоромное, питался он одними сухарями и на первой неделе не брал даже
положенной крышки водки. Впрочем, надобно было видеть эту невысокую, сбитую, как
железо, фигуру, с короткими, выгнутыми ножками и глянцовитой усатой рожей, когда
он, бывало, под хмельком возьмет в жилистые руки балалайку и, небрежно
поглядывая по сторонам, заиграет "барыню" или, с шинелью в накидку, на которой
болтаются ордена, и заложив руки в карманы синих нанковых штанов, пройдется по
улице, - надо было видеть выражение солдатской гордости и презрения ко всему
не-солдатскому, игравшее в это время на его физиономии, чтобы понять, каким
образом не подраться в такие минуты с загрубившим или просто подвернувшимся
денщиком, казаком, пехотным или переселенцем, вообще не-артиллеристом, было для
него совершенно невозможно. Он дрался и буянил не столько для собственного
удовольствия, сколько для поддержания духа всего солдатства, которого он
чувствовал себя представителем.
Третий солдат, с серьгой в ухе - щетинистыми усиками, птичьей рожицей и
фарфоровой трубочкой в зубах, на корточках сидевший около костра, был ездовой
Чикин. Милый человек Чикин, как его прозвали солдаты, был забавник. В трескучий
ли мороз, по колено в грязи, два дня не евши, в походе, на смотру, на ученьи,
милый человек всегда и везде корчил гримасы, выделывал ногами коленцы и отливал
такие штуки, что весь взвод покатывался со смеху. На привале или в лагере вокруг
Чикина всегда собирался кружок молодых солдат, с которыми он или затевал
"Фильку",<<1>> или рассказывал сказки про хитрого солдата и английского милорда,
или представлял татарина, немца, или просто делал свои замечания, от которых все
помирали со смеху. Правда, что репутация его как забавника была уж так
утверждена в батарее, что стоило ему только открыть рот и подмигнуть, чтобы
произвести общий хохот; но, действительно, в нем много было истинно комического
и неожиданного. Он в каждой вещи умел видеть что-то особенное, такое, что другим
и в голову не приходило, и главное - способность эта во всем видеть смешное не
уступала никаким испытаниям.
Четвертый солдат был молодой, невзрачный мальчишка, рекрут прошлогоднего
пригона, в первый еще раз бывший в походе. Он стоял в самом дыму и так близко от
огня, что, казалось, истертый полушубочек его сейчас загорится; но, несмотря за
на это, по его распахнутым полам, спокойной, самодовольной позе с выгнутыми
икрами видно было, что он испытывал большое удовольствие.
И, наконец, пятый солдат, немного поодаль сидевший от костра и строгавший
какую-то палочку, был дяденька Жданов. Жданов был старше всех солдат в батарее
на службе, всех знал еще рекрутами, и все по старой привычке называли его
дяденькой. Он, как говорили, никогда не пил, не курил, не играл в карты (даже в
носки), не бранился дурным словом. Всё свободное от службы время он занимался
сапожным мастерством, по праздникам ходил в церковь, где было возможно, или
ставил копеечную свечку перед образом и раскрывал псалтырь, единственную книгу,
по которой он умел читать. С солдатами он водился мало, - со старшими чином,
хотя и младшими летами, он был холодно: почтителен, с равными, как не пьющий, он
имел мало случаев сходиться; но особенно он любил рекрутов и молодых солдат: их
он всегда покровительствовал, читал им наставления и помогал часто. Все в
батарее считали его капиталистом, потому что он имел рублей 25, которыми охотно
ссужал солдата, который действительно нуждался. Тот самый Максимов, который
теперь был фейерверкером, рассказывал мне, что когда, 10 лет тому назад, он
рекрутом пришел, и старые пьющие солдаты пропили с ним деньги, которые у него
были, Жданов, заметив его несчастное положение, призвал к себе, строго выговорил
ему за его поведение, побил даже, прочел наставление, как в солдатстве жить
нужно, и отпустил, дав ему рубаху, которых уж не было у Максимова, и полтину
денег. "Он из меня человека сделал", говорил про него всегда с уважением и
благодарностью сам Максимов. Он же помог Веленчуку, которого он вообще
покровительствовал с самого рекрутства, во время несчастия пропажи шинели и
многим, многим другим во время своей 25-летней службы.
По службе нельзя было желать лучше знающего дело, храбрее и исправнее солдата;
но он был слишком смирен и невиден, чтобы быть произведенным в фейерверкеры,
хотя уже был 15 лет бомбардиром. Одна радость и даже страсть Жданова были песни;
особенно некоторые он очень любил и всегда собирал кружок песенников из молодых
солдат и, хотя сам не умел петь, стоял с ними и, заложив руки в карманы
полушубка и зажмурившись, движениями головы и скул выражал свое сочувствие. Не
знаю почему, в этом равномерном движении скул под ушами, которое я замечал
только у него одного, я почему-то находил чрезвычайно много выраженья. Белая,
как лунь, голова, нафабренные черные усы и загорелое морщинистое лицо придавали
ему на первый взгляд выражение строгое и суровое; но, вглядевшись ближе в его
большие, круглые глаза, особенно, когда они улыбались (губами он никогда не
смеялся), что-то необыкновенно кроткое, почти детское, вдруг поражало вас.
IV.
- Эх-ма! трубку забыл. Вот горе-то, братцы мои! - повторил Веленчук.
- А ты бы сихарки курил, милый человек! - заговорил Чикин, скривив рот и
подмигивая. - Я так всё сихарки дома курю, она слаще!
Разумеется, все покатились со смеху.
- То-то, трубку забыл, - перебил Максимов, не обращая внимания на общий хохот и
начальнически-гордо выбивая трубку о ладонь левой руки. - Ты где там пропадал?
а, Веленчук?
Веленчук полуоборотился к нему, поднял было руку к шапке, но потом опустил ее.
- Видно, со вчерашнего не проспался, что уж стоя засыпаешь. За это вашему брату
спасибо не говорят.
- Разорви меня на сем месте, Федор Максимыч, коли у меня капля во рту была; а я
и сам не знаю, что со мной сделалось, - отвечал Веленчук. - С какой радости
напился! - проворчал он.
- То-то; а из-за вашего брата ответствуешь перед начальством своим, а вы этак
продолжаете - вовсе безобразно, - заключил красноречивый Максимов уже более
спокойным тоном.
- Ведь вот чудо-то, братцы мои, - продолжал Веленчук после минутного молчания,
почесывая в затылке и не обращаясь ни к кому в особенности: - право, чудо,
братцы мои! Шестнадцать лет служу - такого со мной не бывало. Как сказали к
расчету строиться, я собрался как следует - ничего не было, да вдруг у парке как
она схватит меня... схватила, схватила, повалила меня наземь, да и всё... И как
заснул, сам не слыхал, братцы мои! Должно, она самая спячка и есть, - заключил
он.
- Ведь и то насилу я тебя разбудил, - сказал Антонов, натягивая сапог: - уж я
тебя толкал, толкал... ровно чурбан какой!
- Вишь ты, - заметил Веленчук: - добро уж пьяный бы был...
- Так-то у нас дома баба была, - начал Чикин: - так с печи, почитай, два года не
сходила. Стали ее будить раз, думали, что спит, а уж она мертвая лежит, - так
тоже всё на нее сон находил. Так-то, милый человек!
- А расскажи-ка, Чикин, как ты в отпуску тон задавал себе, - сказал Максимов,
улыбаясь и поглядывая на меня, как будто говоря: "не угодно ли тоже послушать
глупого человека?"
- Какой тон, Федор Максимыч! - сказал Чикин, бросая искоса на меня беглый
