"Каково?" с гордостью сказал он, оглядывая свое уютное хозяйство. Действительно,
в балагане было так хорошо, что за чаем я совсем забыл про сырость, темноту и
рану Веленчука. Мы разговорились про Москву, про предметы, не имеющие никакого
отношения с войной и Кавказом.
После одной из тех минут молчания, которые прерывают иногда самые оживленные
разговоры, Болхов с улыбкой посмотрел на меня.
- А я думаю, вам очень странным показался наш разговор утром? - сказал он.
- Нет. Отчего же? Мне только показалось, что вы слишком откровенны, а есть вещи,
которые мы все знаем, но которых никогда говорить не надо.
- Отчего? Нет! Ежели бы была какая-нибудь возможность променять эту жизнь хоть
на жизнь самую пошлую и бедную, только без опасностей и службы, я бы ни минуты
не задумался.
- Отчего же вы не перейдете в Россию? - сказал я.
- Отчего? - повторил он. - О! я давно уже об этом думал. Я не могу теперь
вернуться в Россию до тех пор, пока не получу Анны и Владимира, Анны на шею и
майора, как и предполагал, ехавши сюда.
- Отчего же, ежели вы чувствуете себя неспособным, как вы говорите, к здешней
службе?
- Но когда я еще более чувствую себя неспособным к тому, чтобы вернуться в
Россию тем, чем я поехал. Это тоже одно из преданий, существующих в России,
которое утвердили Пассек, Слепцов и др., что на Кавказ стоит приехать, чтобы
осыпаться наградами. И от нас все ожидают и требуют этого; а я вот два года
здесь, в двух экспедициях был и ничего не получил. Но всё-таки у меня столько
самолюбия, что я не уеду отсюда ни за что до тех пор, пока не буду майором с
Владимиром и Анной на шее. Я уж втянулся до того, что меня всего коробит, когда
Гнилокишкину дадут награду, а мне нет. И потом, как я покажусь на глаза в России
своему старосте, купцу Котельникову, которому я хлеб продаю, тетушке московской
и всем этим господам после двух лет на Кавказе без всякой награды? Правда, что я
этих господ знать не хочу, и, верно, они тоже очень мало обо мне заботятся; но
уж так устроен человек, что я их знать не хочу, а из-за них гублю лучшие года,
всё счастие жизни, всю будущность свою погублю.
XI.
В это время послышался снаружи голос батальонного командира: "с кем это вы,
Николай Федорыч?"
Болхов назвал меня, и вслед затем в балаган влезли три офицера: майор Кирсанов,
адъютант его батальона и ротный командир Тросенко.
Кирсанов был невысокий, полный мужчина, с черными усиками, румяными щеками и
масляными глазками. Глазки эти были самой замечательной чертой в его физиономии.
Когда он смеялся, то от них оставались только две влажные звездочки, и звездочки
эти вместе с натянутыми губами и вытянутой шеей принимали иногда престранное
выражение бессмысленности. Кирсанов в полку вел и держал себя лучше всякого
другого: подчиненные не бранили, а начальники уважали его, хотя общее мнение о
нем было, что он очень недалек. Он знал службу, был исправен и усерден, всегда
был при деньгах, имел коляску и повара и весьма натурально умел притворяться
гордым.
- О чем это толкуете, Николай Федорыч? - сказал он входя.
- Да вот о приятностях здешней службы.
Но в это время Кирсанов заметил меня, юнкера, и потому, чтобы дать почувствовать
мне свое значение, как будто не слушая ответа Болхова и глядя на барабан,
спросил:
- Что, устали, Николай Федорыч?
- Нет, ведь мы... - начал было Болхов.
Но опять, должно быть, достоинство батальонного командира требовало перебить и
сделать новый вопрос:
- А ведь славное дело было нынче?
Батальонный адъютант был молодой прапорщик, недавно произведенный из юнкеров,
скромный и тихий мальчик, со стыдливым и добродушно-приятным лицом. Я видал его
прежде у Болхова. Молодой человек часто приходил к нему, раскланивался, садился
в уголок и по нескольку часов молчал, делал папиросы, курил их, потом вставал,
раскланивался и уходил. Это был тип бедного русского дворянского сына,
выбравшего военную карьеру, как одну возможную при своем образовании, и
ставящего выше всего в мире свое офицерское звание, - тип простодушный и милый,
несмотря на смешные неотъемлемые принадлежности: кисет, халат, гитару и щеточку
для усов, с которыми мы привыкли воображать его. В полку рассказывали про него,
будто он хвастался тем, что он с своим денщиком справедлив, но строг, будто он
говорил: "я редко наказываю; но уж когда меня доведут до этого, то беда", и что
когда пьяный денщик обокрал его совсем и стал даже ругать своего барина, будто
он привел его на гауптвахту, велел приготовить всё для наказания, но при виде
приготовлений до того смутился, что мог только говорить; "ну, вот видишь... ведь
я могу...", и, совершенно растерявшись, убежал домой и с той поры боялся
смотреть в глаза своему Чернову. Товарищи не давали ему покоя, дразнили его
этим, и я несколько раз слышал, как простодушный мальчик отговаривался и,
краснея до ушей, уверял, что это неправда, а совсем напротив.
Третье лицо, капитан Тросенко, был старый кавказец в полном значении этого
слова, т. е. человек, для которого рота, которою он командовал, сделалась
семейством, крепость, где был штаб, - родиной, а песенники - единственными
удовольствиями жизни, - человек, для которого всё, что не было Кавказ, было
достойно презрения, да и почти недостойно вероятия; всё же, что было Кавказ,
разделялось на две половины: нашу и не нашу; первую он любил, вторую ненавидел
всеми силами своей души, и главное - он был человек закаленной, спокойной
храбрости, редкой доброты в отношении к своим товарищам и подчиненным и
отчаянной прямоты и даже дерзости в отношении к ненавистным для него почему-то
адъютантам и бонжурам. Входя в балаган, он чуть не пробил головой крыши, потом
вдруг опустился и сел на землю.
- Ну, что? - сказал он и, вдруг заметив мое незнакомое для него лицо,
остановился, вперил в меня мутный, пристальный взгляд.
- Так о чем это вы беседовали? - спросил майор, вынимая часы и глядя на них,
хотя, я твердо уверен, ему совсем не нужно было делать этого.
- Да вот спрашивал меня, зачем я служу здесь.
- Разумеется, Николай Федорыч хочет здесь отличиться и потом во-свояси.
- Ну, а вы скажите, Абрам Ильич, зачем вы служите на Кавказе?
- Я потому, знаете, что, во-первых, мы все обязаны по своему долгу служить. Что?
- прибавил он, хотя все молчали. - Вчера я получил письмо из России, Николай
Федорыч, - продолжал он, видимо желая переменить разговор: - мне пишут, что...
такие вопросы странные делают.
- Какие же вопросы? - спросил Болхов.
Он засмеялся.
- Право, странные вопросы... Мне пишут, что может ли быть ревность без любви...
Что? - спросил он, оглядываясь на всех нас.
- Вот как! - сказал, улыбаясь, Болхов.
- Да, знаете, в России хорошо, - продолжал он, как будто фразы его весьма
натурально вытекали одна из другой. - Когда я в 52 г. был в Тамбове, то меня
принимали везде как флигель-адъютанта какого-нибудь. Поверите ли, на балу у
губернатора, как я вошел, так знаете... очень хорошо принимали. Сама
губернаторша, знаете, со мной разговаривала и спрашивала про Кавказ, и все
так... что я не знал... Мою золотую шашку смотрят, как редкость какую-нибудь,
спрашивают: за что шашку получил, за что - Анну, за что - Владимира, и я им так
рассказывал... Что? Вот этим-то Кавказ хорош, Николай Федорыч! - продолжал он,
не дожидаясь ответа: - там смотрят на нашего брата, кавказца, очень хорошо.
Молодой человек, знаете, штаб-офицер с Анной и Владимиром - это много значит в
России... Что?
- Вы и прихвастнули-таки, я думаю, Абрам Ильич? - сказал Болхов.
- Хи-хи! - засмеялся он своим глупым смехом. - Знаете, это нужно. Да и поел я
славно эти два месяца!
- А что, хорошо там, в России-то? - сказал Тросенко, спрашивая про Россию, как
про какой-то Китай или Японию.
- Да-с, уж что мы там шампанского выпили в два месяца, так это страх!
- Да что вы! Вы, верно, лимонад пили. Вот я так уж бы треснул там, что знали бы,
как кавказцы пьют. Не даром бы слава прошла. Я бы показал, как пьют... А,
Болхов? - прибавил он.
- Да ведь ты, дядя, уж за десять лет на Кавказе, - сказал Болхов: - а помнишь,
что Ермолов сказал; а Абрам Ильич только шесть...
- Какой десять! скоро шестнадцать.
- Вели же, Болхов, шолфею дать. Сыро, бррр!.. А? - прибавил он улыбаясь: -
выпьем, майор!
Но майор был недоволен и первым обращением к нему старого капитана, теперь же
видимо съежился и искал убежища в собственном величии. Он запел что-то и снова
посмотрел на часы.
- Вот я так уж никогда туда не поеду, - продолжил Тросенко, не обращая внимания
на насупившегося майора: - я и ходить и говорить-то по русскому отвык. Скажут:
за чудо такая приехало? Сказано, Азия! Так, Николай Федорыч? Да и что мне в
России! Всё равно, тут когда-нибудь подстрелят. Спросят: где Тросенко?
Подстрелили. Что вы тогда с восьмой ротой сделаете... а? - прибавил он,
обращаясь постоянно к майору.
- Послать дежурного по батальону! - крикнул Кирсанов, не отвечая капитану, хотя,
я опять уверен был, ему не нужно было отдавать никаких приказаний.
- А вы, я думаю, теперь рады, молодой человек, что на двойном окладе? - сказал
майор после нескольких минут молчания батальонному адъютанту.
- Как же-с, очень-с.
- Я нахожу, что наше жалованье теперь очень большое, Николай Федорыч, -
продолжал он: - молодому человеку можно жить весьма прилично и даже позволить
себе роскошь маленькую.
- Нет, право, Абрам Ильич, - робко сказал адъютант: - хоть оно и двойное, а
только что так... ведь лошадь надо иметь...
- Что вы мне говорите, молодой человек! Я сам прапорщиком был и знаю. Поверьте,
с порядком жить очень можно. Да вот вам, сочтите, - прибавил он, загибая мизинец
левой руки.
- Всё вперед жалованье забираем - вот вам и счет, - сказал Тросенко, выпивая
рюмку водки.
- Ну, да ведь на это что же вы хотите... Что?
В это время в отверстие балагана всунулась белая голова со сплюснутым носом, и
резкий голос с немецким выговором сказал:
- Вы здесь, Абрам Ильич? а дежурный ищет вас.
- Заходите, Крафт! - сказал Болхов.
Длинная фигура в сюртуке генерального штаба пролезла в двери и с особенным
азартом принялась пожимать всем руки.
- А, милый капитан! и вы тут? - сказал он, обращаясь к Тросенке.
Новый гость, несмотря на темноту, пролез до него и, к чрезвычайному, как мне
показалось, удивлению и неудовольствию капитана, поцаловал его в губы.
"Это немец, который хочет быть хорошим товарищем", подумал я.
XII.
Предположение мое тотчас же подтвердилось. Капитан Крафт попросил водки, назвав
ее горилкой, и ужасно крякнул и закинул голову, выпивая рюмку.
- Что, господа, поколесовали мы нынче по равнинам Чечни... - начал было он, но,
увидав дежурного офицера, тотчас замолчал, предоставив майору отдавать свои
приказания.
- Что, вы обошли цепь?
- Обошел-с.
- А секреты высланы?
- Высланы-с.
- Так вы передайте приказание ротным командирам, чтобы были как можно
осторожнее.
- Слушаю-с.
Майор прищурил глаза и глубокомысленно задумался. - Да скажите, что люди могут
теперь варить кашу.
- Они уж варят.
- Хорошо. Можете итти-с.
- Ну-с, так вот мы считали, что нужно офицеру, - продолжал майор со
снисходительной улыбкой обращаясь к нам. - Давайте считать.
- Нужно вам один мундир и брюки... так-с?
- Так-с.
- Это, положим, пятьдесят рублей на два года, стало быть, в год двадцать пять
рублей на одежду; потом на еду, каждый день по два абаза... так-с?
- Так-с; это даже много.
- Ну, да я кладу. Ну, на лошадь с седлом для ремонта 30 руб. - вот и всё.
Выходит всего 25 да 120 да 30=175. Всё вам остается еще на роскошь, на чай и на
сахар, на табак - рублей двадцать. Изволите видеть?.. Правда, Николай Федорыч?
- Нет-с. Позвольте, Абрам Ильич! - робко сказал адъютант: - ничего-с на чай и
сахар не останется. Вы кладете одну пару на два года, а тут по походам панталон
не наготовишься; а сапоги? я ведь почти каждый месяц пару истреплю-с. Потом-с
