Классика - Лев Толстой

Рассказы

Л. Н. Толстой
Рассказы

НАБЕГ. РАССКАЗ ВОЛОНТЕРА.
РУБКА ЛЕСА. РАССКАЗ ЮНКЕРА.
ИЗ КАВКАЗСКИХ ВОСПОМИНАНИЙ.
ЗАПИСКИ МАРКЕРА.
МЕТЕЛЬ.
Суеверие государства


Л. Н. Толстой

                                  НАБЕГ.
                            РАССКАЗ ВОЛОНТЕРА.
                                  (1852)

                I.

    Двенадцатого июля капитан Хлопов, в эполетах и шашке - форма, в которой
со времени моего приезда на Кавказ я еще не видал его, - вошел в низкую
дверь моей землянки.
  - Я прямо от полковника, - сказал он, отвечая на вопросительный взгляд, которым
я его встретил: - завтра батальон наш выступает.
  - Куда? - спросил я.
  - В NN. Там назначен сбор войскам.
  - А оттуда, верно, будет какое-нибудь движение?
  - Должно быть.
  - Куда же? как вы думаете?
  - Что думать? Я вам говорю, что знаю. Прискакал вчера ночью татарин от генерала
  - привез приказ, чтобы батальону выступать и взять с собою на два дня сухарей; а
куда, зачем, надолго ли? этого, батюшка, не спрашивают: велено итти и -
довольно.
  - Однако, если сухарей берут только на два дня, стало, и войска продержат не
долее.
  - Ну, это еще ничего не значит...
  - Да как же так? - спросил я с удивлением. - Да так же! В Дарги ходили, на
неделю сухарей взяли, а пробыли чуть не месяц!
  - А мне можно будет с вами итти? - спросил я, помолчав немного.
  - Можно-то можно, да мой совет лучше не ходить. Из чего вам рисковать?..
  - Нет уж, позвольте мне не послушаться вашего совета: я целый месяц жил здесь
только затем, чтобы дождаться случая видеть дело, - и вы хотите, чтобы я
пропустил его.
  - Пожалуй, идите; только, право, не лучше ли бы вам остаться? Вы бы тут нас
подождали, охотились бы; а мы бы пошли с Богом. И славно бы! - сказал он таким
убедительным тоном, что мне в первую минуту действительно показалось, что это
было бы славно; однако я решительно сказал, что ни за что не останусь.
  - И чего вы не видали там? - продолжал убеждать меня капитан. - Хочется вам
узнать, какие сражения бывают? прочтите Михайловского-Данилевского "Описание
Войны" - прекрасная книга: там всё подробно описано, - и где какой корпус стоял,
и как сражения происходят.
  - Напротив, это-то меня и не занимает, - отвечал я.
  - Ну, так что же? вам просто хочется, видно, посмотреть, как людей убивают?..
  Вот, в тридцать втором году был тут тоже неслужащий какой-то, из испанцев,
кажется. Два похода с нами ходил, в синем плаще в каком-то... таки ухлопали
молодца. Здесь, батюшка, никого не удивишь.
  Как мне ни совестно было, что капитан так дурно объяснял мое намерение, я и не
покушался разуверять его.
  - Что, он храбрый был? - спросил я его.
  - А Бог его знает: всё, бывало, впереди ездит; где перестрелка, там и он.
  - Так, стало быть, храбрый, - сказал я.
  - Нет, это не значит храбрый, что суется туда, где его не спрашивают...
  - Что же вы называете храбрым?
  - Храбрый? храбрый? - повторил капитан с видом человека, которому в первый раз
представляется подобный вопрос: - храбрый тот, который ведет себя как следует, -
сказал он, подумав немного.
  Я вспомнил, что Платон определяет храбрость знанием того, чего нужно и чего не
нужно бояться, и, несмотря на общность и неясность выражения в определении
капитана, я подумал, что основная мысль обоих не так различна, как могло бы
показаться, и что даже определение капитана вернее определения греческого
философа, потому что, если бы он мог выражаться так же, как Платон, он, верно,
сказал бы, что храбр тот, кто боится только того, чего следует бояться, а не
того, чего не нужно бояться.
  Мне хотелось объяснить свою мысль капитану.
  - Да, - сказал я: - мне кажется, что в каждой опасности есть выбор, и выбор,
сделанный под влиянием, например, чувства долга, есть храбрость, а выбор,
сделанный под влиянием низкого чувства, - трусость: поэтому человека, который из
тщеславия, или из любопытства, или из алчности рискует жизнию, нельзя назвать
храбрым, и, наоборот, человека, который под влиянием честного чувства семейной
обязанности или просто убеждения откажется от опасности, нельзя назвать трусом.
  Капитан с каким-то странным выражением смотрел на меня в то время, как я
говорил.
  - Ну, уж этого не умею вам доказать, - сказал он, накладывая трубку: - а вот у
нас есть юнкер, так тот любит пофилософствовать. Вы с ним поговорите. Он и стихи
пишет.
  Я только на Кавказе познакомился с капитаном, но еще в России знал его. Мать
его, Марья Ивановна Хлопова, мелкопоместная помещица, живет в двух верстах от
моего имения. Перед отъездом моим на Кавказ я был у нее: старушка очень
обрадовалась, что я увижу ее Пашеньку (как она называла старого, седого
капитана) и - живая грамота - могу рассказать ему про ее житье-бытье и передать
посылочку. Накормив меня славным пирогом и полотками, Марья Ивановна вышла в
свою спальню и возвратилась оттуда с черной, довольно большой ладанкой, к
которой была пришита такая же шелковая ленточка.
  - Вот это неопалимой купины наша матушка-заступница, - сказала она, с крестом
поцаловав изображение Божией Матери и передавая мне в руки: - потрудитесь,
батюшка, доставьте ему. Видите ли: как он поехал на Капказ, я отслужила молебен
и дала обещание, коли он будет жив и невредим, заказать этот образок Божией
Матери. Вот уж восемнадцать лет, как Заступница и угодники святые милуют его: ни
разу ранен не был, а уж в каких, кажется, сражениях не был!.. Как мне Михайло,
что с ним был, порассказал, так, верите ли, волос дыбом становится. Ведь я что и
знаю про него, так только от чужих: он мне, мой голубчик, ничего про свои походы
не пишет - меня напугать боится.
  (Уже на Кавказе я узнал, и то не от капитана, что он был четыре раза тяжело
ранен и, само собою разумеется, как о ранах, так и о походах ничего не писал
своей матери.)
  - Так пусть теперь он это святое изображение на себе носит, - продолжала она: -
я его им благословляю. Заступница Пресвятая защитит его! Особенно в сражениях,
чтобы он всегда его на себе имел. Так и скажи, мой батюшка, что мать твоя так
тебе велела.
  Я обещался в точности исполнить поручение.
  - Я знаю, вы его полюбите, моего Пашеньку, - продолжала старушка: - он такой
славный! Верите ли, году не проходит, чтобы он мне денег не присылал, и Аннушке,
моей дочери, тоже много помогает; а всё из одного жалованья! Истинно век
благодарю Бога, - заключила она со слезами на глазах: - что дал Он мне такое
дитя.
  - Часто он вам пишет? - спросил я.
  - Редко, батюшка: нечто в год раз, и то когда с деньгами, так словечко напишет,
а то нет. Ежели, говорит, маменька, я вам не пишу, значит жив и здоров, а коли
что, избави Бог, случится, так и без меня напишут.
  Когда я отдал капитану подарок матери (это было на моей квартире), он попросил
оберточной бумажки, тщательно завернул его и спрятал. Я много говорил ему о
подробностях жизни его матери; капитан молчал. Когда я кончил, он отошел в угол
и что-то очень долго накладывал трубку.
  - Да, славная старуха, - сказал он оттуда несколько глухим голосом: - приведет
ли еще Бог свидеться.
  В этих простых словах выражалось очень много любви и печали.
  - Зачем вы здесь служите? - сказал я.
  - Надо же служить, - отвечал он с убеждением. - А двойные жалованье для нашего
брата, бедного человека, много значит.
  Капитан жил бережливо: в карты не играл, кутил редко и курил простой табак,
который он, неизвестно почему, называл не тютюн, а самброталический табак.
  Капитан еще прежде нравился мне: у него была одна из тех простых, спокойных
русских физиономий, которым приятно и легко смотреть прямо в глаза; но после
этого разговора я почувствовал к нему истинное уважение.

                  II.

    В четыре часа утра на другой день капитан заехал за мной. На нем были старый,
истертый сюртук без эполет, лезгинские широкие штаны, белая попашка, с
опустившимся пожелтевшим курпеем,<<1>> и незавидная азиятская шашка через плечо.
  Беленький маштачок,<<2>> на котором он ехал, шел понуря голову, мелкой
иноходью и беспрестанно взмахивал жиденьким хвостом. Несмотря на то, что в
фигуре доброго капитана было не только мало воинственного, но и красивого,
в ней выражалось так много равнодушия ко всему окружающему, что она внушала
невольное уважение.
  Я ни минуты не заставил его дожидаться, тотчас сел на лошадь, и мы вместе
выехали за ворота крепости.
  Батальон был уже сажен двести впереди нас и казался какою-то черной сплошной
колеблющейся массой. Можно было догадаться, что это была пехота, только потому,
что, как частые длинные иглы, виднелись штыки, и изредка долетали до слуха звуки
солдатской песни, барабана и прелестного тенора, подголоска шестой роты, которым
я не раз восхищался еще в укреплении. Дорога шла серединой глубокой и широкой
балки,<<3>> подле берега небольшой речки, которая в это время играла, то есть
была в разливе. Стада диких голубей вились около нее: то садились на каменный
берег, то, поворачиваясь на воздухе и делая быстрые круги, улетали из вида.
  Солнца еще не было видно, но верхушка правой стороны балки начинала освещаться.
  Серые и беловатые камни, желто-зеленый Мох, покрытые росой кусты держидерева,
кизила и карагача обозначались с чрезвычайной ясностию и выпуклостию на
прозрачном, золотистом свете восхода; зато другая сторона и лощина, покрытая
густым туманом, который волновался дымчатыми неровными слоями, были сыры, мрачны
и представляли неуловимую смесь цветов: бледно-лилового, почти черного,
темно-зеленого и белого. Прямо перед нами, на темной лазури горизонта, с
поражающею ясностию виднелись ярко-белые, матовые массы снеговых гор с их
причудливыми, но до малейших подробностей изящными тенями и очертаниями.
  Сверчки, стрекозы и тысячи других насекомых проснулись в высокой траве и
наполняли воздух своими ясными, непрерывными звуками: казалось, бесчисленное
множество крошечных колокольчиков звенело в самых ушах. В воздухе пахло водой,
травой, туманом, - одним словом, пахло ранним прекрасным летним утром. Капитан
вырубил огня и закурил трубку; запах самброталического табаку и трута показался
мне необыкновенно приятным.
  Мы ехали стороной дороги, чтобы скорее догнать пехоту. Капитан казался
задумчивее обыкновенного, не выпускал изо рта дагестанской трубочки и с каждым
шагом пятками поталкивал ногами свою лошадку, которая, перекачиваясь с боку на
бок, прокладывала чуть заметный темно-зеленый след по мокрой высокой траве.
  Из-под самых ног ее с тордоканьем<<4>> и тем звуком крыльев, который невольно
заставляет вздрагивать охотника, вылетел фазан и медленно стал подниматься
кверху. Капитан не обратил на него ни малейшего внимания.
  Мы уже почти догоняли батальон, когда сзади нас послышался топот скачущей
лошади, и в ту же минуту проскакал мимо очень хорошенький и молоденький юноша в
офицерском сюртуке и высокой белой попахе. Поровнявшись с нами, он улыбнулся,
кивнул головой капитану и взмахнул плетью... Я успел заметить только, что он
как-то особенно грациозно сидел на седле и держал поводья, и что у него были
прекрасные черные глаза, тонкий носик и едва пробивавшиеся усики. Мне особенно
понравилось в нем то, что он не мог не улыбнуться, заметив, что мы любуемся им.
  По одной этой улыбке можно было заключить, что он еще очень молод.
  - И куда скачет? - с недовольным видом пробормотал капитан, не выпуская чубука
изо рта.
  - Кто это такой? - спросил я его.
  - Прапорщик Аланин, субалтерн-офицер моей роты... Еще только в прошлом месяце
прибыл из корпуса.
  - Верно, он в первый раз идет в дело? - сказал я.
  - То-то и радешенек! - отвечал капитан, глубокомысленно покачивая головой. -
Молодость!
  - Да как же не радоваться? Я понимаю, что для молодого офицера это должно быть
очень интересно.
  Капитан помолчал минуте две.
  - То-то я и говорю: молодость! - продолжал он басом. - Чему радоваться, ничего
не видя! Вот, как походишь часто, так не порадуешься. Нас вот, положим, теперь
20 человек офицеров идет: кому-нибудь да убитым или раненым быть - уж это верно.
  Нынче мне, завтра ему, а после завтра третьему: так чему же радоваться-то?

                  III.

    Едва яркое солнце вышло из-за горы и стало освещать долину, по которой мы шли,
волнистые облака тумана рассеялись, в сделалось жарко. Солдаты с ружьями и
мешками на плечах медленно шагали по пыльной дороге; в рядах слышался изредка
малороссийский говор и смех. Несколько старых солдат в белых кителях - большею
частию унтер-офицеры - шли с трубками стороной дороги и степенно разговаривали.
  Троечные навьюченные верхом повозки подвигались шаг за шагом и поднимали густую
неподвижную пыль. Офицеры верхами ехали впереди; иные, как говорится на Кавказе,
джигитовали<<5>> то есть, ударяя плетью по лошади, заставляли ее сделать прыжка
четыре и круто останавливались, оборачивая назад голову; другие занимались
песенниками, которые, несмотря на жар и духоту, неутомимо играли одну песню за
другою.
  Сажен сто впереди пехоты на большом белом коне, с конными татарами, ехал
известный в полку за отчаянного храбреца и такого человека, который хоть кому
правду в глаза отрежет, высокий и красивый офицер в азиятской одежде. На нем был
черный бешмет с галунами, такие же ноговицы, новые, плотно обтягивающие ногу
чувяки с чиразами,<<6>> желтая черкеска и высокая, заломленная назад попаха. На
груди и спине его лежали серебряные галуны, на которых надеты были натруска и
пистолет за спиной; другой пистолет и кинжал в серебряной оправе висели на
поясе. Сверх всего этого была опоясана шашка в красных сафьянных ножнах с
галунами и надета через плечо винтовка в черном чехле. По его одежде, посадке,
манере держаться и вообще по всем движениям заметно было, что он старается быть
похожим на татарина. Он даже говорил что-то на неизвестном мне языке татарам,
которые ехали с ним; но по недоумевающим, насмешливым взглядам, которые бросали
эти последние друг на друга, мне показалось, что они не понимают его. Это был
один из наших молодых офицеров, удальцов-джигитов, образовавшихся по Марлинскому
и Лермонтову. Эти люди смотрят на Кавказ не иначе, как сквозь призму героев
нашего времени, Мулла-Нуров и т.п., и во всех своих действиях руководствуются не
собственными наклонностями, а примером этих образцов.
  Поручик, например, любил, может быть, общество порядочных женщин и важных людей
  - генералов, полковников, адъютантов, - даже я уверен, что он очень любил это
общество, потому что он был тщеславен в высшей степени, - но он считал своей
непременной обязанностью поворачиваться своей грубой стороной ко всем важным
людям, хотя грубил им весьма умеренно, и когда появлялась какая-нибудь барыня в
крепости, то считал своей обязанностью ходить мимо ее окон с кунаками<<7>> в
одной красной рубахе и одних чувяках на босую ногу и как можно громче кричать и
браниться, - но всё это не столько с желанием оскорбить ее, сколько с желанием
показать, какие у него прекрасные белые ноги, и как можно бы было влюбиться в
него, если бы он сам захотел этого. Или, часто ходя с двумя-тремя мирными
татарами по ночам в горы засаживаться на дороги, чтоб подкарауливать и убивать
немирных проезжих татар, хотя сердце не разговорило ему, что ничего тут удалого
нет, он считал себя обязанным заставлять страдать людей, в которых он будто
разочарован за что-то и которых он будто бы презирал и ненавидел. Он никогда не
снимал с себя двух вещей: огромного образа на шее и кинжала сверх рубашки, с
которым он даже спать ложился. Он искренно верил, что у него есть враги. Уверить
себя, что ему надо отомстить кому-нибудь и кровью смыть обиду, было для него
величайшим наслаждением. Он был убежден, что чувства ненависти, мести и
презрения к роду человеческому были самые высокие поэтические чувства. Но
любовница его, - черкешенка, разумеется, - с которой мне после случалось
видеться, - говорила, что он был самый добрый и кроткий человек, и что каждый
вечер он писал вместе свои мрачные записки, сводил счеты на разграфленной бумаге
и на коленях молился Богу. И сколько он выстрадал для того, чтобы только перед
самим собой казаться тем, чем он хотел быть, потому что товарищи его и солдаты
не могли понять его так, как ему хотелось. Раз, в одну из своих ночных
экспедиций на дорогу с кунаками, ему случилось ранить пулей в ногу одного
немирного чеченца и взять его в плен. Чеченец этот семь недель после этого жил у
поручика, и поручик лечил его, ухаживал, как за ближайшим другом, и когда тот
вылечился, с подарками отпустил его. После этого, во время одной экспедиции,
когда поручик отступал с цепью, отстреливаясь от неприятеля, он услыхал между
врагами, что кто-то его звал по имени, и его раненый кунак выехал вперед и
знаками приглашал поручика сделать то же. Поручик подъехал к своему кунаку и
пожал ему руку. Горцы стояли поодаль и не стреляли; но как только поручик
повернул лошадь назад, несколько человек выстрелили в него, и одна пуля попала
вскользь ему ниже спины. Другой раз я сам видел, как в крепости, ночью, был
пожар, и две роты солдат тушили его. Среди толпы, освещенная багровым пламенем
пожара, появилась вдруг высокая фигура человека на вороной лошади. Фигура
расталкивала толпу и ехала к самому огню. Подъехав уже вплоть, поручик соскочил
с лошади и побежал в горящий с одного краю дом. Через пять минут поручик вышел
оттуда с опаленными волосами и обожженным локтем, неся за пазухой двух голубков,
которых он спас от пламени.
  Фамилия его была Розенкранц; но он часто говорило своем происхождении, выводил
его как-то от варягов и ясно доказывал, что он и предки его были чистые русские.
  

                  IV.

    Солнце прошло половину пути и кидало сквозь раскаленный воздух жаркие лучи на
сухую землю. Темно-синее небо было совершенно чисто; только подошвы снеговых гор
начинали одеваться бело-лиловыми облаками. Неподвижный воздух, казалось, был
наполнен какою-то прозрачною пылью: становилось нестерпимо жарко. Дойдя до
небольшого ручья, который тек на половине дороги, войска сделали привал.
  Солдаты, составив ружья, бросились к ручью; батальонный командир сел в тени, на
барабан, и, выразив на полном лице степень своего чина, с некоторыми офицерами
расположился закусывать; капитан лег на траве под ротной повозкой; храбрый
поручик Розенкранц и еще несколько молодых офицеров, поместись на разостланных
бурках, собрались кутить, как то заметно было по расставленным около них фляжкам
и бутылкам и по особенному одушевлению песенников, которые, стоя полукругом
перед ними, с присвистом играли плясовую кавказскую песню на голос лезгинки:
  Шамиль вздумал бунтоваться
В прошедшие годы...
  Трай-рай, ра-та-тай...
  В прошедшие годы.
  В числе этих офицеров был и молоденький прапорщик, который обогнал нас утром. Он
был очень забавен: глаза его блестели, язык немного путался; ему хотелось
цаловаться и изъясняться в любви со всеми... Бедный мальчик! он еще не знал, что
в этом положении можно быть смешным, что его откровенность и нежности, с
которыми он ко всем навязывался, расположат других не к любви, которой ему так
хотелось, а к насмешке, - не знал и того, что, когда он, разгоревшись, бросился
наконец на бурку и, облокотясь на руку, откинул назад свои черные густые волосы,
он был необыкновенно мил. Два офицера сидели под повозкой и на погребце играли в
дурачки.
  Я с любопытством вслушивался в разговоры солдат и офицеров и внимательно
всматривался в выражения их физиономий; но решительно ни в ком я не мог заметить
и тени того беспокойства, которое испытывал сам: шуточки, смехи, рассказы
выражали общую беззаботность и равнодушие к предстоящей опасности. Как будто
нельзя было и предположить, что некоторым уже не суждено вернуться по этой
дороге!

                  V.

    В седьмом часу вечера, пыльные и усталые, мы вступили в широкие, укрепленные
ворота крепости NN. Солнце садилось и бросало косые розовые лучи на живописные
батарейки и сады с высокими раинами, окружавшие крепость, на засеянные желтеющие
поля и на белые облака, которые, столпясь около снеговых гор, как будто подражая
им, образовывали цепь не менее причудливую и красивую. Молодой полумесяц, как
прозрачное облачко, виднелся на горизонте. В ауле, расположенном около ворот,
татарин на крыше сакли сзывал правоверных к молитве; песенники заливались с
новой удалью и энергией.
  Отдохнув и оправясь немного, я отправился к знакомому мне адъютанту, с тем чтобы
попросить его доложить о моем намерении генералу. По дороге от форштата, где я
остановился, и я успел заметить в крепости NN то, чего никак не ожидал.
  Хорошенькая двуместная каретка, в которой видна была модная шляпка и слышался
французский говор, обогнала меня. Из растворенного окна комендантского дома
долетали звуки какой-то "Лизанька" или "Катенька-польки", играемой на плохом,
расстроенном фортепьяно. В духане, мимо которого я проходил, с папиросами в
руках, за стаканами вина сидели несколько писарей, и я слышал, как один говорил
другому: "Уж позвольте... что насчет политики, Марья Григорьевна у нас первая
дама". Сгорбленный жид,<<8>> в изношенном сюртуке, с болезненной физиономией,
тащил пискливую, сломанную шарманку, и по всему форштату разносились звуки
финала из "Лючии". Две женщины в шумящих платьях, повязанные шелковыми платками
и с ярко-цветными зонтиками в руках, плавно прошли мимо меня по дощатому
тротуару. Две девицы, одна в розовом, другая в голубом платье, с открытыми
головами, стояли у завалинки низенького домика и принужденно заливались
тоненьким смехом, с видимым желанием обратить на себя внимание проходящих
офицеров. Офицеры, в новых сюртуках, белых перчатках и блестящих эполетах,
щеголяли по улицам и бульвару.
  Я нашел своего знакомого в нижнем этаже генеральского дома. Только что я успел
объяснить ему свое желание, и он - сказать мне, что оно очень может быть
исполнено, как мимо окна, у которого мы сидели, простучала хорошенькая каретка,
которую я заметил, и остановилась у крыльца. Из кареты вышел высокий, стройный
мужчина в пехотном мундире с майорскими эполетами и прошел к генералу.
  - Ax, извините, пожалуйста, - сказал мне адъютант, вставая с места: - мне
непременно нужно доложить генералу.
  - Кто это приехал? - спросил я. - Графиня, - отвечал он и, застегивая мундир,
побежал наверх.
  Через несколько минут на крыльцо вышел невысокий, но весьма красивый человек, в
сюртуке без эполет, с белым крестом в петличке. За ним вышли майор, адъютант и
еще каких-то два офицера. В походке, голосе, во всех движениях генерала
выказывался человек, который себе очень хорошо знает высокую цену.
  - Bonsoir, madame la comtesse,<<9>> - сказал он, подавая руку в окно кареты.
  Ручка в лайковой перчатке пожала его руку, и хорошенькое, улыбающееся личико в
желтой шляпке показалось в окне кареты.
  Из всего разговора, продолжавшегося несколько минут, я слышал только, проходя
мимо, как генерал, улыбаясь, сказал:
  - Vous savez, que j'ai fait voeu de combattre les infideles; prenez donc garde
de le devenir.<<10>>
В карете засмеялись.
  - Adieu donc, cher generale.<<11>>
  - Non, a revoir, - сказал генерал, всходя на ступеньки лестницы: - n'oubliez
pas, que je m'invite pour la soiree de demain.<<12>>
Карета застучала дальше.
  "Вот еще человек, - думал я, возвращаясь домой, - имеющий всё, чего только
добиваются русские люди: чин, богатство, знатность, - и этот человек перед боем,
который Бог один знает чем кончится, шутит с хорошенькой женщиной и обещает пить
у нее чай на другой день, точно так же, как будто он встретился с нею на бале!"
Тут же, у этого же адъютанта, я встретил одного человека, который еще больше
удивил меня: это - молодой поручик К. полка, отличавшийся своей почти женской
кротостью и робостью, который пришел к адъютанту изливать свою досаду и
негодование на людей, которые будто интриговали против него чтобы его не
назначили в предстоящее дело. Он говорил что это гадость так поступать, что это
не по-товарищески, что он будет это помнить ему и т. д. Сколько я ни вглядывался
в выражение его лица, сколько ни вслушивался в звук его голоса я не мог не
убедиться, что он нисколько не притворялся, а был глубоко возмущен и огорчен,
что ему не позволили итти стрелять в черкесов и находиться под их выстрелами; он
был так огорчен, как бывает огорчен ребенок, которого только что несправедливо
высекли... Я совершенно ничего не понимал.

                  VI.

    В десять часов вечера должны были выступить войска. В половине девятого я сел на
лошадь и поехал к генералу; но, предполагая, что он и адъютант его заняты, я
остановился на улице, привязал лошадь к забору и сел на завалинку, с тем чтобы,
как только выедет генерал, догнать его.
  Солнечный жар и блеск уже сменились прохладой ночи и неярким светом молодого
месяца, который, образовывая около себя бледный светящийся полукруг на темной
синеве звездного неба, начинал опускаться; в окнах домов и щелях ставень
землянок засветились огни. Стройные раины садов, видневшиеся на горизонте из-за
выбеленных, освещаемых луною землянок с камышовыми крышами, казались еще выше и
чернее,
Длинные тени домов, деревьев, заборов ложились красиво по светлой пыльной
дороге... На реке без умолку звенели лягушки;<<13>> на улицах слышны были то
торопливые шаги и говор, то скок лошади; с форштата изредка долетали звуки
шарманки: то виют витры, то какого-нибудь "Aurora-WaIzer".
  Я не скажу, о чем я задумался: во-первых, потому, что мне совестно было бы
признаться в мрачных мыслях, которые неотвязчивой чередой набегали мне в душу,
тогда как кругом себя я замечал только веселость и радость, а во-вторых, потому,
что это нейдет к моему рассказу. Я задумался так, что даже не заметил, как
колокол пробил 11, и генерал со свитою проехал мимо меня. -
Торопливо сев на лошадь, я пустился догонять отряд.
  Арьергард еще был в воротах крепости. Насилу пробрался я по мосту между
столпившимися орудиями, ящиками, ротными повозками и шумно распоряжающимися
офицерами. Выехав за ворота, я рысью объехал чуть не на версту растянувшиеся,
молчаливо двигающиеся в темноте войска и догнал генерала. Проезжая мимо
вытянувшейся в одно орудие артиллерии и ехавших верхом между орудиями офицеров,
меня, как оскорбительный диссонанс среди тихой и торжественной гармонии, поразил
немецкий голос, кричавший: "Агхтингхист, падай паааальник!" и голос солдатика,
торопливо кричавший: "Шевченко! поручик огня спрашивают".
  Большая часть неба покрылась длинными темно-серыми тучами; только кое-где между
ними блестели неяркие звезды. Месяц скрылся уже за близким горизонтом черных
гор, которые виднелись направо, и бросал на верхушки их слабый и дрожащий
полусвет, резко противоположный с непроницаемым мраком, покрывавшим их подошвы.
  В воздухе было тепло и так тихо, что, казалось, ни одна травка, ни одно облачко
не шевелились. Было так темно, что на самом близком расстоянии невозможно было
определять предметы; по сторонам дороги представлялись мне то скалы, то
животные, то какие-то странные люди, и я узнавал, что это были кусты, только
тогда, когда слышал их шелест и чувствовал свежесть росы, которою они были
покрыты.
  Перед собой я видел сплошную колеблющуюся черную стену, за которой следовало
несколько движущихся пятен: это были авангард конницы и генерал со свитой. Сзади
нас подвигалась такая же черная мрачная масса; но она была ниже первой: это была
пехота.
  Во всем отряде царствовала такая тишина, что ясно слышались все сливающиеся,
исполненные таинственной прелести звуки ночи: далекий заунывный вой чакалок,
похожий тона отчаянный плач, то на хохот, звонкие однообразные песни сверчка,
лягушки, перепела, какой-то приближающийся гул, причины которого я никак не мог
объяснить себе, и все те ночные, чуть слышные движения природы, которые
невозможно ни понять, ни определить, сливались в один полный прекрасный звук,
который мы называем тишиною ночи. Тишина эта нарушалась или скорее, сливалась с
глухим топотом копыт и шелестом высокой травы, которые производил медленно
двигающийся отряд.
  Только изредка слышались в рядах звон тяжелого орудия, звук столкнувшихся
штыков, сдержанный говор и фырканье лошади. По запаху сочной и мокрой травы,
которая ложилась под ногами лошади, легкому пару, подымавшемуся над землей, и с
двух сторон открытому горизонту можно было заключить, что мы идем по широкому
роскошному лугу.
  Природа дышала примирительной красотой и силой.
  Неужели тесно жить людям на этом прекрасном свете, под этим неизмеримым звездным
небом? Неужели может среди этой обаятельной природы удержаться в душе человека
чувство злобы, мщения или страсти истребления себе подобных? Всё недоброе в
сердце человека должно бы, кажется, исчезнуть в прикосновении с природой - этим
непосредственнейшим выражением красоты и добра.

                  VII.

    Мы ехали уже более двух часов. Меня пробирала дрожь и начинало клонить ко сну.
  Во мраке смутно представлялись - те же неясные предметы: в некотором отдалении
черная стена, такие же движущиеся пятна; подле самого меня круп белой лошади,
которая, помахивая хвостом, широко раздвигала задними ногами; спина в белой
черкеске, на которой покачивалась винтовка в черном чехле и виднелась белая
головка пистолета в шитом кобуре; огонек папиросы, освещающий русые усы,
бобровый воротник и руку в замшевой перчатке. Я нагибался к шее лошади, закрывал
глаза и забывался на несколько минут; потом вдруг знакомый топот и шелест
поражали меня: я озирался, - и мне казалось, что я стою на месте, что черная
стена, которая была передо мной, двигается на меня, или что стена эта
остановилась, и я сейчас наеду на нее. В одну из таких минут меня поразил еще
сильнее тот приближающийся непрерывный гул, причины которого я не мог отгадать.
  Это был шум воды. Мы входили в глубокое ущелье и приближались к горной реке,
которая была в это время во всем разливе.<<14>> Гул усиливался, сырая трава
становилась гуще и выше, кусты попадались чаще, и горизонт постепенно суживался.
  Изредка на мрачном фоне гор вспыхивали в различных местах яркие огни и тотчас же
исчезали.
  - Скажите, пожалуйста, что это за огни? - спросил я шопотом у татарина, ехавшего
подле меня.
  - А ты не знаешь? - отвечал он.
  - Не знаю.
  - Это горской солома на таяк<<15>> связал и огонь махать будет.
  - Зачем же это?
  - Чтобы всякий человек знал - русской пришел. - Теперь в аулах, - прибавил он,
засмеявшись: - ай-ай, томаша<<16>> идет, всякий хурда-мурда<<17>> будет в балка
тащить.
  - Разве в горах уже знают, что отряд идет? - спросил я.
  - Эй! как можно не знает! всегда знает: наши народ такой!
  - Так и Шамиль теперь сбирается в поход? - спросил я.
  - Йок,<<18>> - отвечал он, качая головой в знак отрицания. - Шамиль на похода
ходить не будет, Шамиль наиб<<19>> пошлет, а сам труба смотреть будет, наверху.
  - А далеко он живет?
  - Далеко нету. Вот, левая сторона, верста десять будет.
  - Почему же ты знаешь? - спросил я. - Разве ты был там?
  - Был: наша все в горах был.
  - И Шамиля видел?
  - Пих! Шамиля наша видно не будет. Сто, триста, тысяча мюрид<<20>> кругом.
  Шамиль середка будет! - прибавил он с выражением подобострастного уважения.
  Взглянув кверху, можно было заметить, что выяснившееся небо начинало светлеть на
востоке, и стожары опускаться к горизонту; но в ущелье, по которому мы шли, было
сыро и мрачно.
  Вдруг немного впереди нас, в темноте, зажглось несколько огоньков; в то же
мгновение с визгом прожужжали пули, и среди окружающей тишины далеко раздались
выстрелы и громкий пронзительный крик. Это был неприятельский передовой пикет.
  Татары, составлявшие его, гикнули, выстрелили наудачу и разбежались.
  Всё смолкло. Генерал подозвал переводчика. Татарин в белой черкеске подъехал к
нему и о чем-то шопотом и с жестами довольно долго говорил с ним.
  - Полковник Хасанов, прикажите рассыпать цепь, - сказал генерал тихим,
протяжным, но внятным голосом.
  Отряд подошел к реке. Черные горы ущелья остались сзади; начинало светать.
  Небосклон, на котором чуть заметны были бледные, неяркие звезды, казался выше;
зарница начинала ярко блестеть на востоке; свежий, прохватывающий ветерок тянул
с запада, и светлый туман, как пар, подымался над шумящей рекой.

                  VIII.

    Вожак показал брод, и авангард конницы, а вслед за ним и генерал со свитою стали
переправляться. Вода была лошадям по груди, с необыкновенной силой рвалась между
белых камней, которые в иных местах виднелись на уровне воды, и образовывала
около ног лошадей пенящиеся, шумящие струи. Лошади удивлялись шуму воды,
подымали головы, настороживали уши, но мерно и осторожно шагали против течения
по неровному дну. Седоки подбирали ноги и оружие. Пехотные солдаты, буквально в
одних рубахах, поднимая над водою ружья, на которые надеты были узлы с одеждой,
схватясь человек по двадцати рука с рукою, с заметным, по их напряженным лицам,
усилием старались противостоять течению. Артиллерийские ездовые с громким криком
рысью пускали лошадей в воду. Орудия и зеленые ящики, через которые изредка
хлестала вода, звенели о каменное дно; но добрые черноморки дружно натягивали
уносы, пенили воду и с мокрым хвостом и гривой выбирались на другой берег.
  Как скоро переправа кончилась, генерал вдруг выразил на своем лице какую-то
задумчивость и серьезность, повернул лошадь и с конницею рысью поехал по
широкой, окруженной лесом поляне, открывшейся перед нами. Казачьи конные цепи
рассыпались вдоль опушек.
  В лесу виднеется пеший человек в черкеске и попахе, другой, третий... Кто-то из
офицеров говорит: "это татары". Вот показался дымок из-за дерева... выстрел,
другой... Наши частые выстрелы заглушают неприятельские. Только изредка пуля, с
медленным звуком, похожим на полет пчелы, пролетая мимо, доказывает, что не все
выстрелы наши. Вот пехота беглым шагом и орудия на рысях прошли в цепь; слышатся
гудящие выстрелы из орудий, металлический звук полета картечи, шипение ракет,
трескотня ружей. Конница, пехота и артиллерия виднеются со всех сторон по
обширной поляне. Дымки орудий, ракет и ружей сливаются с покрытой росою зеленью
и туманом. Полковник Хасанов подскакивает к генералу и на всем марш-марше круто
останавливает лошадь.
  - Ваше превосходительство! - говорит он, приставляя руку к попахе, - прикажите
пустить кавалерию: показались значки<<21>> - и он указывает плетью на конных
татар, впереди которых едут два человека на белых лошадях с красными и синими
лоскутами на палках.
  - С Богом, Иван Михайыч! - говорит генерал. Полковник на месте поворачивает
лошадь, выхватывает шашку и кричит: "Ура!"
  - Урра! Урра! Урра! - раздается в рядах, и конница несется за ним.
  Все смотрят с участием: вон значок, другой, третий, четвертый...
  Неприятель, не дожидаясь атаки, скрывается в лес и открывает оттуда ружейный
огонь. Пули летают чаще.
  - Quel charmant coup d'oeil!<<22>> - говорит генерал, слегка припрыгивая
по-английски на своей вороной тонконогой лошадке.
  - Charrmant! - отвечает грассируя майор и, ударяя плетью по лошади, подъезжает к
генералу. - C'est un vrrai plaisirr, que la guerre dans un aussi beau
pays,<<23>> - говорит он.
  - Et surtout en bonne compagnie,<<24>> - прибавляет генерал с приятной улыбкой.
  Майор наклоняется.
  В это время с быстрым неприятным шипением пролетает неприятельское ядро и
ударяется во что-то; сзади слышен стон раненого. Этот стон так странно поражает
меня, что воинственная картина мгновенно теряет для меня всю свою прелесть; но
никто, кроме меня, как будто не замечает этого: майор смеется, как кажется, с
большим увлечением; другой офицер совершенно спокойно повторяет начатые слова
речи; генерал смотрит в противоположную сторону и со спокойнейшей улыбкой
говорит что-то по-французски.
  - Прикажете отвечать на их выстрелы? - спрашивает, подскакивая, начальник
артиллерии.
  - Да, попугайте их, - небрежно говорит генерал, закуривая сигару.
  Батарея выстраивается, и начинается пальба. Земля стонет сет выстрелов, огни
беспрестанно вспыхивают, и дым, в котором едва можно различить движущуюся
прислугу около орудий, застилает глаза.
  Аул обстрелян. Снова подъезжает полковник Хасанов и, по приказанию генерала,
летит в аул. Крик войны снова раздается, и конница исчезает в поднятом ею облаке
пыли.
  Зрелище было истинно величественное. Одно только для меня, как человека, не
принимавшего участия в деле и непривычного, портило вообще впечатление, было то,
что мне казалось лишним - и это движение, и одушевление, и крики. Невольно
приходило сравнение человека, который сплеча топором рубил бы воздух.

                  IX.

    Аул уже был занят нашими войсками, и ни одной неприятельской души не оставалось
в нем, когда генерал со свитою, в которую вмешался и я, подъехал к нему.
  Длинные чистые сакли с плоскими земляными крышами и красивыми трубами были
расположены по неровным каменистым буграм, между которыми текла небольшая река.
  С одной стороны виднелись освещенные ярким солнечным светом зеленые сады с
огромными грушевыми и лычевыми<<25>> деревьями; с другой - торчали какие-то
странные тени, перпендикулярно стоящие высокие камни кладбища и длинные
деревянные шесты с приделанными к концам шарами и разноцветными флагами. (Это
были могилы джигитов.) Войска в порядке стояли за воротами. Через минуту
драгуны, казаки, пехотинцы с видимой радостью рассыпались по кривым переулкам, и
пустой аул мгновенно оживился. Там рушится кровля, стучит топор по крепкому
дереву, и выламывают дощатую дверь; тут загораются стог сена, забор, сакля, и
густой дым столбом подымается по ясному воздуху. Вот казак тащит куль муки и
ковер; солдат с радостным лицом выносит из сакли жестяной таз и какую-то тряпку;
другой, расставив руки, старается поймать двух кур, которые с кудахтаньем бьются
около забора; третий нашел где-то огромный кумган<<26>> с молоком, пьет из него
и с громким хохотом бросает потом на землю.
  Батальон, с которым я шел из крепости N, тоже был в ауле. Капитан сидел на крыше
сакли и пускал из коротенькой трубочки струйки дыма самброталического табаку с
таким равнодушным видом, что, когда я увидал его, я забыл, что я в немирном
ауле, и мне показалось, что я в нем совершенно дома.
  - А! и вы тут? - сказал он, заметив меня.
  Высокая фигура поручика Розенкранца то там, то сям мелькала в ауле; он без
умолку распоряжался и имел вид человека, чем-то крайне озабоченного. Я видел,
как он с торжествующим видом вышел из одной сакли; вслед за ним двое солдат вели
связанного старого татарина. Старик, всю одежду которого составляли
распадавшиеся в лохмотьях пестрый бешмет и лоскутные портки, был так хил, что
туго стянутые за сгорбленной спиной костлявые руки его, казалось, едва держалась
в плечах, и кривые босые ноги насилу передвигались. Лицо его и даже часть бритой
головы были изрыты глубокими морщинами; искривленный беззубый рот, окруженный
седыми подстриженными усами и бородой, беспрестанно шевелился, как будто жуя
что-то; но в красных, лишенных ресниц глазах еще блистал огонь и ясно выражалось
старческое равнодушие к жизни.
  Розенкранц через переводчика спросил его, зачем он не ушел с другими.
  - Куда мне итти? - сказал он, спокойно глядя в сторону.
  - Туда, куда другие ушли, - заметил кто-то.
  - Джигиты пошли драться с русскими, а я старик.
  - Разве ты не боишься русских?
  - Что мне русские сделают? Я старик, - сказал он опять, небрежно оглядывая
кружок, составившийся около него.
  Возвращаясь назад, я видел, как этот старик, без шапки, со связанными руками,
трясся за седлом линейного казака и с тем же бесстрастным выражением смотрел
вокруг себя. Он был необходим для размена пленных.
  Я влез на крышу и расположился подле капитана.
  - Неприятеля, кажется, было немного, - сказал я ему, желая узнать его мнение о
бывшем деле.
  - Неприятеля? - повторил он с удивлением: - да его вовсе не было. Разве это
называется неприятель?.. Вот вечерком посмотрите, как мы отступать станем:
  увидите, как провожать начнут: что их там высыплет! - прибавил он, указывая
трубкой на перелесок, который мы проходили утром.
  - Что это такое? - спросил я с беспокойством, прерывая капитана и указывая на
собравшихся недалеко от нас около чего-то донских казаков.
  Между ними слышалось что-то похожее на плач ребенка и слова:
  - Э, не руби... стой... увидят... Нож есть, Евстигнеич?.. Давай нож...
  - Что-нибудь делят, подлецы, - спокойно сказал капитан.
  Но в то же самое время с разгоревшимся, испуганным лицом вдруг выбежал из-за
угла хорошенький прапорщик и, махая руками, бросился к казакам.
  - Не трогайте, не бейте его! - кричал он детским голосом.
  Увидев офицера, казаки расступились и выпустили из рук белого козленка. Молодой
прапорщик совершенно растерялся, забормотал что-то и со сконфуженной физиономией
остановилcя перед ним. Увидав на крыше меня и капитана, он покраснел еще больше
и, припрыгивая, подбежал к нам.
  - Я думал, что это они ребенка хотят убить, - сказал он, робко улыбаясь.

                  X.

    Генерал с конницей поехал вперед. Батальон, с которым я шел из крепости N,
остался в арьергарде. Роты капитана Хлопова и поручика Розенкранца отступали
вместе.
  Предсказание капитана вполне оправдалось: как только мы вступили в узкий
перелесок, про который он говорил, с обеих сторон стали беспрестанно мелькать
конные и пешие горцы, и так близко, что я очень хорошо видел, как некоторые,
согнувшись, с винтовкой в руках, перебегали от одного дерева к другому.
  Капитан снял шапку и набожно перекрестился; некоторые старые солдаты сделали то
же. В лесу послышались гиканье, слова: "иай гяур! Урус иай!" Сухие, короткие
винтовочные выстрелы следовали один за другим, и пули визжали с обеих сторон.
  Наши молча отвечали беглым огнем; в рядах их только изредка слышались замечания
в роде следующих: "он<<27>> откуда палит, ему хорошо из-за леса, орудию бы
нужно..." и т. д.
  Орудия въезжали в цепь, и после нескольких залпов картечью неприятель, казалось,
ослабевал, но через минуту и с каждым шагом, который делали войска, снова
усиливал огонь, крики и гиканье.
  Едва мы отступили сажен на триста от аула, как над нами со свистом стали летать
неприятельские ядра. Я видел, как ядром убило солдата... Но зачем рассказывать
подробности этой страшной картины, когда я сам дорого бы дал, чтобы забыть ее!
  Поручик Розенкранц сам стрелял из винтовки, не умолкая ни на минуту, хриплым
голосом кричал на солдат и во весь дух скакал с одного конца цепи на другой. Он
был несколько бледен, и это очень шло к его воинственному лицу.
  Хорошенький прапорщик был в восторге; прекрасные черные глаза его блестели
отвагой, рот слегка улыбался; он беспрестанно подъезжал к капитану и просил его
позволения броситься на ура.
  - Мы их отобьем, - убедительно говорил он: - право отобьем.
  - Не нужно, - кротко отвечал капитан: - надо отступать. Рота капитана занимала
опушку леса и лежа отстреливалась от неприятеля. Капитан в своем изношенном
сюртуке и взъерошенной шапочке, опустив поводья белому маштачку и подкорчив на
коротких стременах ноги, молча стоял на одном месте. (Солдаты так хорошо знали и
делали свое дело, что не-
чего было приказывать им.) Только изредка он возвышал голос, прикрикивая на тех,
которые подымали головы.
  В фигуре капитана было очень мало воинственного; но зато в ней было столько
истины и простоты, что она необыкновенно поразила меня. "Вот кто истинно храбр",
сказалось мне невольно.
  Он был точно таким же, каким я всегда видал его: те же спокойные движения, тот
же ровный голос, то же выражение бесхитростности на его некрасивом, но простом
лице; только по более, чем обыкновенно, светлому взгляду можно было заметить в
нем внимание человека, спокойно занятого своим делом. Легко сказать: таким же,
как и всегда. Но сколько различных оттенков я замечал в других: один хочет
казаться спокойнее, другой суровее, третий веселее, чем обыкновенно; по лицу же
капитана заметно, что он и не понимает, зачем казаться.
  Француз, который при Ватерлоо сказал: "la garde meurt, mais ne se rend
pas",<<28>> и другие, в особенности французские герои, которые говорили
достопамятные изречения, были храбры и действительно говорили достопамятные
изречения; но между их храбростью и храбростью капитана есть та разница, что
если бы великое слово, в каком бы то ни было случае, даже шевелилось в душе
моего героя, я уверен, он не сказал бы его: во-первых, потому, что, сказав
великое слово, он боялся бы этим самым испортить великое дело, а во-вторых,
потому, что, когда человек чувствует в себе силы сделать великое дело, какое бы
то ни было слово не нужно. Это, по моему мнению, особенная и высокая черта
русской храбрости; и как же после этого не болеть русскому сердцу, когда между
нашими молодыми воинами слышишь французские пошлые фразы, имеющие претензию на
подражание устарелому французскому рыцарству?..
  Вдруг в той стороне, где стоял хорошенький прапорщик со взводом, послышалось
недружное и негромкое ура. Оглянувшись на этот крик, я увидел человек тридцать
солдат, которые с ружьями в руках и мешками на плечах насилу-насилу бежали по
вспаханному полю. Они спотыкались, но все подвигались вперед и кричали. Впереди
их, выхватив шашку, скакал молодой прапорщик.
  Всё скрылось в лесу...
  Через несколько минут гиканья и трескотни из лесу выбежала испуганная лошадь, и
в опушке показались солдаты, выносившие убитых и раненых; в числе последних был
молодой прапорщик. Два солдата держали его под мышки. Он был бледен, как платок,
и хорошенькая головка, на которой заметна была только тень того воинственного
восторга, который одушевлял ее за минуту перед этим, как-то страшно углубилась
между плеч и спустилась на грудь. На белой рубашке под расстегнутым сюртуком
виднелось небольшое кровавое пятнышко.
  - Ах, какая жалость! - сказал я невольно, отворачиваясь от этого печального
зрелища.
  - Известно, жалко, - сказал старый солдат, который, с угрюмым видом, облокотясь
на ружье, стоял подле меня. - Ничего не боится: как же этак можно! - прибавил
он, пристально глядя на раненого. - Глуп еще - вот и поплатился.
  - А ты разве боишься? - спросил я.
  - А то нет!

                  XI.

    Четыре солдата на носилках несли прапорщика; за ними форштатский солдат вел
худую, разбитую лошадь, с навьюченными на нее двумя зелеными ящиками, в которых
хранилась фельдшерская принадлежность. Дожидались доктора. Офицеры подъезжали к
носилкам и старались ободрить и утешить раненого.
  - Ну, брат Аланин, не скоро опять можно будет поплясать с ложечками, - сказал с
улыбкой подъехавший поручик Розенкранц.
  Он, должно быть, полагал, что слова эти поддержат бодрость хорошенького
прапорщика; но, сколько можно было заметить по холодно-печальному выражению
взгляда последнего, слова эти не произвели желанного действия.
  Подъехал и капитан. Он пристально посмотрел на раненого, и на всегда
равнодушно-холодном лице его выразилось искреннее сожаление.
  - Что, дорогой мой Анатолий Иваныч? - сказал он голосом, звучащим таким нежным
участием, какого я не ожидал от него: - видно, так Богу угодно.
  Раненый оглянулся; бледное лицо его оживилось печальной улыбкой.
  - Да, вас не послушался.
  - Скажите лучше: так Богу угодно, - повторил капитан.
  Приехавший доктор принял от фельдшера бинты, зонд и другую принадлежность и,
засучивая рукава, с ободрительной улыбкой подошел к раненому.
  - Что, видно, и вам сделали дырочку на целом месте, - сказал он
шутливо-небрежным тоном: - покажите-ка.
  Прапорщик повиновался; но в выражении, с которым он взглянул на веселого
доктора, были удивление и упрек, которых не заметил этот последний. Он принялся
зондировать рану и осматривать ее со всех сторон; но выведенный из терпения
раненый с тяжелым стоном отодвинул его руку...
  - Оставьте меня, - сказал он чуть слышным голосом: - всё равно я умру.
  С этими словами он упал на спину, и через пять минут, когда я, подходя к группе,
образовавшейся подле него, спросил у солдата: "что прапорщик?" мне отвечали:
  "отходит".

                  XII.

    Уже было поздно, когда отряд, построившись широкой колонной, с песнями подходил
к крепости.
  Солнце скрылось за снеговым хребтом и бросало последние розовые лучи на длинное,
тонкое облако, остановившееся на ясном, прозрачном горизонте. Снеговые горы
начинали скрываться в лиловом тумане; только верхняя линия их обозначалась с
чрезвычайной ясностью на багровом свете заката. Давно взошедший прозрачный месяц
начинал белеть на темной лазури. Зелень травы и деревьев чернела и покрывалась
росою. Темные массы войск мерно шумели и двигались по роскошному лугу; в
различных сторонах слышались бубны, барабаны и веселые песни. Подголосок шестой
роты звучал изо всех сил, и, исполненные чувства и силы, звуки его чистого
грудного тенора далеко разносились по прозрачному вечернему воздуху.
  
  
  
  <<1>> Курпей на кавказском наречии значит овчина.
  <<2>> Маштак на кавказском наречии значит небольшая лошадь
<<3>> Балка на кавказском наречии значит овраг, ущелье.
  <<4>> Тордоканье - крик фазана.
  <<5>> Джигит - по-кумыцки значит храбрый; переделанное же на русский лад
джигитовать соответствует слову "храбриться".
  <<6>> Чиразы значит галуны, на кавказском наречии.
  <<7>> Кунак - приятель, друг, на кавказском наречии.
  <<8>> См. ниже в Словаре трудных для понимания слов.
  <<9>> [Добрый вечер, графиня,]
<<10>> [Вы знаете, что я дал обет сражаться с неверными, так остерегайтесь, чтоб
не сделаться неверной.]
<<11>> [Ну, прощайте, дорогой генерал.]
<<12>> [Нет, до свиданья, - не забудьте, что я напросился к вам завтра вечером.]

  <<13>> Лягушки на Кавказе производят звук, не имеющий ничего общего с
кваканьем русских лягушек.
  <<14>> Разлив рек на Кавказе бывает в июле месяце.
  <<15>> Таяк значит шест, на кавказском наречии.
  <<16>> Томаша значит хлопоты, на особенном наречии, изобретенном русскими и
татарами для разговора между собой. Есть много слов на этом странном наречии,
корень которых нет возможности отыскать ни в русском, ни в татарском языках.
  <<17>>Хурда-мурда - пожитки, на том же наречии.
  <<18>>Йок по-татарски значит нет.
  <<19>> Наибами называют людей, которым вверена от Шамиля какая-нибудь часть
управления.
  <<20>> Слово мюрид имеет много значений, но в том смысле, в котором употреблено
здесь, значит что-то среднее между адъютантом и телохранителем.
  <<21>> Значки между горцами имеют почти значение знамен, стою только разницею,
что всякий джигит может сделать себе значок и возить его.
  <<22>> [Какое прекрасное зрелище!]
  <<23>> [Очаровательно! Истинное наслаждение - воевать в такой прелестной
стране.]
  <<24>> [И особенно в хорошей компании.]
  <<25>> Лыча - мелкая слива.
  <<26>> Кумган - горшок.
  <<27>> Он - собирательное название, под которым кавказские солдаты разумеют
вообще неприятеля.
  <<28>> [гвардия умирает, но не сдастся",]

  
  




Л. Н. Толстой

                                РУБКА ЛЕСА.
                              РАССКАЗ ЮНКЕРА.
                                (1852-1854)

                I.

  В середине зимы 185. года дивизион нашей батареи стоял в отряде в Большой
Чечне.
  Вечером 14-го февраля, узнав, что взвод, которым я командовал за
отсутствием офицера, назначен в завтрашней колонне на рубку леса, и с
вечера же получив и передав нужные приказания, я раньше обыкновенного
отправился в свою палатку и, не имея дурной привычки нагревать ее горячими
углями, не раздеваясь, лег на свою построенную на колышках постель,
надвинул на глаза попаху, закутался в шубу и заснул тем особенным, крепким
и тяжелым сном, которым спится в минуты тревоги и беспокойства перед
опасностью. Ожидание дела на завтра привело меня в это состояние.
  В три часа утра, когда еще было совершенно темно, с меня сдернули обогретый
тулуп, и багровый огонь свечки неприятно поразил мои заспанные глаза.
  - Извольте вставать, - сказал чей-то голос. Я закрыл глаза, бессознательно
натянул на себя опять тулуп и заснул. - Извольте вставать, - повторил Дмитрий,
безжалостно раскачивая меня за плечо. - Пехота выступает. - Я вдруг вспомнил
действительность, вздрогнул и вскочил на ноги. Наскоро выпив стакан чаю и
умывшись оледенелой водой, я вылез из палатки и пошел в парк (место, где стоят
орудия). Было темно, туманно и холодно. Ночные костры, светившиеся там и сям по
лагерю, освещая фигуры сонных солдат, расположившихся около них, увеличивали
темноту своим неярким багровым светом. Вблизи слышался равномерный, спокойный
храп, вдали движение, говор и бряцанье ружей пехоты, готовившейся к выступлению;
пахло дымом, навозом, фитилем и туманом; по спине пробегала утренняя дрожь, и
зубы против воли ощупывали друг друга.
  Только по фырканью и редкому топоту можно было разобрать в этой непроницаемой
темноте, где стоят запряженные передки и ящики, и по светящимся точкам пальников
  - где стоят орудия. Со словами: "с Богом", зазвенело первое орудие, за ним
зашумел ящик, и взвод тронулся. Мы все сняли шапки и перекрестились. Вступив в
интервал между пехотою, взвод остановился и с четверть часа дожидался сбора всей
колонны и выезда начальника.
  - А у нас одного солдатика нет, Николай Петрович - сказала, подходя ко мне,
черная фигура, которую я только по голосу узнал за взводного фейерверкера
Максимова.
  - Кого?
  - Веленчука нет-с. Как запрягали, он всё тут был, - я его видал, - а теперь нет.
  
  Так как нельзя было предполагать, чтобы колонна тронулась сейчас же, мы решили
послать отыскать Веленчука строевого ефрейтора Антонова. Скоро после этого мимо
нас в темноте прорысило несколько конных: это был начальник со свитой; а вслед
затем зашевелилась и тронулась голова колонны, наконец и мы, - а Антонова и
Веленчука не было. Однако не успели мы пройти сто шагов, как оба солдата догнали
нас.
  - Где он был? - спросил я у Антонова.
  - В парке спал.
  - Что, он хмелен, что ли?
  - Никак нет.
  - Так отчего же он заснул?
  - Не могу знать.
  Часа три мы медленно двигались по каким-то испаханным бесснежным полям и низким
кустам, хрустевшим под колесами орудий, в том же безмолвии и мраке. Наконец,
перейдя неглубокий, но чрезвычайно быстрый ручей, нас остановили, и в авангарде
послышались отрывчатые винтовочные выстрелы. Звуки эти, как и всегда, особенно
возбудительно подействовали на всех. Отряд как бы проснулся: в рядах послышались
говор, движение и смех. Солдаты кто боролся с товарищем, кто перепрыгивал с ноги
на ногу, кто жевал сухарь или, для препровождения времени, отбивал на караул и к
ноге. Притом туман заметно начинал белеть на востоке, сырость становилась
ощутительнее, и окружающие предметы постепенно выходили из мрака. Я различал уже
зеленые лафеты и ящики, покрытую туманной сыростью медь орудий, знакомые,
невольно изученные до малейших подробностей фигуры моих солдат, гнедых лошадей и
ряды пехоты с их светлыми штыками, торбами, пыжовниками и котелками за спинами.
  Скоро нас снова тронули и, проведя несколько сот шагов без дороги, указали
место. Справа виднелись крутой берег извилистой речки и высокие деревянные
столбы татарского кладбища; слева и спереди сквозь туман проглядывала черная
полоса. Взвод снялся с передков. Восьмая рота, прикрывавшая нас, составила ружья
в козлы, и батальон солдат с ружьями и топорами вошел в лес.
  Не прошло пяти минут, как со всех сторон затрещали и задымились костры,
рассыпались солдаты, раздувая огни руками и ногами, таская сучья и бревна, и в
лесу неумолкаемо зазвучали сотни топоров и падающих деревьев.
  Артиллеристы, с некоторым соперничеством перед пехотными, разложили свой костер,
и, хотя он уже так разгорелся, что на два шага подойти нельзя было, и густой
черный дым проходил сквозь обледенелые ветви, с которых капли шипели на огне и
которые нажимали на огонь солдаты, снизу образовывались угли, и помертвелая
белая трава оттаивала кругом костра, солдатам всё казалось мало: они тащили
целые бревна, подсовывали бурьян и раздували всё больше и больше.
  Когда я подошел к костру, чтобы закурить папиросу, Веленчук, и всегда хлопотун,
но теперь, как провинившийся, больше всех старавшийся около костра, в припадке
усердия достал из самой середины голой рукой уголь, перебросил раза два из руки
в руку и бросил на землю.
  - Ты форостинку зажги да подай, - сказал другой. - Пальник, братцы, подайте, -
сказал третий.
  Когда я, наконец, без помощи Веленчука, который опять было руками хотел взять
уголь, зажег папиросу, он потер обожженные пальцы о задние полы полушубка и,
должно быть, чтоб что-нибудь делать, поднял большой чинаровый отрубок и с
размаху бросил его на костер. Когда, наконец, ему показалось, что можно
отдохнуть, он подошел к самому жару, распахнул шинель, надетую на нем в виде
епанчи, на задней пуговице, расставил ноги, выставил вперед свои большие черные
руки и, скривив немного рот, зажмурился.
  - Эх-ма! трубку забыл. Вот горе-то, братцы мои! - сказал он, помолчав немного и
не обращаясь ни к кому в особенности.

                  II.

    В России есть три преобладающие типа солдат, под которые подходят солдаты всех
войск: кавказских, армейских, гвардейских, пехотных, кавалерийских,
артиллерийских и т.д.
  Главные эти типы, со многими подразделениями и соединениями, следующие:
  1) Покорных.
  2) Начальствующих и
3) Отчаянных.
  Покорные подразделяются на а) покорных хладнокровных, b) покорных хлопотливых.
  Начальствующие подразделяются на а) начальствующих суровых и b) начальствующих
политичных.
  Отчаянные подразделяются на а) отчаянных забавников и b) отчаянных развратных.
  Чаще других встречающийся тип, - тип более всего милый, симпатичный и большей
частью соединенный с лучшими христианскими добродетелями: кротостью,
набожностью, терпением и преданностью воле Божьей, - есть тип покорного вообще.
  Отличительная черта покорного хладнокровного есть ничем несокрушимое спокойствие
и презрение ко всем превратностям судьбы, могущим постигнуть его. Отличительная
черта покорного пьющего есть тихая поэтическая склонность и чувствительность;
отличительная черта хлопотливого - ограниченность умственных способностей,
соединенная с бесцельным трудолюбием и усердием.
  Тип же начальствующих вообще встречается преимущественно в высшей солдатской
сфере: ефрейторов, унтер-офицеров, фельдфебелей и т. д., и, по первому
подразделению начальствующих суровых, есть тип весьма благородный, энергический,
преимущественно военный, не исключающий высоких поэтических порывов (к этому-то
типу принадлежал ефрейтор Антонов, с которым я намерен познакомить читателя).
  Второе подразделение составляют начальствующие политичные, с некоторого времени
начинающие сильно распространяться. Начальствующий политичный бывает всегда
красноречив, грамотен, ходит в розовой рубашке, не ест из общего котла, курит
иногда Мусатов табак, считает себя несравненно выше простого солдата и редко сам
бывает столь хорошим солдатом, как начальствующие первого разряда.
  Тип отчаянного, точно так же, как и тип начальствующего, хорош в первом
подразделении - отчаянных забавников, отличительными чертами которых суть
непоколебимая веселость, огромные способности ко всему, богатство натуры и
удаль, - и так же ужасно дурен во втором подразделении - отчаянных развратных,
которые однако, нужно сказать к чести русского войска, встречаются весьма редко,
и если встречаются, то бывают удаляемы от товарищества самим обществом
солдатским. Неверие и какое-то удальство в пороке - главные черты характера
этого разряда.
  Веленчук принадлежал к разряду покорных хлопотливых. Он был малороссиянин родом,
уже 15 лет на службе и хотя невидный и не слишком ловкий солдат, но
простодушный, добрый, чрезвычайно усердный, хотя большей частью некстати, и
чрезвычайно честный. Я говорю: чрезвычайно честный, потому что в прошлом году
был случай, в котором он показал весьма очевидно это характеристическое
свойство. Надобно заметить, что почти каждый из солдат имеет мастерство. Более
распространенные мастерства: портняжное и сапожное. Веленчук сам научился
первому и даже, судя по тому, что сам Михаил Дорофеич, фельдфебель, давал ему
шить на себя, дошел до известной степени совершенства. В прошлом году в лагере
Веленчук взялся шить тонкую шинель Михаилу Дорофеичу; но в ту самую ночь, когда
он, скроив сукно и прикинув приклад, положил к себе в палатке под голову, с ним
случилось несчастие: сукно, которое стоило семь рублей, в ночь пропало!
  Веленчук, со слезами на глазах, с дрожащими бледными губами и сдержанными
рыданиями, объявил о том фельдфебелю. Михаил Дорофеич прогневался. В первую
минуту досады он пригрозил портному, но потом, как человек с достатком и
хороший, махнул рукой и не требовал с Веленчука возвращения ценности шинели. Как
ни хлопотал хлопотливый Веленчук, как ни плакал, рассказывая про свое несчастие,
вор не нашелся. Хотя и были сильные подозрения на одного отчаянного развратного
солдата, Чернова, спавшего с ним в одной палатке, но не было положительных
доказательств. Начальствующий политичный Михаил Дорофеич, как человек с
достатком, занимаясь кое-какими сделочками с каптенармусом и артельщиком,
аристократами батареи, скоро совершенно забыл о пропаже партикулярной шинели;
Веленчук же, напротив, не забыл своего несчастия. Солдаты говорили, что в это
время они боялись за него, как бы он не наложил на себя рук или не бежал в горы:
  так сильно на него подействовало это несчастие. Он не пил, не ел, работать даже
не мог и всё плакал. Через три дня он явился к Михаилу Дорофеичу и, весь
бледный, дрожащей рукой достал из-за обшлага золотой и подал ему. "Ей-Богу,
последние, Михаил Дорофеич, - и те у Жданова занял, - сказал он, снова
всхлипывая, - а еще два рубля ей-ей отдам, как заработаю. Он (кто был он, не
знал и сам Веленчук) меня перед вашими глазами плутом сделал. Он - ехидная его
мерзкая душа - у своего брата-солдата последнее из души взял; а я, 15 лет
служа..." К чести Михаила Дорофеича должно сказать, что он а) не взял с
Веленчука недостающих двух рублей, хотя Веленчук через два месяца и приносил их.
  

                  III.

    Кроме Веленчука, около костра грелись еще пять человек солдат моего взвода.
  На лучшем месте, за ветром, на баклаге, сидел взводный фейерверкер Максимов и
курил трубку. В позе, во взгляде и во всех движениях этого человека заметны были
привычка повелевать и сознание собственного достоинства, не говоря уже о
баклаге, на которой он сидел, составляющей на привале эмблему власти, и крытом
нанкой полушубке.
  Когда я подошел, он повернул голову ко мне; но глаза его оставались
устремленными на огонь, и только гораздо после взгляд его, вслед за направлением
головы, обратился на меня. Максимов был из однодворцев, имел деньги и в учебной
бригаде получил класс и набрался учености. Он был ужасно богат и ужасно учен,
как говорили солдаты. Я помню, как раз на практической навесной стрельбе с
квадрантом он объяснял собравшимся вокруг него солдатам, что ватерпас не что
иное есть, как происходит, что атмосферическая ртуть свое движение имеет. В
сущности Максимов был далеко не глуп и отлично знал свое дело; но у него была
несчастная странность говорить иногда нарочно так, что не было никакой
возможности понять его и что, я уверен, он сам не понимал своих слов. Особенно
он любил слова: "происходит" и "продолжать", и когда, бывало, скажет:
  "происходит" или "продолжая", то уже я вперед знаю, что из всего последующего я
не пойму ничего. Солдаты же, напротив, сколько я мог заметить, любили слушать
его "происходит" и подозревали в нем глубокий смысл, хотя так же, как и я, не
понимали ни слова. Но непонимание это они относили только к своей глупости и тем
более уважали Федора Максимыча. Одним словом, Максимов был начальствующий
политичный.
  Второй солдат, переобувавший около огня свои жилистые красные ноги, был Антонов,
  - тот самый бомбардир Антонов, который еще в 37-м году, втроем, оставшись при
одном орудии, без прикрытия, отстреливался от сильного неприятеля и с двумя
пулями в ляжке продолжал иття около орудия и заряжать его. "Давно бы уж ему быть
фейерверкером, коли бы не карахтер его", говорили про него солдаты. И
действительно, странный у него был характер: в трезвом виде не было человека
покойнее, смирнее и исправнее; когда же он запивал, становился совсем другим
человеком: не признавал власти, дрался, буянил и делался никуда негодным
солдатом. Не дальше как неделю тому назад он запил на Маслянице и, несмотря ни
на какие yгрозы, увещания и привязыванья к орудию, пьянствовал и буянил до
самого Чистого Понедельника. Весь пост же, несмотря на приказ по отряду всем
людям есть скоромное, питался он одними сухарями и на первой неделе не брал даже
положенной крышки водки. Впрочем, надобно было видеть эту невысокую, сбитую, как
железо, фигуру, с короткими, выгнутыми ножками и глянцовитой усатой рожей, когда
он, бывало, под хмельком возьмет в жилистые руки балалайку и, небрежно
поглядывая по сторонам, заиграет "барыню" или, с шинелью в накидку, на которой
болтаются ордена, и заложив руки в карманы синих нанковых штанов, пройдется по
улице, - надо было видеть выражение солдатской гордости и презрения ко всему
не-солдатскому, игравшее в это время на его физиономии, чтобы понять, каким
образом не подраться в такие минуты с загрубившим или просто подвернувшимся
денщиком, казаком, пехотным или переселенцем, вообще не-артиллеристом, было для
него совершенно невозможно. Он дрался и буянил не столько для собственного
удовольствия, сколько для поддержания духа всего солдатства, которого он
чувствовал себя представителем.
  Третий солдат, с серьгой в ухе - щетинистыми усиками, птичьей рожицей и
фарфоровой трубочкой в зубах, на корточках сидевший около костра, был ездовой
Чикин. Милый человек Чикин, как его прозвали солдаты, был забавник. В трескучий
ли мороз, по колено в грязи, два дня не евши, в походе, на смотру, на ученьи,
милый человек всегда и везде корчил гримасы, выделывал ногами коленцы и отливал
такие штуки, что весь взвод покатывался со смеху. На привале или в лагере вокруг
Чикина всегда собирался кружок молодых солдат, с которыми он или затевал
"Фильку",<<1>> или рассказывал сказки про хитрого солдата и английского милорда,
или представлял татарина, немца, или просто делал свои замечания, от которых все
помирали со смеху. Правда, что репутация его как забавника была уж так
утверждена в батарее, что стоило ему только открыть рот и подмигнуть, чтобы
произвести общий хохот; но, действительно, в нем много было истинно комического
и неожиданного. Он в каждой вещи умел видеть что-то особенное, такое, что другим
и в голову не приходило, и главное - способность эта во всем видеть смешное не
уступала никаким испытаниям.
  Четвертый солдат был молодой, невзрачный мальчишка, рекрут прошлогоднего
пригона, в первый еще раз бывший в походе. Он стоял в самом дыму и так близко от
огня, что, казалось, истертый полушубочек его сейчас загорится; но, несмотря за
на это, по его распахнутым полам, спокойной, самодовольной позе с выгнутыми
икрами видно было, что он испытывал большое удовольствие.
  И, наконец, пятый солдат, немного поодаль сидевший от костра и строгавший
какую-то палочку, был дяденька Жданов. Жданов был старше всех солдат в батарее
на службе, всех знал еще рекрутами, и все по старой привычке называли его
дяденькой. Он, как говорили, никогда не пил, не курил, не играл в карты (даже в
носки), не бранился дурным словом. Всё свободное от службы время он занимался
сапожным мастерством, по праздникам ходил в церковь, где было возможно, или
ставил копеечную свечку перед образом и раскрывал псалтырь, единственную книгу,
по которой он умел читать. С солдатами он водился мало, - со старшими чином,
хотя и младшими летами, он был холодно: почтителен, с равными, как не пьющий, он
имел мало случаев сходиться; но особенно он любил рекрутов и молодых солдат: их
он всегда покровительствовал, читал им наставления и помогал часто. Все в
батарее считали его капиталистом, потому что он имел рублей 25, которыми охотно
ссужал солдата, который действительно нуждался. Тот самый Максимов, который
теперь был фейерверкером, рассказывал мне, что когда, 10 лет тому назад, он
рекрутом пришел, и старые пьющие солдаты пропили с ним деньги, которые у него
были, Жданов, заметив его несчастное положение, призвал к себе, строго выговорил
ему за его поведение, побил даже, прочел наставление, как в солдатстве жить
нужно, и отпустил, дав ему рубаху, которых уж не было у Максимова, и полтину
денег. "Он из меня человека сделал", говорил про него всегда с уважением и
благодарностью сам Максимов. Он же помог Веленчуку, которого он вообще
покровительствовал с самого рекрутства, во время несчастия пропажи шинели и
многим, многим другим во время своей 25-летней службы.
  По службе нельзя было желать лучше знающего дело, храбрее и исправнее солдата;
но он был слишком смирен и невиден, чтобы быть произведенным в фейерверкеры,
хотя уже был 15 лет бомбардиром. Одна радость и даже страсть Жданова были песни;
особенно некоторые он очень любил и всегда собирал кружок песенников из молодых
солдат и, хотя сам не умел петь, стоял с ними и, заложив руки в карманы
полушубка и зажмурившись, движениями головы и скул выражал свое сочувствие. Не
знаю почему, в этом равномерном движении скул под ушами, которое я замечал
только у него одного, я почему-то находил чрезвычайно много выраженья. Белая,
как лунь, голова, нафабренные черные усы и загорелое морщинистое лицо придавали
ему на первый взгляд выражение строгое и суровое; но, вглядевшись ближе в его
большие, круглые глаза, особенно, когда они улыбались (губами он никогда не
смеялся), что-то необыкновенно кроткое, почти детское, вдруг поражало вас.

                  IV.

    - Эх-ма! трубку забыл. Вот горе-то, братцы мои! - повторил Веленчук.
  - А ты бы сихарки курил, милый человек! - заговорил Чикин, скривив рот и
подмигивая. - Я так всё сихарки дома курю, она слаще!
  Разумеется, все покатились со смеху.
  - То-то, трубку забыл, - перебил Максимов, не обращая внимания на общий хохот и
начальнически-гордо выбивая трубку о ладонь левой руки. - Ты где там пропадал?
  а, Веленчук?
  Веленчук полуоборотился к нему, поднял было руку к шапке, но потом опустил ее.
  - Видно, со вчерашнего не проспался, что уж стоя засыпаешь. За это вашему брату
спасибо не говорят.
  - Разорви меня на сем месте, Федор Максимыч, коли у меня капля во рту была; а я
и сам не знаю, что со мной сделалось, - отвечал Веленчук. - С какой радости
напился! - проворчал он.
  - То-то; а из-за вашего брата ответствуешь перед начальством своим, а вы этак
продолжаете - вовсе безобразно, - заключил красноречивый Максимов уже более
спокойным тоном.
  - Ведь вот чудо-то, братцы мои, - продолжал Веленчук после минутного молчания,
почесывая в затылке и не обращаясь ни к кому в особенности: - право, чудо,
братцы мои! Шестнадцать лет служу - такого со мной не бывало. Как сказали к
расчету строиться, я собрался как следует - ничего не было, да вдруг у парке как
она схватит меня... схватила, схватила, повалила меня наземь, да и всё... И как
заснул, сам не слыхал, братцы мои! Должно, она самая спячка и есть, - заключил
он.
  - Ведь и то насилу я тебя разбудил, - сказал Антонов, натягивая сапог: - уж я
тебя толкал, толкал... ровно чурбан какой!
  - Вишь ты, - заметил Веленчук: - добро уж пьяный бы был...
  - Так-то у нас дома баба была, - начал Чикин: - так с печи, почитай, два года не
сходила. Стали ее будить раз, думали, что спит, а уж она мертвая лежит, - так
тоже всё на нее сон находил. Так-то, милый человек!
  - А расскажи-ка, Чикин, как ты в отпуску тон задавал себе, - сказал Максимов,
улыбаясь и поглядывая на меня, как будто говоря: "не угодно ли тоже послушать
глупого человека?"
  - Какой тон, Федор Максимыч! - сказал Чикин, бросая искоса на меня беглый
взгляд: - известно, рассказывал, какой такой Капказ есть.
  - Ну да, как же, как же! Ты не модничай... расскажи, как ты им
предводительствовал?
  - Известно, как предводительствовал: спрашивали, как мы живем, - начал Чикин
скороговоркой, с видом человека, несколько раз рассказывавшего то же самое: - я
говорю, живем хорошо, милый человек; провиянт сполна получаем, утро и вечер по
чашке щиколата идет на солдата, а в обед идет господский суп перловых круп, а
замест водки модера полагается по крышке. Модера Дивирье, что без посуды, мол,
сорок две!
  - Важная модера! - громче других, заливаясь смехом, подхватил Веленчук. - Вот
так модера!
  - Ну, а про эзиятов как рассказывал? - продолжал допрашивать Максимов, когда
общий смех утих несколько.
  Чикин нагнулся к огню, достал палочкой уголек, наложил его на трубку и молча,
как будто не замечая возбужденного в слушателях молчаливого любопытства, долго
раскуривал свои корешки. Когда, наконец, он набрался достаточно дыму, сбросил
уголек, сдвинул еще более назад свою шапочку и, подергиваясь и слегка улыбаясь,
продолжал.
  - Тоже спрашивают, какой, говорит, там, малый, черкес, говорит, или турка у вас
на Капказе, говорит, бьет? Я говорю: у нас черкес, милый человек, не один, а
разные есть. Есть такие тавлинцы, что в каменных горах живут и камни замест
хлеба едят. Те большие, говорю, ровно как колода добрая, по одном глазу во лбу,
и шапки на них красные, вот так и горят, ровно как на тебе, милый человек! -
прибавил он, обращаясь к молодому рекрутику, на котором, действительно, была
уморительная шапочка с красным верхом.
  Рекрутик при этом неожиданном обращении вдруг присел к и земле; ударил себя по
коленям и расхохотался и раскашлялся до того, что едва мог выговорить
задыхающимся голосом: "вот так тавлинцы!"
  - А то еще, говорю, мумры есть, - продолжал Чикин, движением головы надвигая на
лоб свою шапочку: - те другие, - двойнешки маленькие, вот такие. Всё по
парочкам, говорю, рука с рукой держатся и так-то бегают, говорю, швытко, что ты
его на коне не догонишь. - Как же, говорит, малый, как же они, мумры-то, рука с
рукой так и родятся, что ли? - воображая передразнивать мужика, сказал он
горловым басом. - Да, говорю, милый человек, он такой от природии. Ты им руки
разорви, так кровь пойдет, всё равно что китаец: шапку с него сними, она, кровь,
пойдет. - А кажи, малый, как они бьют-то? - говорит. - Да так, говорю, поймают
тебя, живот распорят, да кишки тебе на руку и мотают, и мотают. Они мотают, а ты
смеешься; дотелева смеешься, что дух вон...
  - Ну, что ж, и имели к тебе доверие, Чикин? - сказал Максимов, слегка улыбаясь,
тогда как остальные помирали со смеху.
  - И такой, право, народ чудной, Федор Максимыч: верют всему ей-Богу, верют! А
стал им про гору Кизбек сказывать, что на ней всё лето снег не тает, так вовсе
на смех подняли, милый человек! - Что ты, говорит, малый, фастаешь? Видано ли
дело: большая гора, да на ней снег не будет таять. У нас, малый, в ростопель так
какой бугор, и то прежде растает, а в лощине снег лежит. - Поди ты! - заключил
Чикин, подмигивая.

                  V.

    Светлый круг солнца, просвечивающий сквозь молочно-белый туман, уже поднялся
довольно высоко; серо-лиловый горизонт постепенно расширялся и хотя гораздо
дальше, но также резко ограничивался обманчивою белою стеною тумана.
  Впереди нас, за срубленным лесом, открылась довольно большая поляна. По поляне
со всех сторон расстилался где черный, где молочно-белый, где лиловый дым
костров, и странными фигурами носились белые слои тумана. Далеко впереди изредка
показывались группы верховых татар, и слышались нечастые выстрелы наших
штуцеров, их винтовок и орудия.
  "Это еще было не дело, а одна потеха-с", как говорил добрый капитан Хлопов.
  Командир 9-й егерской роты, бывшей у нас в прикрытии, подошел к моим орудиям и,
указывая на трех верховых татар, ехавших в это время под лесом, на расстоянии от
нас более 600 сажен, просил, по свойственной всем вообще пехотным офицерам любви
к артиллерийской стрельбе, просил меня пустить по ним ядро или гранату.
  - Видите, - говорил он, с доброй и убедительной улыбкой протягивая руку из-за
моего плеча: - где два большие дерева, так впереди один на белой лошади и в
черной черкеске, а вон сзади еще два. Видите? Нельзя ли их, пожалуйста...
  - А вон еще трое едут, по-под лесом, - прибавил Антонов, отличавшийся
удивительным глазом, подходя к нам и пряча за спину трубку, которую курил в это
время: - еще передний винтовку из чехла вынул. Знатко видать, вашбородие!
  - Вишь, выпалил, братцы мои! вон дымок забелелся, - сказал Веленчук в группе
солдат, стоявших немного сзади нас.
  - Должно, в нашу цепь, прохвост! - заметил другой.
  - Вишь, их из-за лесу-то сколько высыпало, должно, место глядят - орудию
поставить хотят, - добавил третий. - Гхранату кабы им туда в кучку пустить,
то-то бы заплевали...
  - А как думаешь, как раз дотолева фатит, милый человек? - спросил Чикин.
  - Пятьсот либо пятьсот двадцать сажен, больше не будет, - как будто говоря само
собой, хладнокровно сказал Максимов, хотя видно было, что ему так же, как и
другие, ужасно хотелось выпалить: - коли 45 линий из единорога дать, то в самый
пункт попасть можно, то есть совершенно.
  - Знаете, теперь коли в эту кучку направить, непременно в кого-нибудь попадете.
  Вот-вот теперь, как они съехались, пожалуйста, поскорей велите выстрелить, -
продолжал упрашивать меня ротный командир.
  - Прикажете навести орудие? - отрывистым басом вдруг спросил Антонов с видом
какой-то угрюмой злобы.
  Признаюсь, мне и самому этого очень хотелось, и я велел навести 2-е орудие.
  Едва я успел сказать, как граната была распудрена, дослана, и Антонов, прильнув
к станине и приставив к затыльнику свои два толстых пальца, уже командовал хобот
вправо и влево.
  - Чуть-чуть влево... самую малость вправо... еще, еще трошки... так ладно, -
сказал он, с гордым видом отходя от орудия.
  Пехотный офицер, я, Максимов, один на другим приложились к прицелу и все подали
свои разнообразные мнения.
  - Ей-Богу, перенесет, - заметил Веленчук, пощелкивая языком, несмотря на то, что
он только смотрел чрез плечо Антонова и поэтому не имел никакого основания
предполагать это. - Е-е-ей-Богу, перенесет, прямо в ту дерево попанет, братцы
мои!
  - Второе! - скомандовал я.
  Прислуга расступилась. Антонов отбежал в сторону, чтобы видеть полет снаряда,
трубка вспыхнула, и зазвенела медь. В то же мгновение нас обдало пороховым
дымом, и из поразительного гула выстрела отделялся металлический, жужжащий, с
быстротою молнии удалявшийся звук полета, посреди всеобщего молчания замерший в
отдалении.
  Немного позади группы верховых показался белый дымок, татары расскакались в
разные стороны, и до нас долетел звук разрыва.
  "Вот важно-то! Эк поскакали! Вишь, черти, не любят!" послышались одобрения и
смешки в рядах артиллерийских и пехотных солдат.
  - Коли бы трошки нижe пуcтить, в самую его бы попало, - заметил Веленчук. -
Говорил, в дереву попанет: оно и есть - взяло вправо.

                  VI.

    Оставив солдат рассуждать о том, как татары ускакали, когда увидели гранату, и
зачем они тут ездили, и много ли их еще в лесу есть, я отошел с ротным
командиром за несколько шагов и сел под деревом, ожидая разогревавшихся битков,
которые он предложил мне. Ротный командир Болхов был один из офицеров,
называемых в полку бонжурами. Он имел состояние, служил прежде в гвардии и
говорил по-французски. Но, несмотря на это, товарищи любили его. Он был довольно
умен и имел достаточно такта, чтобы носить петербургский сюртук, есть хороший
обед и говорить по-французски, не слишком оскорбляя общество офицеров. Поговорив
о погоде, о военных действиях, об общих знакомых офицерах и убедившись по
вопросам и ответам, по взгляду на вещи в удовлетворительности понятий один
другого, мы невольно перешли к разговору более короткому. Притом же на Кавказе
между встречающимися одного круга людьми хотя не высказанно, но весьма очевидно
проявляется вопрос: зачем вы здесь? и на этот-то мой молчаливый вопрос, мне
казалось, собеседник мой хотел ответить.
  - Когда этот отряд кончится? - сказал он лениво: - скучно !
  - Мне не скучно, - сказал я: - ведь в штабе еще скучнее.
  - О, в штабе в десять тысяч раз хуже, - сказал он со злостью. - Нет! когда всё
это совсем кончится?
  - Что же вы хотите, чтоб кончились? - спросил я.
  - Всё, совсем!.. Что же, готовы битки, Николаев? - спросил он.
  - Для чего же вы пошли служить на Кавказ, - сказал я: - коли Кавказ вам так не
нравится?
  - Знаете, для чего, - отвечал он с решительной откровенностью: - по преданию. В
России ведь существует престранное предание про Кавказ: будто это какая-то
обетованная земля для всякого рода несчастных людей.
  - Да, это почти правда, - сказал я: - большая часть из нас...
  - Но что лучше всего, - перебил он меня, - что все мы, по преданию едущие на
Кавказ, ужасно ошибаемся в своих расчетах, и решительно я не вижу, почему
вследствие несчастной любви или расстройства дел скорее ехать служить на Кавказ,
чем в Казань или в Калугу. Ведь в России воображают Кавказ как-то величественно,
с вечными девственными льдами, бурными потоками, с кинжалами, бурками,
черкешенками, - всё это страшное что-то, а, в сущности ничего в этом нету
веселого. Ежели бы они знали по крайней мере, что в девственных льдах мы никогда
не бываем, да и быть-то в них ничего веселого нет, а что Кавказ разделяется на
губернии: Ставропольскую, Тифлисскую и т. д...
  - Да, - сказал я смеясь: - мы в России совсем иначе смотрим на Кавказ, чем
здесь. Это испытывали ли вы когда-нибудь? Как читать стихи на языке, который
плохо знаешь; воображаешь себе гораздо лучше, чем есть?..
  - Не знаю, право, но ужасно не нравится мне этот Кавказ, - перебил он меня.
  - Нет, Кавказ для меня и теперь хорош, но только иначе...
  - Может быть, и хорош, - продолжал он с какою-то раздражительностью: - знаю
только то, что я не хорош на Кавказе.
  - Отчего же так? - сказал я, чтоб сказать что-нибудь.
  - Оттого, что, во первых, он обманул меня. Всё то, от чего я, по преданию,
поехал лечиться на Кавказ, всё приехало со мною сюда, только с той разницей, что
прежде всё это было на большой лестнице, а теперь на маленькой, на грязненькой,
на каждой ступеньке которой я нахожу миллионы маленьких тревог, гадостей,
оскорблений; во-вторых, оттого, что я чувствую, как я с каждым днем морально
падаю ниже и ниже, и главное - то что чувствую себя неспособным к здешней
службе: я не могу переносить опасности... просто, я не храбр... - Он остановился
и посмотрел на меня. - Без шуток.
  Хотя это непрошенное признание чрезвычайно удивило меня, я не противоречил, как,
видимо, хотелось того моему собеседнику, но ожидал от него самого опровержения
своих слов, как это всегда бывает в подобных случаях.
  - Знаете, я в нынешний отряд в первый раз в деле, - продолжал он: - и вы не
можете себе представить, что со мной вчера было. Когда фельдфебель принес
приказание, что моя рота назначена в колонну, я побледнел, как полотно, и не мог
говорить от волнения. А как я провел ночь, ежели бы вы знали! Если правда, что
седеют от страха, то я бы должен быть совершенно белый нынче, потому что, верно,
ни один приговоренный к смерти не прострадал в одну ночь столько, как я; даже и
теперь, хотя мне и легче немного, чем ночью, но у меня здесь вот что идет, -
прибавил он, вертя кулак перед своей грудью. - И что смешно, - продолжал он: -
что здесь ужаснейшая драма разыгрывается, а сам ешь битки с луком и уверяешь,
что очень весело. - Вино есть, Николаев? - прибавил он, зевая.
  - Это он, братцы мои! - послышался в это время встревоженный голос одного из
солдат, - и все глаза обратились на опушку дальнего леса.
  Вдали увеличивалось и, уносясь по ветру, поднималось голубоватое облако дыма.
  Когда я понял, что это был против нас выстрел неприятеля, всё, что было на моих
глазах в эту минуту, всё вдруг приняло какой-то новый величественный характер. И
козлы ружей, и дым костров, и голубое небо, и зеленые лафеты, и загорелое усатое
лицо Николаева, - всё это как будто: говорило мне, что ядро, которое вылетело
уже из дула и летит в это мгновение в пространстве, может быть направлено прямо
в мою грудь.
  - Вы где брали вино? - лениво спросил я Болхова, между тем как в глубине души
моей одинаково внятно говорили два голоса: один - Господи, приими дух мой с
миром, другой - надеюсь не нагнуться, а улыбаться в то время, как будет
пролетать ядро, - и в то же мгновение над головой просвистело что-то ужасно
неприятно, и в двух шагах от нас шлепнулось ядро.
  - Вот, если бы я был Наполеон или Фридрих, - сказал в это время Болхов,
совершенно хладнокровно поворачиваясь ко мне: - я бы непременно сказал
какую-нибудь любезность.
  - Да вы и теперь сказали, - отвечал я, с трудом скрывая тревогу, произведенную
во мне прошедшей опасностью.
  - Да что ж, что сказал: никто не запишет.
  - А я запишу.
  - Да вы ежели и запишете, так в критику, как говорит Мищенков, - прибавил он
улыбаясь.
  - Тьфу ты проклятый! - сказал в это время сзади нас Антонов, с досадой плюя в
сторону: - трошки по ногам не задела.
  Всё мое старанье казаться хладнокровными и все наши хитрые фразы показались мне
вдруг невыносимо глупыми после этого простодушного восклицания.

                  VII.

    Неприятель, действительно, поставил два орудия на том месте, где разъезжали
татары, и каждые минут 20 или 30 посылал по выстрелу в наших рубщиков. Мой взвод
выдвинули вперед на поляну и приказали отвечать ему. В опушке леса показался
дымок, слышались выстрел, свист, и ядро падало сзади или впереди нас. Снаряды
неприятеля ложились счастливо, и потери не было.
  Артиллеристы, как и всегда, вели себя превосходно, проворно заряжали,
старательно наводили по показавшемуся дыму и спокойно шутили между собой.
  Пехотное прикрытие в молчаливом бездействии лежало около нас, дожидая своей
очереди. Рубщики леса делали свое дело: топоры звучали по лесу быстрее и чаще;
только в то время, как слышался свист снаряда, всё вдруг замолкало, средь
мертвой тишины раздавались не совсем спокойные голоса; "сторонись, ребята!" и
все глаза устремлялись на ядро, рикошетировавшее по кострам и срубленным сучьям.
  
  Туман уже совершенно поднялся и, принимая формы облаков, постепенно исчезал в
темно-голубой синеве неба; открывшееся солнце ярко светило и бросало веселые
отблески на сталь штыков, медь орудий, оттаивающую землю и блестки инея. В
воздухе слышалась свежесть утреннего мороза вместе с теплом весеннего солнца;
тысячи различных теней и цветов мешались в сухих листьях леса, и на торной
глянцовитой дороге отчетливо виднелись следы шин и подковных шипов.
  Между войсками движение становилось сильнее и заметнее. Со всех сторон
показывались чаще и чаще голубоватые дымки выстрелов. Драгуны, с развевающимися
флюгерами пик, выехали вперед; в пехотных ротах послышались песни, и обоз с
дровами стал строиться в арьергард. К нашему взводу подъехал генерал и приказал
готовиться к отступлению. Неприятель засел в кусты против нашего левого фланга и
стал сильно беспокоить нас ружейным огнем. С левой стороны из лесу прожужжала
пуля и ударила в лафет, потом другая, третья... Пехотное прикрытие, лежавшее
около нас, шумно поднялось, взяло ружья и заняло цепь. Ружейные выстрелы
усиливались, и пули стали летать чаще и чаще. Началось отступление и,
следовательно, настоящее дело, как это всегда бывает на Кавказе.
  По всему видно было, что артиллеристам не нравились пули, как прежде ядра -
пехотным. Антонов принахмурился. Чикин передразнивал пули и подшучивал над ними;
но видно было, что они ему не нравились. Про одну говорил он: "как торопится",
другую называл "пчелкой", третью, которая, как-то медленно и жалобно визжа,
пролетела над нами, назвал "сиротой", чем произвел общий хохот.
  Рекрутик с непривычки при каждой пуле сгибал на бок голову и вытягивал шею, что
тоже заставляло смеяться солдатиков. "Что, знакомая, что ли, что кланяешься?"
говорили ему. И Веленчук, всегда чрезвычайно равнодушный к опасности, теперь был
в тревожном состоянии: его, видимо, сердило то, что мы не стреляем картечью по
тому направленью, откуда летали пули. Он несколько раз недовольным голосом
повторил: "Что ж он нас даром-то бьет? Кабы туда орудию поворотить да картечью
бы дунуть, так затих бы небось".
  Действительно, пора было это сделать: я приказал выпустить последнюю гранату и
зарядить картечью.
  - Картечь! - крикнул Антонов лихо, в самом дыму подходя с банником к орудию,
только что заряд был выпущен.
  В это время недалеко сзади себя я услыхал вдруг прекратившийся сухим ударом во
что-то быстрый жужжащий звук пули. Сердце сжалось во мне. "Кажется, кого-то из
наших задело", подумал я, но вместе с тем боясь оглянуться под влиянием тяжелого
предчувствия. Действительно, вслед за этим звуком послышалось тяжелое падение
тела и "о-о-о-ой" - раздирающий стон раненого. "Задело, братцы мои!" проговорил
с трудом голос, который я узнал. Это был Веленчук. Он лежал навзничь между
передком и орудием. Сума, которую он нес, была отброшена в сторону. Лоб его был
весь в крови, и по правому глазу и носу текла густая красная струя. Рана его
была в животе, но в ней почти не было крови; лоб же он разбил о пень во время
падения.
  Всё это я разобрал гораздо после; в первую минуту я видел только какую-то
неясную массу и ужасно много, как мне казалось, крови.
  Никто из, солдат, заряжавших орудие, не сказал слова, только рекрутик
пробормотал что-то в роде: "вишь ты как, в кровь", и Антонов, нахмурившись,
крякнул сердито; но по всему заметно было, что мысль о смерти пробежала в душе
каждого. Все с большей деятельностью принялись за дело. Орудие было заряжено в
одно мгновение, и вожатый, принося картечь, шага на два обошел то место, на
котором, продолжая стонать, лежал раненый.

                  VIII.

    Каждый бывший в деле, верно, испытывал то странное, хотя и не логическое, но
сильное чувство отвращения от того места, на котором был убит или ранен
кто-нибудь. Этому чувству заметно поддались в первую минуту мои солдаты, когда
нужно было поднять Веленчука и перенести его на подъехавшую повозку. Жданов
сердито подошел к раненому, несмотря на усилившийся крик его, взял под мышки и
поднял его. "Что стали? берись!" крикнул он, и тотчас же раненого окружили
человек десять, даже ненужных, помощников. Но едва сдвинули его с места, как
Веленчук начал кричать ужасно и рваться.
  - Что кричишь, как заяц! - сказал Антонов грубо, удерживая его за ногу: - а нето
бросим.
  И раненый затих действительно, только изредка приговаривая: "ох, смерть моя!
  о-ох, братцы мои!"
Когда же его положили на повозку, он даже перестал охать, и я слышал, что он
что-то говорил с товарищами - должно быть, прощался - тихим, но внятным голосом.
  
  В деле никто не любит смотреть на раненого, и я, инстинктивно торопясь удалиться
от этого зрелища, приказал скорей везти его на перевязочный пункт и отошел к
орудиям; но через несколько минут мне сказали, что Веленчук зовет меня, и я
подошел к повозке.
  На дне ее, ухватясь обеими руками за края, лежал раненый. Здоровое, широкое лицо
его в несколько секунд совершенно изменилось: он как будто похудел и постарел
несколькими годами, губы его были тонки, бледны и сжаты с видимым напряжением;
торопливое и тупое выражение его взгляда заменил какой-то ясный, спокойный
блеск, и на окровавленных лбу и носу уже лежали черты смерти.
  Несмотря на то, что малейшее движение причиняло ему нестерпимые страдания, он
просил снять с левой ноги чересок<<2>> с деньгами.
  Ужасно тяжелое чувство произвел во мне вид его голой, белой и здоровой ноги,
когда с нее сняли сапог и развязывали черес.
  - Тут три монеты и полтинник, - сказал он мне в то время, как я брал в руки
черес: - уж вы их сберегите.
  Повозка было тронулась; но он остановил ее.
  - Я поручику Сулимовскому шинель работал. О... они мне 2 монеты дали. На 1 1/2 я
пуговиц купил, а полтина у меня в мешке с пуговицами лежит. Отдайте.
  - Хорошо, хорошо, - сказал я: - выздоравливай, братец!
  Он не отвечал мне, повозка тронулась, и он снова начал стонать и охать самым
ужасным, раздирающим душу голосом. Как будто, окончив мирские дела, он не
находил больше причин удерживаться и считал теперь позволительным себе это
облегчение.

                  IX.

    - Ты куда? Bернись! Куда ты идешь? - закричал я рекрутику, который, положив под
мышку свой запасный пальник, с какой-то палочкой в руках прехладнокровно
отправлялся за повозкой, повезшей раненого.
  Но рекрутик только лениво оглянулся на меня, пробормотал что-то и пошел дальше,
так что я должен был послать солдат, чтобы привести его. Он снял свою красную
шапочку и, глупо улыбаясь, глядел на меня.
  - Куда ты шел? - спросил я.
  - В лагерь.
  - Зачем?
  - А как же - Веленчука-то ранили, - сказал он, опять улыбаясь.
  - Так тебе-то что? ты должен здесь оставаться.
  Он с удивлением посмотрел на меня, потом хладнокровно повернулся, надел шапку и
пошел к своему месту.
  Дело вообще было счастливо: казаки, слышно было, сделали славную атаку и взяли
три татарских тела; пехота запаслась дровами и потеряла всего человек шесть
ранеными; в артиллерии выбыли из строй всего один Веленчук и две лошади. Зато
вырубили леса версты на три и очистили место так, что его узнать нельзя было:
  вместо прежде видневшейся сплошной опушки леса открывалась огромная поляна,
покрытая дымящимися кострами и двигавшимися к лагерю кавалерией и пехотой.
  Несмотря на то, что неприятель не переставал преследовать нас артиллерийским и
ружейным огнем до самой речки с кладбищем, которую мы переходили утром,
отступление сделано было счастливо. Уже я начинал мечтать о щах и бараньем боке
о кашей, ожидавших меня в лагере, когда пришло известие, что генерал приказал
построить на речке редут и оставить в нем до завтра 3-й батальон К. полка и
взвод 4-х-батарейной. Повозки и дровами и ранеными, казаки, артиллерия, пехота с
ружьями и дровами на плечах, - все с шумом и песнями прошли мимо нас. На всех
лицах видны были одушевление и удовольствие, внушенные минувшей опасностью и
надеждой на отдых. Только мы с 3-м батальоном должны были ожидать этих приятных
чувств еще до завтра.

                  X.

    Покуда мы, артиллеристы, хлопотали около орудий: расставляли передки, ящики,
разбивали коновязь, пехота уже составила ружья, разложила костры, построила из
сучьев и кукурузной соломы балаганчики и варила кашицу.
  Начинало смеркаться. По небу ползли сине-беловатые тучи. Туман, превратившийся в
мелкую, сырую мглу, мочил землю и солдатские шинели; горизонт суживался, и вся
окрестность принимала мрачные тени. Сырость, которую я чувствовал сквозь сапоги,
за шеей, неумолкаемое движение и говор, в которых я не принимал участия, липкая
грязь, по которой раскатывались мои ноги, и пустой желудок наводили на меня
самое тяжелое, неприятное расположение духа после дня физической и моральной
усталости. Веленчук не выходил у меня из головы. Вся простая история его
солдатской жизни неотвязчиво представлялась моему воображению.
  Последние минуты его были так же ясны и спокойны, как и вся жизнь его. Он
слишком жил честно и просто, чтобы простодушная вера его в ту будущую, небесную
жизнь могла поколебаться в решительную минуту.
  - Ваше здоровье, - сказал мне подошедший Николаев: - пожалуйте к капитану,
просят чай кушать.
  Кое-как пробираясь между козлами и кострами, я вслед за Николаевым пошел к
Болхову, с удовольствием мечтая о стакане горячего чаю и веселой беседе, которая
бы разогнала мои мрачные мысли. "Что, нашел?" послышался голос Болхова из
кукурузного шалаша, в котором светился огонек.
  - Привел, ваше благородие! - басом отвечал Николаев.
  В балагане на сухой бурке сидел Болхов - расстегнувшись и без попахи. Подле него
кипел самовар, стоял барабан с закуской. В землю был воткнул штык со свечкой.
  "Каково?" с гордостью сказал он, оглядывая свое уютное хозяйство. Действительно,
в балагане было так хорошо, что за чаем я совсем забыл про сырость, темноту и
рану Веленчука. Мы разговорились про Москву, про предметы, не имеющие никакого
отношения с войной и Кавказом.
  После одной из тех минут молчания, которые прерывают иногда самые оживленные
разговоры, Болхов с улыбкой посмотрел на меня.
  - А я думаю, вам очень странным показался наш разговор утром? - сказал он.
  - Нет. Отчего же? Мне только показалось, что вы слишком откровенны, а есть вещи,
которые мы все знаем, но которых никогда говорить не надо.
  - Отчего? Нет! Ежели бы была какая-нибудь возможность променять эту жизнь хоть
на жизнь самую пошлую и бедную, только без опасностей и службы, я бы ни минуты
не задумался.
  - Отчего же вы не перейдете в Россию? - сказал я.
  - Отчего? - повторил он. - О! я давно уже об этом думал. Я не могу теперь
вернуться в Россию до тех пор, пока не получу Анны и Владимира, Анны на шею и
майора, как и предполагал, ехавши сюда.
  - Отчего же, ежели вы чувствуете себя неспособным, как вы говорите, к здешней
службе?
  - Но когда я еще более чувствую себя неспособным к тому, чтобы вернуться в
Россию тем, чем я поехал. Это тоже одно из преданий, существующих в России,
которое утвердили Пассек, Слепцов и др., что на Кавказ стоит приехать, чтобы
осыпаться наградами. И от нас все ожидают и требуют этого; а я вот два года
здесь, в двух экспедициях был и ничего не получил. Но всё-таки у меня столько
самолюбия, что я не уеду отсюда ни за что до тех пор, пока не буду майором с
Владимиром и Анной на шее. Я уж втянулся до того, что меня всего коробит, когда
Гнилокишкину дадут награду, а мне нет. И потом, как я покажусь на глаза в России
своему старосте, купцу Котельникову, которому я хлеб продаю, тетушке московской
и всем этим господам после двух лет на Кавказе без всякой награды? Правда, что я
этих господ знать не хочу, и, верно, они тоже очень мало обо мне заботятся; но
уж так устроен человек, что я их знать не хочу, а из-за них гублю лучшие года,
всё счастие жизни, всю будущность свою погублю.

                  XI.

    В это время послышался снаружи голос батальонного командира: "с кем это вы,
Николай Федорыч?"
Болхов назвал меня, и вслед затем в балаган влезли три офицера: майор Кирсанов,
адъютант его батальона и ротный командир Тросенко.
  Кирсанов был невысокий, полный мужчина, с черными усиками, румяными щеками и
масляными глазками. Глазки эти были самой замечательной чертой в его физиономии.
  Когда он смеялся, то от них оставались только две влажные звездочки, и звездочки
эти вместе с натянутыми губами и вытянутой шеей принимали иногда престранное
выражение бессмысленности. Кирсанов в полку вел и держал себя лучше всякого
другого: подчиненные не бранили, а начальники уважали его, хотя общее мнение о
нем было, что он очень недалек. Он знал службу, был исправен и усерден, всегда
был при деньгах, имел коляску и повара и весьма натурально умел притворяться
гордым.
  - О чем это толкуете, Николай Федорыч? - сказал он входя.
  - Да вот о приятностях здешней службы.
  Но в это время Кирсанов заметил меня, юнкера, и потому, чтобы дать почувствовать
мне свое значение, как будто не слушая ответа Болхова и глядя на барабан,
спросил:
  - Что, устали, Николай Федорыч?
  - Нет, ведь мы... - начал было Болхов.
  Но опять, должно быть, достоинство батальонного командира требовало перебить и
сделать новый вопрос:
  - А ведь славное дело было нынче?
  Батальонный адъютант был молодой прапорщик, недавно произведенный из юнкеров,
скромный и тихий мальчик, со стыдливым и добродушно-приятным лицом. Я видал его
прежде у Болхова. Молодой человек часто приходил к нему, раскланивался, садился
в уголок и по нескольку часов молчал, делал папиросы, курил их, потом вставал,
раскланивался и уходил. Это был тип бедного русского дворянского сына,
выбравшего военную карьеру, как одну возможную при своем образовании, и
ставящего выше всего в мире свое офицерское звание, - тип простодушный и милый,
несмотря на смешные неотъемлемые принадлежности: кисет, халат, гитару и щеточку
для усов, с которыми мы привыкли воображать его. В полку рассказывали про него,
будто он хвастался тем, что он с своим денщиком справедлив, но строг, будто он
говорил: "я редко наказываю; но уж когда меня доведут до этого, то беда", и что
когда пьяный денщик обокрал его совсем и стал даже ругать своего барина, будто
он привел его на гауптвахту, велел приготовить всё для наказания, но при виде
приготовлений до того смутился, что мог только говорить; "ну, вот видишь... ведь
я могу...", и, совершенно растерявшись, убежал домой и с той поры боялся
смотреть в глаза своему Чернову. Товарищи не давали ему покоя, дразнили его
этим, и я несколько раз слышал, как простодушный мальчик отговаривался и,
краснея до ушей, уверял, что это неправда, а совсем напротив.
  Третье лицо, капитан Тросенко, был старый кавказец в полном значении этого
слова, т. е. человек, для которого рота, которою он командовал, сделалась
семейством, крепость, где был штаб, - родиной, а песенники - единственными
удовольствиями жизни, - человек, для которого всё, что не было Кавказ, было
достойно презрения, да и почти недостойно вероятия; всё же, что было Кавказ,
разделялось на две половины: нашу и не нашу; первую он любил, вторую ненавидел
всеми силами своей души, и главное - он был человек закаленной, спокойной
храбрости, редкой доброты в отношении к своим товарищам и подчиненным и
отчаянной прямоты и даже дерзости в отношении к ненавистным для него почему-то
адъютантам и бонжурам. Входя в балаган, он чуть не пробил головой крыши, потом
вдруг опустился и сел на землю.
  - Ну, что? - сказал он и, вдруг заметив мое незнакомое для него лицо,
остановился, вперил в меня мутный, пристальный взгляд.
  - Так о чем это вы беседовали? - спросил майор, вынимая часы и глядя на них,
хотя, я твердо уверен, ему совсем не нужно было делать этого.
  - Да вот спрашивал меня, зачем я служу здесь.
  - Разумеется, Николай Федорыч хочет здесь отличиться и потом во-свояси.
  - Ну, а вы скажите, Абрам Ильич, зачем вы служите на Кавказе?
  - Я потому, знаете, что, во-первых, мы все обязаны по своему долгу служить. Что?
  - прибавил он, хотя все молчали. - Вчера я получил письмо из России, Николай
Федорыч, - продолжал он, видимо желая переменить разговор: - мне пишут, что...
  такие вопросы странные делают.
  - Какие же вопросы? - спросил Болхов.
  Он засмеялся.
  - Право, странные вопросы... Мне пишут, что может ли быть ревность без любви...
  Что? - спросил он, оглядываясь на всех нас.
  - Вот как! - сказал, улыбаясь, Болхов.
  - Да, знаете, в России хорошо, - продолжал он, как будто фразы его весьма
натурально вытекали одна из другой. - Когда я в 52 г. был в Тамбове, то меня
принимали везде как флигель-адъютанта какого-нибудь. Поверите ли, на балу у
губернатора, как я вошел, так знаете... очень хорошо принимали. Сама
губернаторша, знаете, со мной разговаривала и спрашивала про Кавказ, и все
так... что я не знал... Мою золотую шашку смотрят, как редкость какую-нибудь,
спрашивают: за что шашку получил, за что - Анну, за что - Владимира, и я им так
рассказывал... Что? Вот этим-то Кавказ хорош, Николай Федорыч! - продолжал он,
не дожидаясь ответа: - там смотрят на нашего брата, кавказца, очень хорошо.
  Молодой человек, знаете, штаб-офицер с Анной и Владимиром - это много значит в
России... Что?
  - Вы и прихвастнули-таки, я думаю, Абрам Ильич? - сказал Болхов.
  - Хи-хи! - засмеялся он своим глупым смехом. - Знаете, это нужно. Да и поел я
славно эти два месяца!
  - А что, хорошо там, в России-то? - сказал Тросенко, спрашивая про Россию, как
про какой-то Китай или Японию.
  - Да-с, уж что мы там шампанского выпили в два месяца, так это страх!
  - Да что вы! Вы, верно, лимонад пили. Вот я так уж бы треснул там, что знали бы,
как кавказцы пьют. Не даром бы слава прошла. Я бы показал, как пьют... А,
Болхов? - прибавил он.
  - Да ведь ты, дядя, уж за десять лет на Кавказе, - сказал Болхов: - а помнишь,
что Ермолов сказал; а Абрам Ильич только шесть...
  - Какой десять! скоро шестнадцать.
  - Вели же, Болхов, шолфею дать. Сыро, бррр!.. А? - прибавил он улыбаясь: -
выпьем, майор!
  Но майор был недоволен и первым обращением к нему старого капитана, теперь же
видимо съежился и искал убежища в собственном величии. Он запел что-то и снова
посмотрел на часы.
  - Вот я так уж никогда туда не поеду, - продолжил Тросенко, не обращая внимания
на насупившегося майора: - я и ходить и говорить-то по русскому отвык. Скажут:
  за чудо такая приехало? Сказано, Азия! Так, Николай Федорыч? Да и что мне в
России! Всё равно, тут когда-нибудь подстрелят. Спросят: где Тросенко?
  Подстрелили. Что вы тогда с восьмой ротой сделаете... а? - прибавил он,
обращаясь постоянно к майору.
  - Послать дежурного по батальону! - крикнул Кирсанов, не отвечая капитану, хотя,
я опять уверен был, ему не нужно было отдавать никаких приказаний.
  - А вы, я думаю, теперь рады, молодой человек, что на двойном окладе? - сказал
майор после нескольких минут молчания батальонному адъютанту.
  - Как же-с, очень-с.
  - Я нахожу, что наше жалованье теперь очень большое, Николай Федорыч, -
продолжал он: - молодому человеку можно жить весьма прилично и даже позволить
себе роскошь маленькую.
  - Нет, право, Абрам Ильич, - робко сказал адъютант: - хоть оно и двойное, а
только что так... ведь лошадь надо иметь...
  - Что вы мне говорите, молодой человек! Я сам прапорщиком был и знаю. Поверьте,
с порядком жить очень можно. Да вот вам, сочтите, - прибавил он, загибая мизинец
левой руки.
  - Всё вперед жалованье забираем - вот вам и счет, - сказал Тросенко, выпивая
рюмку водки.
  - Ну, да ведь на это что же вы хотите... Что?
  В это время в отверстие балагана всунулась белая голова со сплюснутым носом, и
резкий голос с немецким выговором сказал:
  - Вы здесь, Абрам Ильич? а дежурный ищет вас.
  - Заходите, Крафт! - сказал Болхов.
  Длинная фигура в сюртуке генерального штаба пролезла в двери и с особенным
азартом принялась пожимать всем руки.
  - А, милый капитан! и вы тут? - сказал он, обращаясь к Тросенке.
  Новый гость, несмотря на темноту, пролез до него и, к чрезвычайному, как мне
показалось, удивлению и неудовольствию капитана, поцаловал его в губы.
  "Это немец, который хочет быть хорошим товарищем", подумал я.

                  XII.

    Предположение мое тотчас же подтвердилось. Капитан Крафт попросил водки, назвав
ее горилкой, и ужасно крякнул и закинул голову, выпивая рюмку.
  - Что, господа, поколесовали мы нынче по равнинам Чечни... - начал было он, но,
увидав дежурного офицера, тотчас замолчал, предоставив майору отдавать свои
приказания.
  - Что, вы обошли цепь?
  - Обошел-с.
  - А секреты высланы?
  - Высланы-с.
  - Так вы передайте приказание ротным командирам, чтобы были как можно
осторожнее.
  - Слушаю-с.
  Майор прищурил глаза и глубокомысленно задумался. - Да скажите, что люди могут
теперь варить кашу.
  - Они уж варят.
  - Хорошо. Можете итти-с.
  - Ну-с, так вот мы считали, что нужно офицеру, - продолжал майор со
снисходительной улыбкой обращаясь к нам. - Давайте считать.
  - Нужно вам один мундир и брюки... так-с?
  - Так-с.
  - Это, положим, пятьдесят рублей на два года, стало быть, в год двадцать пять
рублей на одежду; потом на еду, каждый день по два абаза... так-с?
  - Так-с; это даже много.
  - Ну, да я кладу. Ну, на лошадь с седлом для ремонта 30 руб. - вот и всё.
  Выходит всего 25 да 120 да 30=175. Всё вам остается еще на роскошь, на чай и на
сахар, на табак - рублей двадцать. Изволите видеть?.. Правда, Николай Федорыч?
  - Нет-с. Позвольте, Абрам Ильич! - робко сказал адъютант: - ничего-с на чай и
сахар не останется. Вы кладете одну пару на два года, а тут по походам панталон
не наготовишься; а сапоги? я ведь почти каждый месяц пару истреплю-с. Потом-с
белье-с, рубашки, полотенца, подвертки: всё ведь это нужно купить-с. А как
сочтешь, ничего не останется-с. Это, ей-Богу-с, Абрам Ильич!
  - Да, подвертки прекрасно носить, - сказал вдруг Крафт после минутного молчания,
с особенной любовью произнося слово подвертки: - знаете, просто, по-русски.
  - Я вам скажу, - заметил Тросенко: - как ни считай, всё выходит, что нашему
брату зубы на полку класть приходится, а на деле выходит, что все живем, и чай
пьем, и табак курим, и водку пьем. Послужишь с мое, - продолжал он, обращаясь к
прапорщику: - тоже выучишься жить. Ведь знаете, господа, как он с денщиками
обращается?
  И Тросенко, помирая со смеху, рассказал нам всю историю прапорщика с своим
денщиком, хотя мы все ее тысячу раз слышали.
  - Да ты что, брат, таким розаном смотришь? - продолжал он, обращаясь к
прапорщику, который краснел, потел и улыбался, так что жалко было смотреть на
него. - Ничего, брат, и я такой же был, как ты, а теперь, видишь, молодец стал.
  Пусти-ка сюда какого молодчика из России - видали мы их, - так у него тут и
спазмы, и ревматизмы какие-то сделались бы; а я вот, сел тут - мне здесь и дом,
и постель, и всё. Видишь...
  При этом он выпил еще рюмку водки.
  - А? - прибавил он, пристально глядя в глаза Крафту.
  - Вот это я уважаю! вот это истинно старый кавказец! Позвольте вашу руку.
  И Крафт растолкал всех нас, продрался к Тросенке и, схватив его руку, потряс ее
с особенным чувством.
  - Да, мы можем сказать, что испытали здесь всего, - продолжал он: - в сорок
пятом году... ведь вы изволили быть там, капитан? Помните ночь с 12 на 13, когда
по коленки в грязи ночевали, а на другой день пошли на завалы? Я тогда был при
главнокомандующем, и мы 15 завалов взяли в один день. Помните, капитан?
  Тросенко сделал головой знак согласия и, выдвинув вперед нижнюю губу,
зажмурился.
  - Изволите видеть... - начал Крафт чрезвычайно одушевленно, делая руками
неуместные жесты и обращаясь к майору.
  Но майор, должно быть, неоднократно слышавший уже этот рассказ, вдруг сделал
такие мутные, тупые глаза, глядя на своего собеседника, что Крафт отвернулся от
него и обратился ко мне и Болхову, попеременно глядя то на того, то на другого.
  На Тросенку же он ни разу не взглянул во время всего своего рассказа.
  - Вот изволите видеть, как вышли мы утром, главнокомандующий и говорит мне:
  "Крафт! возьми эти завалы". Знаете, наша военная служба, без рассуждений - руку
к козырьку. "Слушаю, ваше сиятельство!" и пошел. Только, как мы подошли к
первому завалу, я обернулся и говорю солдатам: "Ребята! не робеть! В оба
смотреть! Кто отстанет, своей рукой изрублю". С русским солдатом, знаете, надо
просто. Только вдруг граната... я смотрю, один солдат, другой солдат, третий
солдат, потом пули... взжинь! взжинь! взжинь!.. Я говорю: "Вперед, ребята, за
мной!" Только мы подошли, знаете, смотрим, я вижу тут, как это... знаете... как
это называется? - и рассказчик замахал руками, отыскивая слово.
  - Обрыв, - подсказал Болхов.
  - Нет... Ах, как это? Боже мой! ну, как это?.. обрыв, - сказал он скоро. -
Только ружья наперевес... ура! та-ра-та-та-та! Неприятеля ни души. Знаете, все
удивились. Только хорошо: идем мы дальше - второй завал. Это совсем другое дело.
  У нас уж ретивое закипело, знаете. Только подошли мы, смотрим, я вижу, второй
завал - нельзя итти. Тут... как это, ну, как называется этакая... Ах! как это...
  
  - Опять обрыв, - подсказал я.
  - Совсем нет, - продолжал он с сердцем: - не обрыв, а... ну, вот, как это
называется, - и он сделал рукой какой-то нелепый жест. - Ах, Боже мой! как
это...
  Он, видимо, так мучился, что невольно хотелось подсказать ему.
  - Река, может, - сказал Болхов.
  - Нет, просто обрыв. Только мы туда, тут, поверите ли, такой огонь - ад...
  В это время за балаганом кто-то спросил меня. Это был Максимов. А так как за
прослушанием разнообразной истории двух завалов мне оставалось еще тринадцать, я
рад был придраться к этому случаю, чтобы пойти к своему взводу. Тросенко вышел
вместе со мной. "Все врет, - сказал он мне, когда мы на несколько шагов отошли
от балагана: - его и не было вовсе на завалах", и Тросенко так добродушно
расхохотался, что и мне смешно стало.

                  XIII.

    Уже была темная ночь, и только костры тускло освящали лагерь, когда я, окончив
уборку, подошел к своим солдатам. Большой пень, тлея, лежал на углях. Вокруг
него сидели только трое: Антонов, поворачивавший в огне котелок, в котором
варился рябко,<<3>> Жданов, хворостинкой задумчиво разгребавший золу, и Чикин с
своей вечно нераскуренной трубочкой. Остальные уже расположились на отдых - кто
под ящиками, кто в сене, кто около костров. При слабом свете углей я различал
знакомые мне спины, ноги, головы; в числе последних был и рекрутик, который,
придвинувшись к самому огню, казалось, спал уже. Антонов дал мне место. Я сел
подле него и закурил папироску. Запах тумана и дыма от сырых дров,
распространяясь по всему воздуху, ел глаза, и та же сырая мгла сыпалась с
мрачного неба.
  Подле нас слышались мерное храпенье, треск сучьев в огне, легкий говор и изредка
бряцанье ружей пехоты. Везде кругом пылали костры, освещая в небольшом круге
вокруг себя черные тени солдат. Около ближайших костров я различал на освещенных
местах фигуры голых солдат, над самым пламенем махающих своими рубахами. Еще
много людей не спало, двигалось и говорило на пространстве пятнадцати квадратных
сажен; но мрачная, глухая ночь давала свой особенный таинственный тон всему
этому движению, как будто каждый чувствовал эту мрачную тишину и боялся нарушить
ее спокойную гармонию. Когда я заговорил, я почувствовал, что мой голос звучит
иначе. На лицах всех солдат, сидевших около огня, я читал то же настроение. Я
думал, что до моего прихода они говорили о раненом товарище; но ничуть не
бывало: Чикин рассказывал про приемку вещей в Тифлисе и про тамошних школьников.
  
  Я всегда и везде, особенно на Кавказе, замечал особенный такт у нашего солдата
во время опасности умалчивать и обходить те вещи, которые могли бы невыгодно
действовать на дух товарищей. Дух русского солдата не основан так, как храбрость
южных народов, на скоро воспламеняемом и остывающем энтузиазме: его так же
трудно разжечь, как и заставить упасть духом. Для него не нужны эффекты, речи,
воинственные крики, песни и барабаны: для него нужны, напротив, спокойствие,
порядок и отсутствие всего натянутого. В русском, настоящем русском солдате
никогда не заметите хвастовства, ухарства, желания отуманиться, разгорячиться во
время опасности: напротив, скромность, простота и способность видеть в опасности
совсем другое, чем опасность, составляют отличительные черты его характера. Я
видел солдата, раненого в ногу, в первую минуту жалевшего только о пробитом
новом полушубке; ездового, вылезающего из-под убитой под ним лошади и
расстегивающего подпругу, чтобы снять седло. Кто не помнит случая при осаде
Гергебиля, когда в лаборатории загорелась трубка начиненной бомбы, и фейерверкер
двум солдатам велел взять бомбу и бежать бросить ее в обрыв, и как солдаты не
бросили ее в ближайшем месте около палатки полковника, стоявшей над обрывом, а
понесли дальше, чтобы не разбудить господ, которые почивали в палатке, и оба
были разорваны на части. Помню я еще, в отряде 1852 года, один из молодых солдат
к чему-то сказал во время дела, что уж, кажется, взводу не выйти отсюда, и как
весь взвод со злобой напустился на него за такие дурные слова, которые они и
повторять не хотели. Вот теперь, когда у каждого в душе должна была быть мысль о
Веленчуке, и когда всякую секунду мог быть по нас залп подкравшихся татар, все
слушали бойкий рассказ Чикина, и никто не упоминал ни о нынешнем деле, ни о
предстоящей опасности, ни о раненом, как будто это было Бог знает как давно или
вовсе никогда не было. Но мне показалось только, что лица их были несколько
пасмурнее обыкновенного; они не слишком внимательно слушали рассказ Чикина, и
даже Чикин чувствовал, что его не слушают, но говорил уж так себе.
  К костру подошел Максимов и сел подле меня. Чикин дал ему место, замолчал и
снова начал сосать свою трубочку.
  - Пехотные в лагерь за водкой посылали, - сказал Максимов после довольно долгого
молчания: - сейчас воротились. - Он плюнул в огонь. - Унтер-офицер сказывал,
нашего видали.
  - Что, жив еще? - спросил Антонов, поворачивая котелок.
  - Нет, помер.
  Рекрутик вдруг поднял над огнем свою маленькую голову в красной шапочке, с
минуту пристально посмотрел на Максимова и на меня, потом быстро опустил ее и
закутался шинелью.
  - Вишь, смерть-то не даром к нему поутру приходила, как я будил его в парке, -
сказал Антонов.
  - Пустое! - сказал Жданов, поворачивая тлеющий пень, - и все замолчали.
  Среди общей тишины сзади нас послышался выстрел в лагере. Барабанщики у нас
приняли его и заиграли зорю. Когда затихла последняя дробь, Жданов первый встал
и снял шапку. Мы все последовали его примеру.
  Среди глубокой тишины ночи раздался стройный хор мужественных голосов:
  "Отче наш, Иже еси на небесех! да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое;
да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли; хлеб наш насущный даждь нам днесь;
и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во
искушение, но избави нас от лукаваго".
  - Так-то у нас в 45 году солдатик один в это место контужен был, - сказал
Антонов, когда мы надели шапки и сели опять около огня: - так мы его два дня на
орудии возили... помнишь Шевченку, Жданов?.. да так и оставили там под деревом.
  В это время пехотный солдат, с огромными бакенбардами и усами, с ружьем и сумкой
подошел к нашему костру.
  - Позвольте, землячки, огоньку, закурить трубочку, - сказал он.
  - Что ж, закуривайте: огню достаточно, - заметил Чикин.
  - Это, верно, про Дарги, земляк, сказываете? - обратился пехотный к Антонову.
  - Про 45 год, про Дарги, - ответил Антонов.
  Пехотный покачал головой, зажмурился и присел около нас на корточки.
  - Да уж было там всего, - заметил он.
  - Отчего ж бросили? - спросил я Антонова.
  - От живота крепко мучался. Как стоим, бывало, ничего, а как тронемся, то криком
кричит. Богом просил, чтоб оставили, да всё жалко было. Ну, а как он стал нас уж
крепко донимать, трех людей у нас убил в орудии, офицера убил, да и от батареи
своей отбились мы как-то. - Беда! совсем не думали орудия увезти. Грязь же была.
  
  - Пуще всего, что под Индейской горой грязно было, - заметил какой-то солдат.
  - Да, вот там-то ему пуще хуже стало. Подумали мы с Аношенкой, - старый
фирверкин был, - что ж в самом деле, живому ему не быть, а Богом просит -
оставим, мол, его здесь. Так и порешили. Древо росла там ветлеватая такая. Взяли
мы сухариков моченых ему положили, - у Жданова были, - прислонили его к древу к
этому, надели на него рубаху чистую, простились как следует, да так и оставили.
  - И важный солдат был?
  - Ничего солдат был, - заметил Жданов.
  - И что с ним сталось, Бог его знает, - продолжал Антонов. - Много там всякого
нашего брата осталось.
  - В Даргах-то? - сказал пехотный, вставая и расковыривая трубку и снова
зажмурившись и покачивая головой: - уж было там всего.
  И он отошел от нас.
  - А что, много еще у нас в батарее солдат, которые в Дарго были? - спросил я.
  - Да что? вот Жданов, я, Пацан, что в отпуску теперь, да еще человек шесть есть.
  Больше не будет.
  - А что, Пацан-то наш загулял в отпуску? - сказал Чикин, спуская ноги и
укладываясь головой на бревно. - Почитай, год скоро, что его нет.
  - А что, ты ходил в годовой? - спросил я у Жданова.
  - Нет, не ходил, - отвечал он неохотно.
  - Ведь хорошо итти, - сказал Антонов: - от богатого дома, али когда сам в силах
работать, так и итти лестно, и тебе дома рады будут.
  - А то что итти, когда от двух братьев! - продолжал Жданов: - самим только бы
прокормиться, а не нашего брата солдата кормить. Подмога плохая, как уж 25 лет
прослужил. Да и живы ли, кто е знает.
  - А разве ты не писал? - спросил я. - Как не писать! Два письма послал, да всё в
ответ не присылают. Али померли, али так не посылают, что, значит, сами в
бедности живут: так где тут!
  - А давно ты писал?
  - Пришедши с Даргов, писал последнее письмо.
  - Да ты "березушку" спел бы, - сказал Жданов Антонову, который в это время,
облокотясь на колени, мурлыкал какую-то песню.
  Антонов запел "березушку".
  - Эта что ни на есть самая любимая песня дяденьки Жданова, - сказал мне шопотом
Чикин, дернув меня за шинель: - другой раз, как заиграет ее Филипп Антоныч, так
он ажно плачет.
  Жданов сидел сначала совершенно неподвижно, с глазами, устремленными на тлевшие
уголья, и лицо его, освещенное красноватым светом, казалось чрезвычайно мрачным;
потом скулы его под ушами стали двигаться всё быстрее и быстрее, и наконец он
встал и, разостлав шинель, лег в тени сзади костра. Или он ворочался и кряхтел,
укладываясь спать, или же смерть Веленчука и эта печальная погода так настроили
меня, но мне действительно показалось, что он плачет.
  Низ пня, превратившийся в уголь, изредка вспыхивая, освещал фигуру Антонова, с
его седыми усами, красной рожей и орденами на накинутой шинели, чьи-нибудь
сапоги, голову или спину. Сверху сыпалась та же печальная мгла, в воздухе
слышался тот же запах сырости и дыма, вокруг видны были те же светлые точки
потухавших костров, и слышны были среди общей тишины звуки заунывной песни
Антонова; а когда она замолкала на мгновение, звуки слабого ночного движения
лагеря - храпения, бряцания ружей часовых и тихого говора вторили ей.
  - Вторая смена! Макатюк и Жданов! - крикнул Максимов.
  Антонов перестал петь, Жданов встал, вздохнул, перешагнул через бревно и побрел
к орудиям.
  15 июня 1855 г.

                  

  
                  

  
                  

    <<1>> Солдатская игра в карты.
  <<2>> Черес - кошелек в виде пояска, который солдаты носят обыкновенно под
коленом.
  <<3>> Солдатское кушанье - моченые сухари с салом.
  
  
  




Л. Н. Толстой

                        ИЗ КАВКАЗСКИХ ВОСПОМИНАНИЙ.
                              РАЗЖАЛОВАННЫЙ.

                                (1853-1856)

  Мы стояли в отряде. - Дела уже кончались, дорубали просеку и с каждым
днем ожидали из штаба приказа об отступлении в крепость. Наш дивизион
батарейных орудий стоял на скате крутого горного хребта, оканчивающегося
быстрой горной речкой Мечиком, и должен был обстреливать расстилавшуюся
впереди равнину. На живописной равнине этой, вне выстрела, изредка,
особенно перед вечером, там и сям показывались невраждебные группы конных
горцев, выезжавших из любопытства посмотреть на русский лагерь. Вечер был
ясный, тихий и свежий, как обыкновенно декабрьские вечера на Кавказе,
солнце спускалось за крутым отрогом гор налево и бросало розовые лучи на
палатки, рассыпанные по горе, на движущиеся группы солдат и на наши два
орудия, тяжело, как будто вытянув шеи, неподвижно стоявшие в двух шагах от
нас на земляной батарее. Пехотный пикет, расположенный на бугре налево,
отчетливо обозначался на прозрачном свете заката, с своими козлами ружей,
фигурой часового, группой солдат и дымом разложенного костра. Направо и
налево, по полугоре, на черной притоптанной земле белели палатки, а за
палатками чернели голые стволы чинарного леса, в котором беспрестанно
стучали топорами, трещали костры и с грохотом падали подрубленные деревья.
Голубоватый дым трубой подымался со всех сторон в светло-синее морозное
небо. Мимо палаток и нивами около ручья тянулись с топотом и фырканьем
казаки, драгуны и артиллеристы, возвращавшиеся с водопоя. Начинало
подмораживать, все звуки были слышны особенно явственно, - и далеко вперед
по равнине было видно в чистом редком воздухе.
  Неприятельские кучки, уже не возбуждая любопытства солдат, тихо разъезжали по
светло-желтому жневью кукурузных полей, кой-где из-за деревьев виднелись высокие
столбы кладбищ и дымящиеся аулы.
  Наша палатка стояла недалеко от орудий, на сухом и высоком месте, с которого вид
был особенно обширен. Подле палатки, около самой батареи, на расчищенной
площадке была устроена нами игра в городки или чушки. Услужливые солдатики тут
же приделали для нас плетеные лавочки и столик. По причине всех этих удобств
артиллерийские офицеры, наши товарищи и несколько пехотных любили по вечерам
собираться в нашей батарее и называли это место клубом.
  Вечер был славный, лучшие игроки собрались, и мы играли в городки. Я, прапорщик
Д. и поручик О. проиграли сряду две партии и к общему удовольствию и смеху
зрителей, - офицеров, солдат и денщиков, глядевших на нас из своих палаток, -
провезли два раза на своих спинах выигравшую партию от одного кона до другого.
  Особенно забавно было положение огромного, толстого штабс-капитана Ш., который,
задыхаясь и добродушно улыбаясь, с волочащимися по земле ногами проехал на
маленьком и тщедушном поручике О. Но становилось уже поздно, денщики вынесли
нам, на всех шесть человек, три стакана чая без блюдечек, и мы, окончив игру,
подошли к плетеным лавочкам. Около них стоял незнакомый нам небольшой человечек
с кривыми ногами, в нагольном тулупе и в папахе с длинною висящей белой шерстью.
  Как только мы подошли близко к нему, он нерешительно несколько раз снял и надел
шапку и несколько раз как будто собирался подойти к нам и снова останавливался.
  Но решив, должно быть, что уже больше нельзя оставаться незамеченным, незнакомый
человек этот снял шапку и, обходя нас кругом, подошел к штабс-капитану Ш.
  - А, Гуськантини! Ну что, батенька? - сказал ему Ш. добродушно улыбаясь еще под
влиянием своей поездки.
  Гуськантини, как его назвал Ш., тотчас же надел шапку и сделал вид, что он
засовывает руки в карманы полушубка, но с той стороны, с которой он стоял ко
мне, кармана на полушубке не было, и маленькая красная рука его осталась в
неловком положении. Мне хотелось решить, кто такой был этот человек (юнкер или
разжалованный?), и я, не замечая того, что мой взгляд (т. в. взгляд незнакомого
офицера) смущал его, вглядывался пристально в его одежду и наружность. Ему
казалось лет тридцать. Маленькие, серые, круглые глаза его как-то заспанно и
вместе с тем беспокойно выглядывали из-за грязного, белого курпея папахи,
висевшего ему на лицо. Толстый, неправильный нос среди ввалившихся щек изобличал
болезненную, неестественную худобу. Губы, весьма мало закрытые редкими, мягкими,
белесоватыми усами, беспрестанно находились в беспокойном состоянии, как будто
пытались принять то то, то другое выражение. Но все эти выражения были как-то
недоконченны; на лице его оставалось постоянно одно преобладающее выражение
испуга и торопливости. Худую, жилистую шею его обвязывал шерстяной зеленый шарф,
скрывающийся под полушубком. Полушубок был затертый, короткий, с нашитой собакой
на воротнике и на фальшивых карманах. Панталоны были клетчатые, пепельного
цвета, и сапоги с короткими нечернеными солдатскими голенищами.
  - Пожалуйста, не беспокойтесь, - сказал я ему, когда он снова, робко взглянув на
меня, снял было шапку.
  Он поклонился мне с благодарным выражением, надел шапку и, достав из кармана
грязный ситцевый кисет на шнурочках, стал делать папироску.
  Я сам недавно был юнкером, старым юнкером, неспособным уже быть
добродушно-услужливым младшим товарищем, и юнкером без состояния, поэтому,
хорошо зная всю моральную тяжесть этого положения для немолодого и самолюбивого
человека, я сочувствовал всем людям, находящимся в таком положении, и старался
объяснить себе их характер и степень и направление умственных способностей, для
того чтобы по этому судить о степени их моральных страданий. Этот юнкер или
разжалованный, по своему беспокойному взгляду и тому умышленному беспрестанному
изменению выражения лица, которое я заметил в нем, казался мне человеком очень
неглупым и крайне самолюбивым в поэтому очень жалким.
  Штабс-капитан Ш. предложил нам сыграть еще партию в городки, с тем чтобы
проигравшая партия, кроме перевозу, заплатила за несколько бутылок красного
вина, рому, сахару, корицы и гвоздики для глинтвейна, который в эту зиму, по
случаю холода, был в большой моде в нашем отряде. Гуськантини, как его опять
назвал Ш., тоже пригласили в партию, но, перед тем как начинать игру, он, видимо
борясь между удовольствием, которое ему доставило это приглашение, и каким-то
страхом, отвел в сторону штабс-капитана Ш. и стал что-то нашептывать ему.
  Добродушный штабс-капитан ударил его своей пухлой, большой ладонью по животу и
громко отвечал: "Ничего, батенька, я вам поверю".
  Когда игра кончилась, и та партия, в которой был незнакомый нижний чин,
выиграла, и ему пришлось ехать верхом на одном из наших офицеров, прапорщике Д.,
  - прапорщик покраснел, отошел к диванчикам и предложил нижнему чину папирос в
виде выкупа. Пока заказали глинтвейн и в денщицкой палатке слышалось хлопотливое
хозяйничанье Никиты, посылавшего вестового за корицей и гвоздикой, и спина его
натягивала то там, то сям грязные полы палатки, мы все семь человек уселись
около лавочек и, попеременно попивая чай из трех стаканов и посматривая вперед
на начинавшую одеваться сумерками равнину, разговаривали и смеялись о разных
обстоятельствах игры. Незнакомый человек в полушубке не принимал участия в
разговоре, упорно отказывался от чая, который я несколько раз предлагал ему, и,
сидя на земле по-татарски, одну за другою делал из мелкого табаку папироски и
выкуривал их, как видно было, не столько для своего удовольствия, сколько для
того, чтобы дать себе вид чем-нибудь занятого человека. Когда заговорили о том,
что на завтра ожидают отступления и, может быть, дела, он приподнялся на колени
и, обращаясь к одному штабс-капитану Ш., сказал, что он был теперь дома у
адъютанта и сам писал приказ о выступлении на завтра. Мы все молчали в то время,
как он говорил, и, несмотря на то, что он видимо робел, заставили его повторить
это крайне для нас интересное известие. Он повторил сказанное, прибавив однако,
что он был а сидел у адъютанта, с которым он живет вместе, в то время как
принесли приказание.
  - Смотрите, коли вы не лжете, батенька, так мне надо в своей роте итти приказать
кой-что к завтраму, - сказал штабс-капитан Ш.
  - Нет... отчего же?.. как же можно, я наверно... - заговорил нижний чин, но
вдруг замолчал и, видимо решившись обидеться, ненатурально нахмурил брови и,
шепча что-то себе под нос, снова начал делать папироску. Но высыпанного
мельчайшего табаку уже было недостаточно в его ситцевом кисете, и он попросил Ш.
  одолжить ему папиросочку. Мы довольно долго продолжали между собою ту
однообразную военную болтовню, которую знает каждый, кто бывал в походах,
жаловались всё одними и теми же выражениями на скуку и продолжительность похода,
одним и тем же манером рассуждали о начальстве, всё так же, как много раз
прежде, хвалили одного товарища, жалели другого, удивлялись, как много выиграл
тот, как много проиграл этот, и т.д., и т.д.
  - Вот, батенька, адъютант-то наш прорвался так прорвался, - сказал штабс-капитан
Ш., - в штабе вечно в выигрыше был, с кем ни сядет, бывало, загребет, а теперь
уж второй месяц всё проигрывает. Не задался ему нынешний отряд. Я думаю, монетов
1000 спустил, да и вещей монетов на 500: ковер, что у Мухина выиграл, пистолеты
Никитинские, часы золотые, от Сады, что ему Воронцов подарил, всё ухнуло.
  - Поделом ему, - сказал поручик О., - а то уж он очень всех обдувал: - с ним
играть нельзя было.
  - Всех обдувал, а теперь весь в трубу вылетел, - и штабс-капитан Ш. добродушно
рассмеялся. - Вот Гуськов у него живет - он и его чуть не проиграл, право. Так,
батенька? - обратился он к Гуськову.
  Гуськов засмеялся. У него был жалкий болезненный смех, совершенно изменявший
выражение его лица. При этом изменении мне показалось, что я прежде знал и видал
этого человека, притом и настоящая фамилия его, Гуськов, была мне знакома, но
как и когда я его знал и видел, - я решительно не мог припомнить.
  - Да, - сказал Гуськов, беспрестанно поднимая руки к усам и, не дотронувшись до
них, опуская их снова. - Павлу Дмитриевичу очень в этот отряд не повезло, такая
veine de malheur<<1>> - добавил он старательным, но чистым французским
выговором, причем мне снова показалось, что я уже видал, и даже часто видал, его
где-то. - Я хорошо знаю Павла Дмитриевича, он мне всё доверяет, - продолжал он,
  - мы с ним еще старые знакомые, т. е. он меня любит, - прибавил он, видимо
испугавшись слишком смелого утверждения, что он старый знакомый адъютанта. -
Павел Дмитриевич отлично играет, но теперь удивительно, что с ним сделалось, он
совсем как потерянный, - la chance a tourne,<<2>> - добавил он, обращаясь
преимущественно ко мне.
  Мы сначала с снисходительным вниманием слушали Гуськова, но как только он сказал
еще эту французскую фразу, мы все невольно отвернулись от него.
  - Я с ним тысячу раз играл, и ведь согласитесь, что это странно, - сказал
поручик О. с особенным ударением на атом слове, - удивительно странно: я ни разу
у него не выиграл ни абаза. Отчего же я у других выигрываю?
  - Павел Дмитриевич отлично играет, я его давно знаю, - сказал я. Действительно,
я знал адъютанта уже несколько лет, не раз видал его в игре, большой по
средствам офицеров, и восхищался его красивой, немного мрачной и всегда
невозмутимо спокойной физиономией, его медлительным малороссийским выговором,
его красивыми вещами и лошадьми, его неторопливой хохлацкой молодцеватостью и
особенно его умением сдержанно, отчетливо и приятно вести игру. Не раз, каюсь в
том, глядя на его полные и белые руки с бриллиантовым перстнем на указательном
пальце, которые мне били одну карту за другою, я злился на этот перстень, на
белые руки, на всю особу адъютанта, и мне приходили на его счет дурные мысли; но
обсуживая потом хладнокровно, я убеждался, что он просто игрок умнее всех тех, с
которыми ему приходится играть. Тем более, что, слушая его общие рассуждения об
игре, о том, как следует не отгибаться, поднявшись с маленького куша, как
следует бастовать в известных случаях, как первое правило играть на чистые и т.
  д., и т. д., было ясно, что он всегда в выигрыше только оттого, что умнее и
характернее всех нас. Теперь же оказалось, что этот воздержный, характерный
игрок проигрался впух в отряде не только деньгами, но и вещами, что означает
последнюю степень проигрыша для офицера.
  - Ему чертовски всегда везет со мной, - продолжал поручик О. - Я уж дал себе
слово больше не играть с ним.
  - Экой вы чудак, батенька, - сказал Ш., подмигивая на меня всей головой и
обращаясь к О., - проиграли ему монетов 300, ведь проиграли!
  - Больше, - сердито сказал поручик.
  - А теперь хватились за ум, да поздно, батенька: всем давно известно, что он наш
полковой шулер, - сказал Ш., едва удерживаясь от смеха и очень довольный своей
выдумкой. - Вот Гуськов налицо, он ему и карты подготовливает. От этого-то у них
и дружба, батенька мой... - и штабс-капитан Ш. так добродушно, колебаясь всем
телом, расхохотался, что расплескал стакан глинтвейна, который держал в руке в
это время.
  На желтом исхудалом лице Гуськова показалась как будто краска, он несколько раз
открывал рот, поднимал руки к усам и снова опускал их к месту, где должны были
быть карманы, приподнимался и опускался и, наконец, не своим голосом сказал Ш.:
  - Это не шутка, Николай Иванович; вы говорите такие вещи и при людях, которые
меня не знают и видят в нагольном полушубке... потому что... - Голос у него
оборвался, и снова маленькие красные ручки с грязными ногтями заходили от
полушубка к лицу, то поправляя усы, волосы, нос, то прочищая глаз или почесывая
без всякой надобности щеку.
  - Да что и говорить, всем известно, батенька, - продолжал Ш., искренно довольный
своей шуткой и вовсе не замечая волнения Гуськова. Гуськов еще прошептал что-то
и, уперев локоть правой руки на коленку левой ноги, в самом неестественном
положении, глядя на Ш., стал делать вид, как будто он презрительно улыбается.
  "Нет, - решительно подумал я, глядя на эту улыбку, - я не только видел его, но
говорил с ним где-то".
  - Мы с вами где-то встречались, - сказал я ему, когда под влиянием общего
молчания начал утихать смех Ш. Переменчивое лицо Гуськова вдруг просветлело, и
его глаза в первый раз с искренно-веселым выражением устремились на меня.
  - Как же, я вас сейчас узнал, - заговорил он по-французски. - В 48 году я вас
довольно часто имел удовольствие видеть в Москве, у моей сестры Иващиной.
  Я извинился, что не узнал его сразу в этом костюме и в этой новой одежде. Он
встал, подошел ко мне и своей влажной рукой нерешительно, слабо пожал мою руку и
сел подле меня. Вместо того, чтобы смотреть на меня, которого он будто бы был
так рад видеть, он с выражением какого-то неприятного хвастовства оглянулся на
офицеров. Оттого ли, что я узнал в нем человека, которого несколько лет тому
назад видал во фраке в гостиной, или оттого, что при этом воспоминании он вдруг
поднялся в своем собственном мнении, мне показалось, что его лицо и даже
движения совершенно изменились: они выражали теперь бойкий ум, детское
самодовольство от сознания этого ума и какую-то презрительную небрежность, так
что, признаюсь, несмотря на жалкое положение, в котором он находился, мой старый
знакомый уже внушал мне не сострадание, а какое-то несколько неприязненное
чувство.
  Я живо вспомнил нашу первую встречу. В 48 году я часто в бытность мою в Москве
езжал к Ивашину, с которым мы росли вместе и были старые приятели. Его жена была
приятная хозяйка дома, любезная женщина, что называется, но она мне никогда не
нравилась... В ту зиму, когда я ее знал, она часто говорила с худо-скрываемой
гордостью про своего брата, который недавно кончил курс и будто бы был одним из
самых образованных и любимых молодых людей в лучшем петербургском свете. Зная по
слухам отца Гуськовых, который был очень богат и занимал значительное место, и
зная направление сестры, я встретился с молодым Гуськовым с предубеждением. Раз,
вечером приехав к Ивашину, я застал у него невысокого, весьма приятного на вид
молодого человека в черном фраке, в белом жилете и галстухе, с которым хозяин
забыл познакомить меня. Молодой человек, повидимому собиравшийся ехать на бал, с
шляпой в руке стоял перед Ивашиным и горячо, но учтиво спорил с ним про общего
нашего знакомого, отличившегося в то время в венгерской кампании. Он говорил,
что этот знакомый был вовсе не герой и человек, рожденный для войны, как его
называли, а только умный и образованный человек. Помню, я принял участие в споре
против Гуськова и увлекся в крайность, доказывая даже, что ум и образование
всегда в обратном отношении к храбрости, и помню, как Гуськов приятно и умно
доказывал мне, что храбрость есть необходимое следствие ума и известной степени
развития, с чем я, считая себя умным и образованным человеком, не мог втайне не
согласиться! Помню, что в конце нашего разговора Ивашина познакомила меня с
своим братом, и он, снисходительно улыбаясь, подал мне свою маленькую руку, на
которую еще не совсем успел натянуть лайковую перчатку, и так же слабо и
нерешительно, как и теперь, пожал мою руку. Хотя я и был предубежден против
него, я не мог тогда не отдать справедливости Гуськову и не согласиться с его
сестрою, что он был действительно умный и приятный молодой человек, который
должен был иметь успех в свете. Он был необыкновенно опрятен, изящно одет, свеж,
имел самоуверенно-скромные приемы и вид чрезвычайно моложавый, почти детский, sa
который вы невольно извиняли ему выражение самодовольства и желание умерить
степень своего превосходства перед вами, которое постоянно носили на себе его
умное лицо и в особенности улыбка. Говорили, что он в эту зиму имел большой
успех у московских барынь. Видав его у сестры, я только по выражению счастия и
довольства, которое постоянно носила на себе его молодая наружность, и по его
иногда нескромным рассказам мог заключить, в какой степени это было справедливо.
  Мы встречались с ним раз шесть и говорили довольно много, или, скорее, много
говорил он, а я слушал. Он говорил большею частию по-французски, весьма хорошим
языком, очень складно, фигурно и умел мягко, учтиво перебивать других в
разговоре. Вообще он обращался со всеми и со мною довольно свысока, а я, как это
всегда со мной бывает в отношении людей, которые твердо уверены, что со мной
следует обращаться свысока, и которых я мало знаю, - чувствовал, что он
совершенно прав в этом отношении.
  Теперь, когда он подсел ко мне и сам подал мне руку, я живо узнал в нем прежнее
высокомерное выражение, и мне показалось, что он не совсем честно пользуется
выгодой своего положения нижнего чина перед офицером, так небрежно расспрашивая
меня о том, что я делал всё это время и как попал сюда. Несмотря на то, что я
всякий раз отвечал по-русски, он заговаривал на французском языке, на котором
уже заметно выражался не так свободно, как прежде. Про себя он мне мельком
сказал, что после своей несчастной, глупой истории (в чем состояла эта история,
я не знал, и он не сказал мне) он три месяца сидел под арестом, потом был послан
на Кавказ в N. полк, - теперь уже три года служит солдатом в этом полку.
  - Вы не поверите, - сказал он мне по-французски, - сколько я должен был
выстрадать в этих полках от общества офицеров; еще счастье мое, что я прежде
знал адъютанта, про которого мы сейчас говорили: он хороший человек, право, -
заметил он снисходительно, - я у него живу, и для меня это всё-таки маленькое
облегчение. Oui, mon cher, les jours se suivent, mais ne se ressemblent
pas,<<3>> - добавил он и вдруг замялся, покраснел и встал с места, заметив, что
к нам подходил тот самый адъютант, про которого мы говорили.
  - Такая отрада встретить такого человека, как вы, - сказал мне шопотом Гуськов,
отходя от меня, - мне бы много, много хотелось переговорить с вами.
  Я сказал, что я очень рад этому, но в сущности, признаюсь, Гуськов внушал мне
несимпатическое, тяжелое сострадание.
  Я предчувствовал, что с глазу на глаз мне будет неловко с ним, но мне хотелось
узнать от него многое и в особенности, почему, когда отец его был так богат, он
был в бедности, как это было заметно по его одежде и приемам.
  Адъютант поздоровался со всеми нами, исключая Гуськова, и подсел со мной рядом
на место, которое занимал разжалованный. Всегда спокойный и медлительный,
характерный игрок и денежный человек, Павел Дмитриевич был теперь совершенно
другим, как я его знал в цветущие времена его игры; он как будто торопился
куда-то, беспрестанно оглядывал всех, и не прошло пяти минут, как он, всегда
отказывавшийся от игры, предложил поручику О. составить банчик. Поручик О.
  отказался под предлогом занятий по службе, собственно же потому, что, зная, как
мало вещей и денег оставалось у Павла Дмитриевича, он считал неблагоразумным
рисковать свои 300 рублей против 100 рублей, а может и меньше, которые он мог
выиграть.
  - А что, Павел Дмитриевич, - сказал поручик, видимо желая избавиться от
повторения просьбы, - правда говорят - завтра выступление?
  - Не знаю, - заметил Павел Дмитриевич, - только велено приготовиться, а право,
лучше бы сыграли, я бы вам заложил моего кабардинца.
  - Нет, уж нынче...
  - Серого, уж куда ни шло, а то, ежели хотите, деньгами. Что ж?
  - Да я что ж... Я бы готов, вы не думайте, - заговорил поручик О., отвечая на
свое собственное сомнение, - а то завтра, может, набег или движение, выспаться
надо.
  Адъютант встал и, заложив руки в карманы, стал ходить по площадке. Лицо его
приняло обычное выражение холодности и некоторой гордости, которые я любил в
нем.
  - Не хотите ли стаканчик глинтвейну? - сказал я ему.
  - Можно-с, - и он направился ко мне, но Гуськов торопливо взял стакан у меня из
рук и понес его адъютанту, стараясь притом не глядеть на него. Но, не обратив
вниманья на веревку, натягивающую палатку, Гуськов спотыкнулся на нее и,
выпустив из рук стакан, упал на руки.
  - Эка филя! - сказал адъютант, протянувший уже руку к стакану. Все
расхохотались, не исключая Гуськова, потиравшего рукой свою худую коленку,
которую он никак не мог зашибить при падении.
  - Вот как медведь пустыннику услужил, - продолжал адъютант. - Так-то он мне
каждый день услуживает, все колышки на палатках пооборвал, - всё спотыкается.
  Гуськов, не слушая его, извинялся перед нами и взглядывал на меня с чуть
заметной грустной улыбкой, которою он как будто говорил, что я один могу
понимать его. Он был жалок, но адъютант, его покровитель, казался почему-то
озлобленным на своего сожителя и никак не хотел оставить его в покое.
  - Как же, ловкий мальчик! куда ни поверните.
  - Да кто ж не спотыкается на эти колышки, Павел Дмитриевич, - сказал Гуськов, -
вы сами третьего дня спотыкнулись.
  - Я, батюшка, не нижний чин, с меня ловкости не спрашивается.
  - Он может ноги волочить, - подхватил штабс-капитан Ш., - а нижний чин должен
подпрыгивать...
  - Странные шутки, - сказал Гуськов почти шопотом и опустив глаза. Адъютант был,
видимо, неравнодушен к своему сожителю, он с алчностью вслушивался в его каждое
слово.
  - Придется опять в секрет послать, - сказал он, обращаясь к Ш. и подмигивая на
разжалованного.
  - Что ж, опять слезы будут, - сказал Ш., смеясь. Гуськов не глядел уже на меня,
а делал вид, что достает табак из кисета, в котором давно уже ничего не было.
  - Сбирайтесь в секрет, батенька, - сквозь смех проговорил Ш., - нынче лазутчики
донесли, нападение на лагерь ночью будет, так надо надежных ребят назначать. -
Гуськов нерешительно улыбался, как будто сбираясь сказать что-то, и несколько
раз поднимал умоляющий взгляд на Ш.
  - Что ж, ведь я ходил, и пойду еще, коли пошлют, - пролепетал он.
  - Да и пошлют.
  - Ну, и пойду. Что ж такое?
  - Да, как на Аргуне, убежали из секрета и ружье бросили, - сказал адъютант и,
отвернувшись от него, начал нам рассказывать приказания на завтрашний день.
  Действительно, в ночь ожидали со стороны неприятеля стрельбу по лагерю, а на
завтра какое-то движение. Потолковав еще о разных общих предметах, адъютант как
будто нечаянно, вдруг вспомнив, предложил поручику О. прометать ему маленькую.
  Поручик О. совершенно неожиданно согласился, и они вместе с Ш. и прапорщиком
пошли в палатку адъютанта, у которого был складной зеленый стол и карты.
  Капитан, командир нашего дивизиона, пошел спать в палатку, другие господа
разошлись тоже, и мы остались одни с Гуськовым. Я не ошибался, мне действительно
было с ним неловко с глазу на глаз. Я невольно встал и стал ходить взад и вперед
по батарее. Гуськов молча пошел со мной рядом, торопливо и беспокойно
поворачиваясь, чтобы не отставать и не опережать меня.
  - Я вам не мешаю? - сказал он кротким, печальным голосом. Сколько я мог
рассмотреть в темноте его лицо, оно мне показалось глубоко задумчивым и
грустным.
  - Нисколько, - отвечал я; но так как он не начинал говорить, и я не знал, что
сказать ему, мы довольно долго ходили молча.
  Сумерки уже совершенно заменились темнотою ночи, над черным профилем гор
зажглась яркая вечерняя зарница, над головами на светло-синем морозном небе
мерцали мелкие звезды, со всех сторон краснело во мраке пламя дымящихся костров,
вблизи серели палатки, и мрачно чернела насыпь нашей батареи. От ближайшего
костра, около которого, греясь, тихо разговаривали наши денщики, изредка
блестела на батарее медь наших тяжелых орудий, и показывалась фигура часового в
шинели в накидку, мерно двигавшегося вдоль насыпи.
  - Вы не можете себе представить, какая отрада для меня говорить с таким
человеком, как вы, - сказал мне Гуськов, хотя он еще ни о чем не говорил со
мной, - это может понять только тот, кто побывал в моем положении.
  Я не знал, что отвечать ему, и мы снова молчали, несмотря на то, что ему,
видимо, хотелось высказаться, а мне выслушать его.
  - За что вы были... за что вы пострадали? - спросил я его наконец, не придумав
ничего лучше, чтоб начать разговор.
  - Разве вы не слышали про эту несчастную историю с Метениным?
  - Да, дуэль, кажется; слышал мельком, - отвечал я: - ведь я уже давно на
Кавказе.
  - Нет, не дуэль, но эта глупая и ужасная история! Я вам всё расскажу, коли вы не
знаете. Это было в тот самый год, когда мы с вами встречались у сестры, я жил
тогда в Петербурге. Надо вам сказать, я имел тогда то, что называется une
position dans le monde,<<4>> и довольно выгодную, ежели не блестящую. Mon pere
me donnait 10 000 par an.<<5>> В 49 году мне обещали место при посольстве в
Турине, дядя мой по матери мог и всегда был готов очень много для меня сделать.
  Дело прошлое теперь, j'etais recu dans la meilleure societe de Petersbourg, je
pouvais pretendre<<6>> на лучшую партию. Учился я, как все мы учились в школе,
так что особенного образования у меня не было; правда, я читал много после, mais
j'avais surtout, знаете, ce jargon du monde,<<7>> и, как бы то ни было, меня
находили почему-то одним из первых молодых людей Петербурга. Что меня еще больше
возвысило в общем мнении - c'est cette liaison avec m-me D.,<<8>> про которую
много говорили в Петербурге, но я был ужасно молод в то время и мало ценил все
эти выгоды. Просто я был молод и глуп, чего мне еще нужно было? В то время в
Петербурге этот Метенин имел репутацию... - И Гуськов продолжал в этом роде
рассказывать мне историю своего несчастия, которую, как вовсе неинтересную, я
пропущу здесь. - Два месяца я сидел под арестом, - продолжал он, - совершенно
один, и чего ни передумал я в это время. Но знаете, когда всё это кончилось, как
будто уж окончательно была разорвана за связь с прошедшим, мне стало легче. Mon
pere, vous en avez entendu parler<<9>> наверно, он человек с характером железным
и с твердыми убеждениями, il m'a desherite<<10>> и прекратил все сношения со
мной. По его убеждениям так надо было сделать, и я нисколько не обвиняю его: il
a ete consequent.<<11>> Зато и я не сделал шагу для того, чтобы он изменил
своему намерению. Сестра была заграницей, m-me D. одна писала ко мне, когда
позволили, и предлагала помощь, но вы понимаете, что я отказался. Так что у меня
не было тех мелочей, которые облегчают немного в этом положении, знаете: ни
книг, ни белья, ни пищи, ничего. Я много, много передумал в это время, на всё
стал смотреть другими глазами; например, этот шум, толки света обо мне в
Петербурге не занимали меня, не льстили нисколько, всё это мне казалось смешно.
  Я чувствовал, что сам был виноват, неосторожен, молод, я испортил свою карьеру и
только думал о том, как снова поправить ее. И я чувствовал в себе на это силы и
энергию. Из-под ареста, как я вам говорил, меня отослали сюда, на Кавказ, в N.
  полк.
  - Я думал, - продолжал он, воодушевляясь более и более, - что здесь, на Кавказе
  - la vie de camp,<<12>> люди простые, честные, с которыми я буду в сношениях,
война, опасности, всё это придется к моему настроению духа как нельзя лучше, что
я начну новую жизнь. On me verra au feu<<13>> - полюбят меня, будут уважать меня
не за одно имя, - крест, унтер-офицер, снимут штраф, и я опять вернусь et, vous
savez, avec ce prestige du malheur! Ho quel desenchantement.<<14>> Вы не можете
себе представить, как я ошибся!.. Вы знаете общество офицеров нашего полка? - Он
помолчал довольно долго, ожидая, как мне показалось, что я скажу ему, что знаю,
как нехорошо общество здешних офицеров; но я ничего не отвечал ему. Мне было
противно, что он, потому верно, что я знал по-французски, предполагал, что я
должен был быть возмущен против общества офицеров, которое я, напротив, пробыв
долго на Кавказе, успел оценить вполне и уважал в тысячу раз больше, чем то
общество, из которого вышел господин Гуськов. Я хотел ему сказать это, но его
положение связывало меня.
  - В N. полку общество офицеров в тысячу раз хуже здешнего, - продолжал он. -
J'espere que c'est beaucoup dire,<<15>> т.е. вы не можете себе представить, что
это такое! Уже не говорю о юнкерах и солдатах. Это ужас что такое! Меня приняли
сначала хорошо, это совершенная правда, но потом, когда увидали, что я не могу
не презирать их, знаете, в этих незаметных мелких отношениях, увидали, что я
человек совершенно другой, стоящий гораздо выше их, они озлобились на меня и
стали отплачивать мне разными мелкими унижениями. Ce que j'ai eu a souffrir,
vous ne vous faites pas une idee.<<16>> Потом эти невольные отношения с
юнкерами, а главное avec les petits moyens que j'avais, je manquais de
tout,<<17>> y меня было только то, что сестра мне присылала. Вот вам
доказательство, сколько я выстрадал, что я с моим характером, avec ma fierte,
j'ai ecrit a mon pere,<<18>> умолял его прислать мне хоть что-нибудь. Я понимаю,
что прожить пять лет такой жизнью - можно сделаться таким же, как наш
разжалованный Дромов, который пьет с солдатами и ко всем офицерам пишет
записочки, прося ссудить его тремя рублями, и подписывает tout a vous<<19>>
Дромов. Надобно было иметь такой характер, который я имел, чтобы совершенно не
погрязнуть в этом ужасном положении. - Он долго молча ходил подле меня. -
Avez-vous un papiros?<<20>> - сказал он мне. - Да, так на чем я остановился? Да.
  Я не мог этого выдержать, не физически, потому что хотя и плохо, холодно и
голодно было, я жил как солдат, но всё-таки и офицеры имели какое-то уважение ко
мне. Какой-то prestige<<21>> оставался на мне и для них. Они не посылали меня в
караулы, на ученье. Я бы этого не вынес. Но морально страдал я ужасно. И
главное, не видел выхода из этого положения. Я писал дяде, умолял его перевести
меня в здешний полк, который по крайней мере бывает в делах, и думал, что здесь
Павел Дмитриевич, qui est le fils de l'intendant de mon pere,<<22>> всё-таки он
мог быть мне полезен. Дядя сделал это для меня, меня перевели. После того полка
этот показался для меня собранием камергеров. Потом Павел Дмитриевич тут, он
знал, кто я такой, и меня приняли прекрасно. По просьбе дяди... Гуськов, vous
savez...<<23>> но я заметил, что с этими людьми, без образования и развития,- -
они не могут уважать человека и оказывать ему признаки уважения, ежели на нем
нет этого ореола богатства, знатности; я замечал, как понемногу, когда увидали,
что я беден, их отношения со мной становились небрежнее, небрежнее и, наконец,
сделались почти презрительные. Это ужасно! но это совершенная правда.
  - Здесь я был в делах, дрался, on m'a vu au feu,<<24>> - продолжал он, - но
когда это кончится? Я думаю, никогда! а силы мои и энергия уже начинают
истощаться. Потом я воображал la guerre, la vie de camp,<<25>> но всё это не
так, как я вижу - в полушубке, немытые, в солдатских сапогах вы идете в секрет и
целую ночь лежите в овраге с каким-нибудь Антоновым, за пьянство отданным в
солдаты, и всякую минуту вас из-за куста могут застрелить, вас или Антонова, всё
равно. Тут уж не храбрость - это ужасно. C'est affreux, ca tue.<<26>>
  - Что ж, вы можете теперь за поход получить унтер-офицера, а на будущий год и
прапорщика, - сказал я.
  - Да, могу, мне обещали, но еще два года, и то едва ли. А что такое эти два
года, ежели бы знал кто-нибудь. Вы представьте себе эту жизнь с этим Павлом
Дмитриевичем: карты, грубые шутки, кутеж, вы хотите сказать что-нибудь, что у
вас накипело на душе, вас не понимают или над вами еще смеются, с вами говорят
не для того, чтобы сообщить вам мысль, а так, чтоб, ежели можно, еще из вас
сделать шута. Да и всё это так пошло, грубо, гадко, и всегда вы чувствуете, что
вы нижний чин, это вам всегда дают чувствовать. От этого вы не поймете, какое
наслаждение поговорить a coeur ouvert<<27>> с таким человеком, как вы.
  Я никак не понимал, какой это я был человек, и поэтому не знал, что отвечать
ему...
  - Закусывать будете? - сказал мне в это время Никита, незаметно подобравшийся ко
мне в темноте и, как я заметил, недовольный присутствием гостя. - Только
вареники да битой говядины немного осталось.
  - А капитан уж закусывал?
  - Они спят давно, - угрюмо отвечал Никита. На мое приказание принести нам сюда
закусить и водочки он недовольно проворчал что-то и потащился к своей палатке.
  Поворчав еще там, он однако принес нам погребец; на погребце поставил свечку,
обвязав ее наперед бумагой от ветру, кастрюльку, горчицу в банке, жестяную рюмку
с ручкой и бутылку с полынной настойкой. Устроив всё это, Никита постоял еще
несколько времени около нас и посмотрел, как я и Гуськов выпили водки, что ему,
видимо, было очень неприятно. При матовом освещении свечи сквозь бумагу и среди
окружающей темноты виднелись только тюленевая кожа погребца, ужин, стоявший на
ней, лицо, полушубок Гуськова и его маленькие красные ручки, которыми он
принялся выкладывать вареники из кастрюльки. Кругом всё было черно и, только
вглядевшись, можно было различить черную батарею, такую же черную фигуру
часового, видневшуюся через бруствер, по сторонам огни костров и наверху
красноватые звезды. Гуськов печально и стыдливо чуть заметно улыбался, как будто
ему неловко было глядеть мне в глаза после своего признания. Он выпил еще рюмку
водки и ел жадно, выскребая кастрюльку.
  - Да, для вас всё-таки облегчение, - сказал я ему, чтобы сказать что-нибудь, -
ваше знакомство с адъютантом: он, я слышал, очень хороший человек.
  - Да, - отвечал разжалованный, - он добрый человек, но он не может быть другим,
не может быть человеком, с его образованьем и нельзя требовать. - Он вдруг как
будто покраснел. - Вы заметили его грубые шутки нынче о секрете, - и Гуськов,
несмотря на то, что я несколько раз старался замять разговор, стал оправдываться
передо мной и доказывать, что он не убежал из секрета и что он не трус, как это
хотели дать заметить адъютант и Ш.
  - Как я говорил вам, - продолжал он, обтирая руки о полушубок, - такие люди не
могут быть деликатны с человеком - солдатом и у которого мало денег; это свыше
их сил. И вот последнее время, как я пять месяцев уж почему-то ничего не получаю
от сестры, я заметил, как они переменились ко мне. Этот полушубок, который я
купил у солдата и который не греет, потому что весь вытерт (при этом он показал
мне голую полу), не внушает ему сострадания или уважения к несчастью, а
презрение, которое он не в состоянии скрывать. Какая бы ни была моя нужда, как
теперь, что мне есть нечего, кроме солдатской каши, и носить нечего, - продолжал
он потупившись, наливая себе еще рюмку водки, - он не догадается предложить мне
денег взаймы, зная наверно, что я отдам ему, а ждет, чтобы я в моем положении
обратился к нему. А вы понимаете, каково это мне и с ним. Вам бы, например, я
прямо сказал - vous etes au-dessus de cela; mon cher, je n'ai pas le sou.<<28>>
И знаете, - сказал он, вдруг отчаянно взглядывая мне в глаза, - вам я прямо
говорю, я теперь в ужасном положении: pouvez vous me preter 10 roubles
argent?<<29>> Сестра должна мне прислать по следующей почте et mon pere...<<30>>

  - Ах, я очень рад, - сказал я, тогда как, напротив, мне было больно и досадно,
особенно потому, что, накануне проигравшись в карты, у меня у самого оставалось
только рублей пять с чем-то у Никиты. - Сейчас, - сказал я, вставая, - я пойду
возьму в палатке.
  - Нет, после, ne vous derangez pas.<<31>>
Однако, не слушая его, я пролез в застегнутую палатку, где стояла моя постель и
спал капитан. - Алексей Иваныч, дайте мне пожалуйста 10 р. до рационов, - сказал
я капитану, расталкивая его.
  - Что, опять продулись? а еще вчера хотели не играть больше, - спросонков
проговорил капитан.
  - Нет, я не играл, а нужно, дайте пожалуйста.
  - Макатюк! - закричал капитан своему денщику, - достань шкатулку с деньгами и
подай сюда.
  - Тише, тише, - заговорил я, слушая за палаткой мерные шаги Гуськова.
  - Что? отчего тише?
  - Это этот разжалованный просил у меня взаймы. Он тут!
  - Вот знал бы, так не дал, - заметил капитан, - я про него слыхал - первый
пакостник мальчишка! - Однако капитан дал таки мне деньги, велел спрятать
шкатулку, хорошенько запахнуть палатку и, снова повторив: - вот коли бы знал на
что, так не дал бы, - завернулся с головой под одеяло. - Теперь за вами тридцать
два, помните, - прокричал он мне.
  Когда я вышел из палатки, Гуськов ходил около диванчиков, и маленькая фигура его
с кривыми ногами и в уродливой папахе с длинными белыми волосами выказывалась и
скрывалась во мраке, когда он проходил мимо свечки. Он сделал вид, как будто не
замечает меня. Я передал ему деньги. Он сказал: merci и, скомкав, положил
бумажку в карман панталон.
  - Теперь у Павла Дмитриевича, я думаю, игра во всем разгаре, - вслед за этим
начал он.
  - Да, я думаю.
  - Он странно играет, всегда аребур и не отгибается; когда везет, это хорошо, но
зато, когда уже не пойдет, можно ужасно проиграться. Он и доказал это. В этот
отряд, ежели считать с вещами, он больше полуторы тысячи проиграл. А как играл
воздержно прежде, так что этот ваш офицер как будто сомневался в его честности.
  - Да это он так... Никита, не осталось ли у нас чихиря? - сказал я, очень
облегченный разговорчивостью Гуськова. Никита поворчал еще, но принес нам чихиря
и снова с злобой посмотрел, как Гуськов выпил свой стакан. В обращении Гуськова
заметна стала прежняя развязность. Мне хотелось, чтобы он ушел поскорее, и
казалось, что он этого не делает только потому, что ему совестно было уйти
тотчас после того, как он получил деньги. Я молчал.
  - Как это вы с средствами, без всякой надобности, решились de gaiete de
coeur<<32>> итти служить на Кавказ? вот чего я не понимаю, - сказал он мне.
  Я постарался оправдаться в таком странном для него поступке.
  - Я воображаю, и для вас как тяжело общество этих офицеров, людей без понятия об
образовании. Вы не можете с ними понимать друг друга. Ведь кроме карт, вина и
разговоров о наградах и походах, вы десять лет проживете, ничего не увидите и не
услышите.
  Мне было неприятно, что он хотел, чтобы я непременно разделял его положение, и я
совершенно искренно уверял его, что я очень любил и карты, и вино, и разговоры о
походах, и что лучше тех товарищей, которые у меня были, я не желал иметь. Но он
не хотел верить мне.
  - Ну, вы это так говорите, - продолжал он, - а отсутствие женщин, т. е. я
разумею femmes comme il faut,<<33>> разве это не ужасное лишение? Я не знаю, что
бы я дал теперь, чтоб только на минутку перенестись в гостиную и хоть сквозь
щелочку посмотреть на милую женщину.
  Он помолчал немного и выпил еще стакан чихиря.
  - Ах, Боже мой, Боже мой! Может, случится еще нам когда-нибудь встретиться в
Петербурге, у людей, быть и жить с людьми, с женщинами. - Он вылил последнее
вино, остававшееся в бутылке, и, выпив его, сказал: - Ах, pardon, может быть, вы
хотели еще, я ужасно рассеян. Однако я, кажется, слишком много выпил et je n'ai
pas la tete forte.<<34>> Было время, когда я жил на Морской au rez de
chaussee,<<35>> y меня была чудная квартирка, мебель, знаете, я умел это
устроить изящно, хотя не слишком дорого, правда: mon pere дал мне фарфоры,
цветы, серебра чудесного. Le matin je sortais, визиты, a 5 heures
regulierement<<36>> я ехал обедать к ней, часто она была одна. Il faut avouer
que c'etait une femme ravissante?<<37>> Вы ее не знали? нисколько?
  - Нет.
  - Знаете, эта женственность была у нее в высшей степени, нежность и потом что за
любовь! Господи! я не умел ценить тогда этого счастия. Или после театра мы
возвращались вдвоем и ужинали. Никогда с ней скучно не было, toujours gaie,
toujours aimante.<<38>> Да, я и не предчувствовал, какое это было редкое
счастье. Et j'ai beaucoup a me reprocher перед нею. Je l'ai fait souffrir et
souvent.<<39>> Я был жесток. Ах, какое чудное было время! Вам скучно?
  - Нет, нисколько. - Так я вам расскажу наши вечера. Бывало, я вхожу - эта
лестница, каждый горшок цветов я знал - ручка двери, всё это так мило, знакомо,
потом передняя, ее комната... Нет, уже это никогда, никогда не возвратится! Она
и теперь пишет мне, я вам, пожалуй, покажу ее письма. Но я уж не тот, я погиб, я
уже не стою ее... Да, я окончательно погиб! Je suis casse.<<40>> Нет во мне ни
энергии, ни гордости, ничего. Даже благородства нет... Да, я погиб! И никто
никогда не поймет моих страданий. Всем всё равно. Я пропащий человек! никогда уж
мне не подняться, потому что я морально упал... в грязь... упал... - В эту
минуту в его словах слышно было искреннее, глубокое отчаяние: он не смотрел на
меня и сидел неподвижно.
  - Зачем так отчаиваться? - сказал я.
  - Оттого, что я мерзок, эта жизнь уничтожила меня, всё, что во мне было, всё
убито. Я терплю уж не с гордостью, а с подлостью, dignite dans le malheur<<41>>
уже нет. Меня унижают ежеминутно, я всё терплю, сам лезу на униженья. Эта грязь
а deteint sur moi,<<42>> я сам стал груб, я забыл, что знал, я по-французски уж
не могу говорить, я чувствую, что я подл и низок. Драться я не могу в этой
обстановке, решительно не могу, я бы, может быть, был герой: дайте мне полк,
золотые эполеты, трубачей, а итти рядом с каким-то диким Антоном Бондаренко и т.
  д. и думать, что между мной и им нет никакой разницы, что меня убьют или его
убьют - всё равно, эта мысль убивает меня. Вы понимаете ли, как ужасно думать,
что какой-нибудь оборванец убьет меня, человека, который думает, чувствует, и
что всё равно бы было рядом со мной убить Антонова, существо, ничем не
отличающееся от животного, и что легко может случиться, что убьют именно меня, а
не Антонова, как всегда бывает une fatalite<<43>> для всего высокого и хорошего.
  Я знаю, что они зовут меня трусом; пускай я трус, я точно трус и не могу быть
другим. Мало того, что я трус, я по-ихнему нищий и презренный человек. Вот я у
вас сейчас выпросил денег, и вы имеете право презирать меня. Нет, возьмите назад
ваши деньги, - и он протянул мне скомканную бумажку. - Я хочу, чтоб вы меня
уважали. - Он закрыл лицо руками и заплакал; я решительно не знал, что говорить
и делать.
  - Успокойтесь, - говорил я ему, - вы слишком чувствительны, не принимайте всё к
сердцу, не анализируйте, смотрите на вещи проще. Вы сами говорите, что у вас
есть характер. Возьмите на себя, вам недолго уже осталось терпеть, - говорит я
ему, но очень нескладно, потому что был взволнован и чувством сострадания, и
чувством раскаяния в том, что я позволил себе мысленно осуждать человека,
истинно и глубоко несчастливого.
  - Да, - начал он, - ежели бы я слышал хоть раз с тех пор, как я в этом аду, хоть
одно слово участия, совета, дружбы - человеческое слово, такое, какое я от вас
слышу. Может быть, я бы мог спокойно переносить всё; может, я даже взял бы на
себя и мог быть даже солдатом, но теперь это ужасно... Когда я рассуждаю здраво,
я желаю смерти, да и зачем мне любить опозоренную жизнь и себя, который погиб
для всего хорошего в мире? А при малейшей опасности я вдруг невольно начинаю
обожать эту подлую жизнь и беречь ее, как что-то драгоценное, и не могу, je ne
puis pas,<<44>> преодолеть себя. То есть я могу, - продолжал он опять после
минутного молчания, - но мне это стоит слишком большого труда, громадного труда,
коли я один. С другими в обыкновенных условиях, как вы идете в дело, я храбр,
j'ai fait mes preuves,<<45>> потому что я самолюбив и горд: это мой порок, и при
других... Знаете, позвольте мне ночевать у вас, а то у нас целую ночь игра
будет, мне где-нибудь, на земле.
  Пока Никита устраивал постель, мы встали и стали снова ходить в темноте по
батарее. Действительно, у Гуськова голова была, должно быть, очень слаба, потому
что с двух рюмок водки и двух стаканов вина он покачивался. Когда мы встали и
отошли от свечки, я заметил, что он, стараясь, чтобы я не видал этого, сунул
снова в карман десятирублевую бумажку, которую во всё время предшествовавшего
разговора держал в ладони. Он продолжал говорить, что он чувствует, что может
еще подняться, ежели бы был у него человек, как я, который бы принимал в нем
участие.
  Мы уже хотели итти в палатку ложиться спать, как вдруг над нами просвистело ядро
и недалеко ударилось в землю. Так странно было, - этот тихий спящий лагерь, наш
разговор, и вдруг ядро неприятельское, которое, Бог знает откуда, влетело в
середину наших палаток, - так странно, что я долго не мог дать себе отчета, что
это такое. Наш солдатик Андреев, ходивший на часах по батарее, подвинулся ко
мне.
  - Вишь подкрался! Вот тут огонь видать было, - сказал он.
  - Надо капитана разбудить, - сказал я и взглянул на Гуськова.
  Он стоял, пригнувшись совсем к земле, и заикался, желая выговорить что-то. -
Это... а то... неприя... это пре... смешно. - Больше он не сказал ничего, и я не
видал, как и куда он исчез мгновенно.
  В капитанской палатке зажглась свеча, послышался его всегдашний пробудный
кашель, и он сам скоро вышел оттуда, требуя пальник, чтобы закурить свою
маленькую трубочку.
  - Что это, батюшка, - сказал он, улыбаясь, - не хотят мне нынче спать давать: то
вы с своим разжалованным, то Шамиль; что же мы будем делать: отвечать или нет?
  Ничего не было об этом в приказании?
  - Ничего. Вот он еще, - сказал я, - и из двух. - Действительно, во мраке, справа
впереди, загорелось два огня, как два глаза, и скоро над нами пролетело одно
ядро и одна, должно быть наша, пустая граната, производившая громкий и
пронзительный свист. Из соседних палаток повылезали солдатики, слышно было их
покрякиванье и потягиванье и говор.
  - Вишь, в очко свистит, как соловей, - заметил артиллерист.
  - Позовите Никиту, - сказал капитан с своей всегдашней доброй усмешкой. -
Никита! ты не прячься, а горных соловьев послушай.
  - Что ж, ваше высокоблагородие, - говорил Никита, стоя подле капитана, - я их
видал, соловьев-то, я не боюсь, а вот гость-то, что тут был, наш чихирь пил, как
услышал, так живо стречка дал мимо нашей палатки, шаром прокатился, как зверь
какой изогнулся!
  - Однако надо съездить к начальнику артиллерии, - сказал мне капитан серьезным
начальническим тоном, - спросить, стрелять ли на огонь или нет; оно толку не
будет, но всё-таки можно. Потрудитесь, съездите и спросите. Велите лошадь
оседлать, скорей будет, хоть моего Полкана возьмите.
  Через пять минут мне подали лошадь, и я отправился к начальнику артиллерии.
  - Смотрите, отзыв дышло, - шепнул мне пунктуальный капитан, - а то в цепи не
пропустят.
  До начальника артиллерии было с полверсты, вся дорога шла между палаток. Как
только я отъехал от нашего костра, сделалось так черно, что я не видал даже ушей
лошади, а только огни костров, казавшиеся мне то очень близко, то очень далеко,
мерещились у меня в глазах. Отъехав немного по милости лошади, которой я пустил
поводья, я стал различать белые четвероугольные палатки, потом и черные колеи
дороги; через полчаса, спросив раза три дорогу, раза два зацепив за колышки
палаток, за что получал всякий раз ругательства из палаток, и раза два
остановленный часовыми, я приехал к начальнику артиллерии. Покуда я ехал, я
слышал еще два выстрела по нашему лагерю, но снаряды не долетали до того места,
где стоял штаб. Начальник артиллерии не приказал отвечать на выстрелы, тем
более, что неприятель приостановился, и я отправился домой, взяв лошадь в повод
и пробираясь пешком между пехотными палатками. Не раз я уменьшал шаг, проходя
мимо солдатской палатки, в которой светился огонь, и прислушивался или к сказке,
которую рассказывал балагур, или к книжке, которую читал грамотей и слушало
целое отделение, битком набившись в палатке и около нее, прерывая чтеца изредка
разными замечаниями, или просто к толкам о походе, о родине, о начальниках.
  Проходя около одной из палаток 3-го баталиона, я услыхал громкий голос Гуськова,
который говорил очень весело и бойко. Ему отвечали молодые, тоже веселые,
господские, не солдатские голоса. Это, очевидно, была юнкерская или
фельдфебельская палатка. Я остановился.
  - Я его давно знаю, - говорил Гуськов. - Когда я жил в Петербурге, он ко мне
ходил часто, и я бывал у него, он очень в хорошем свете жил.
  - Про кого ты говоришь? - спросил пьяный голос.
  - Про князя, - сказал Гуськов. - Мы ведь родня с ним, а главное - старые
приятели. Оно, знаете, господа, хорошо этакого знакомого иметь. Он ведь богат
страшно. Ему сто целковых пустяки. Вот я взял у него немного денег, пока мне
сестра пришлет.
  - Ну, посылай же.
  - Сейчас. Савельич, голубчик! - заговорил голос Гуськова, подвигаясь к дверям
палатки, - вот тебе десять монетов, поди к маркитанту, возьми две бутылки
кахетинского и еще чего? Господа? Говорите! - И Гуськов, шатаясь, с спутанными
волосами, без шапки вышел из палатки. Отворотив полы полушубка и засунув руки в
карманы своих сереньких панталон, он остановился в двери. Хотя он был в свету, а
я в темноте, я дрожал от страха, чтобы он не увидал меня, и, стараясь не делать
шума, пошел дальше.
  - Кто тут? - закричал на меня Гуськов совершенно пьяным голосом. Видно, на
холоде разобрало его. - Какой тут чорт с лошадью шляется?
  Я не отвечал и молча выбрался на дорогу.
  15 ноября 1856 г.

                  

  
                  

  
                  

    <<1>> [полоса неудачи,]
<<2>>[счастье отвернулось,]
<<3>> [Да, дорогой мой, дни идут один за другим, но не повторяются,]
<<4>> [положение в свете,]
<<5>> [Отец давал мне 10 000 ежегодно.]
<<6>> [я был принят в лучшем обществе Петербурга, я мог рассчитывать]
<<7>> [но особенно я владел этим светским жаргоном,]
<<8>> [так это связь с г-жей Д.,]
<<9>> [Мой отец, вы слышали о нем]
<<10>> [он лишил меня права на наследство]
<<11>> [он был последователен.]
<<12>> [лагерная жизнь,]
<<13>> [меня увидят под огнем]
<<14>> [и, знаете, с этим обаянием несчастья! Но, какое разочарование.]
<<15>> [Надеюсь, что этим достаточно сказано,]
<<16>> [Вы не можете себе представить, сколько я перестрадал.]
<<17>> [при тех маленьких средствах, которые у меня были, я нуждался во всем,]
<<18>> [с моей гордостью, я написал отцу,]
<<19>> [весь ваш]
<<20>> [Есть у вас папироса?]
<<21>> [авторитет]
<<22>> [сын управляющего моего отца,]
<<23>> [вы знаете...]
<<24>> [меня видели под огнем,]
<<25>> [войну, лагерную жизнь,]
<<26>> [Это ужасно, это убийственно.]
<<27>> [по душе]
<<28>> [вы выше этого; дорогой мой, у меня нет ни гроша.]
<<29>> [можете вы одолжить мне 10 рублей серебром?]
<<30>> [и мой отец...]
<<31>> [не беспокойтесь.]
<<32>> [с легким сердцем]
<<33>> [порядочных женщин,]
<<34>> [и у меня слабая голова.]
<<35>> [в нижнем этаже,]
<<36>> [Утром я выезжал, ровно в 5 часов]
<<37>> [Надо признаться, что это была очаровательная женщина! ]
<<38>> [всегда веселая, всегда любящая.]
<<39>> [Я за многое упрекаю себя перед нею. Я ее часто заставлял страдать.]
<<40>> [Я разбит.]
<<41>> [достоинства в несчастьи]
<<42>> [отпечаталась на мне,]
<<43>> [рок]
<<44>> [я не могу,]
<<45>> [я доказал,]

  
  




Л.Н.Толстой

                             ЗАПИСКИ МАРКЕРА.
                                 РАССКАЗ.
                                (1853-1855)

  Так часу в третьем было дело. Играли господа: гость большой (так его наши
прозвали), князь был (что с ним всё ездит), усатый барин тоже был, гусар
маленький, Оливер, что в актерах был, Пан были. Народу было порядочно.
  Гость большой с князем играли. Только вот я себе с машинкой круг бильярда
похаживаю, считаю: девять и сорок восемь, двенадцать и сорок восемь. Известно,
наше дело маркёрское: у тебя еще во рту куска не было, и не спал-то ты две ночи,
а всё знай покрикивай да шары вынимай. Считаю себе, смотрю: новый барин какой-то
в дверь вошел, посмотрел, посмотрел да и сел на диванчик. Хорошо.
  "Кто, мол, это такой будет? из каких, то есть", думаю про себя.
  Одет чисто, уж так чисто, что как с иголочки всё платье на нем: брюки триковые
клетчатые, сюртучок модный, коротенький, жилет плюшевый и цепь золотая, а на ней
всякие штучки висят.
  Одет чисто, а уж из себя еще того чище: тонкий, высокий, волоса завиты наперед,
по-модному, и с лица белый, румяный, - ну, сказать, молодец.
  Оно известно, наше дело такое, что народу всякого видим; и самого что ни есть
важного, и дряни-то много бывает, так всё хотя и маркёл, а к людям
приноровишься, то есть, в том разе, что в политике-то кое-что смыслишь.
  Посмотрел я на барина, - вижу, сидит тихо, ни с кем не знаком, и платье-то на
нем новехонько; думаю себе: али из иностранцев, англичан будет, али ив графов
каких приезжих. И даром что молодой, вид имеет в себе. Подле него Оливер сидел,
так посторонился даже.
  Кончили партию. Большой проиграл, кричит на меня:
  - Ты, - говорит, - всё врешь: не так считаешь, по сторонам смотришь.
  Бранится, кий шваркнул и ушел. Вот поди ты! По вечерам с князем по пятидесяти
целковых партию играют, а тут бутылку макону проиграл и сам не в себе. Уж такой
характер! Другой раз до двух часов играют с князем, денег в лузу не кладут, и уж
знаю, денег нет ни у того, ни у другого, а всё форсят:
  - Идет, - говорит, - от двадцати пяти угол?
  - Идет!
  Зевни только али шара не так поставь - ведь не каменный человек! - так еще
норовит в морду заехать.
  - Не на щепки, - говорит, - играют, а на деньги.
  Уж этот пуще всех меня донимает.
  Ну, хорошо. Только князь и говорит новому барину-то, как большой ушел:
  - Не угодно ли, - говорит, - со мной сыграть?
  - С удовольствием, говорит.
  Сидел он, так таким фофаном смотрит, что ну! Куражный то есть из себя; ну, а как
встал, подошел к бильярду, и не то: заробел. Заробел, не заробел, а видно, что
уж не в своем духе. В платье, что ли, в новом неловко, али боится, что смотрят
все на него, только уж форцу того нет. Ходит боком как-то, карманом за лузы
цепляет, станет кий мелить - мел уронит. Где бы и сделал шара, так всё
оглядывается да краснеет. Не то, что князь: тот уж привык - намелит, намелит
себе руку, рукава засучит, да как пойдет садить, так лузы трещат, даром что
маленький.
  Сыграли две ли три партии, уж не помню, князь кий положил, говорит:
  - Позвольте узнать, как ваша фамилия?
  - Нехлюдов, - говорит.
  - Ваш, - говорит, - батюшка корпусом командовал?
  - Да, - говорит.
  Тут по-французски что-то часто заговорили; уж я не понял. Должно, всё родство
вспоминали.
  - А ревуар, - говорит князь: - очень рад с вами познакомиться.
  Вымыл руки и ушел кушать; а тот стоит с кием у бильярда, шарики поталкивает.
  Наше дело, известно, с новым человеком что грубей быть, то лучше: я взял шары да
и собираю. Он покраснел, говорит:
  - Можно еще сыграть?
  - Известно, - говорю, - на то бильярд стоит, чтоб играть. А сам на него не
смотрю, кии уставляю.
  - Хочешь со мной играть?
  - Извольте, - говорю, - сударь!
  Шары поставил.
  - На пролаз угодно?
  - Что такое значит, - говорит, - на пролаз?
  - Да так, - я говорю, - вы мне полтинничек, а я под бильярд пролезу.
  Известно, ничего не видамши, чудно ему показалось, смеется.
  - Давай, - говорит.
  Хорошо. Я говорю: - Мне вперед сколько пожалуете?
  - Разве, - говорит, - ты хуже меня играешь?
  - Как можно, - я говорю, - у нас против вас игроков мало.
  Стали играть. Уж он и точно думает, что мастер: стучит так, что беда; а Пан
сидит да всё приговаривает:
  - Вот так шар! Вот так удар!
  А какой!.. ударишка точно был, да расчету ничего не знает. Ну, как водится,
проиграл я первую партию: полез, кряхчу. Тут Оливер, Пан с местов пососкочили,
киями стучат.
  - Славно ! Еще, - говорят, - еще !
  А уж чего "еще" ! Особенно Пан-то за полтинник рад бы не то под бильярд, под
Синий мост пролезть. А то туда же кричит:
  - Славно, - говорит, - пыль не всю еще вытер.
  Петрушка маркёл, я чай, всем известен. Тюрин был да Петрушка маркёл.
  Только игры, известно, не открыл: проиграл другую.
  - Мне, - говорю, - с вами, сударь, так и так не сыграть.
  Смеется. Потом как выиграл я три партии - у них сорок девять было, у меня никого
  - я положил кий на бильярд, говорю:
  - Угодно, барин, на всю?
  - Как на всю? - говорит.
  - Либо три рубля за вами, либо ничего, - говорю.
  - Как, - говорит, - разве я с тобой на деньги играю? Дурак!
  Покраснел даже.
  Хорошо. Проиграл он партию.
  - Довольно, - говорит.
  Достал бумажник, новенький такой, в аглицком магазине куплен, открыл, уж я вижу,
пофорсить хотел. Полнехонек денег, да всё сторублевые.
  - Нет, - говорит, - тут мелочи нет.
  Достал из кошелька три рубля.
  - Тебе, - говорит, - два, да за партии, а остальное возьми на водку.
  Благодарю, мол, покорно. Вижу, барин славный! Для такого можно полазить. Одно
жаль: на деньги не хочет играть; а то, думаю, уж я бы изловчился: глядишь,
рублей двадцать, а то и сорок потянул бы.
  Как Пан увидел деньги у молодого барина-то: - Не угодно ли, говорит, со мной
партийку? Вы так отлично играете. - Такой лисой подъехал.
  - Нет, - говорит, - извините: мне некогда. - И ушел.
  И чорт его знает, кто он такой был, Пан этот. Прозвал его кто-то паном, так и
пошло. День деньской, бывало, сидит в бильярдной, всё смотрит. Уж его и били-то,
и ругали, и в игру ни в какую не принимали, всё сидит себе, принесет трубку и
курит. Да уж и играл чисто... бестия!
  Хорошо. Пришел Нехлюдов в другой раз, в третий, стал часто ходить. И утром, и
вечером, бывало, ходит. В три шара, алагер, пирамидку - всё узнал. Смелей стал,
познакомился со всеми и играть стал порядочно. Известно, человек молодой,
большой фамилии, с деньгами, так уважал каждый. Только с одним с гостем с
большим раз как-то повздорил.
  И из-за пустяков дело вышло.
  Играли алагер князь, гость большой, Нехлюдов, Оливер и еще кто-то. Нехлюдов
стоит около печки, говорит с кем-то, а большому играть, - он же крепко выпимши
был в тот раз. Только шар его и придись как раз против самой печки: тесненько
там, да и любит он размахнуться.
  Вот он, не видал, что ли, Нехлюдова, али нарочито, как размахнется в шара, да
Нехлюдова в грудь турником ка-ак стукнет! Охнул даже сердечный. Так что ж? Нет
того, чтоб извиниться - грубый такой! Пошел себе дальше, на него и не посмотрел;
да еще бормочет:
  - Чего, - говорит, - тут суются? От этого шара не сделал. Разве нет места?
  Тот подошел к нему, побледнел весь, а говорит, как ни в чем не был, учтиво так:
  - Вы бы прежде, сударь, должны извиниться: вы меня толкнули, - говорит.
  - Не до извинений мне теперь: я бы, - говорит, - должен выиграть, а теперь, -
говорит, - вот моего шара сделают.
  Тот ему опять говорит:
  - Вы должны, - говорит, - извиниться.
  - Убирайтесь вы, - говорит. - Вот пристал!
  А сам всё на своего шара смотрит.
  Нехлюдов подошел к нему еще ближе да за руку его.
  - Вы невежа, - говорит, - милостивый государь!
  Даром что тоненький, молоденький, как девушка красная, а какой задорный:
  глазенки горят, вот так съесть его хочет. Большой-то гость мужчина здоровый,
высокий, куда Нехлюдову!
  - Что-о? - говорит, - я невежа!
  Да как закричит, да как замахнется на него. Тут подскочили, кто был, за руки их
поймали обоих, растащили.
  Тары да бары, Нехлюдов говорит:
  - Пусть он мне удовлетворенье даст, он меня оскорбил, дескать, - т. е. дуэль
хотел с ним иметь. Известно, господа: уж у них такое заведение... нельзя!.. Ну,
одно слово, господа!
  - Никакого, - говорит, - удовлетворенья знать не хочу! Он мальчишка, больше
ничего. Я его за уши выдеру.
  - Ежели вы, - говорит, - не хотите драться, так вы не благородный человек. А сам
чуть не плачет.
  - А ты, - говорит, - мальчишка: я от тебя ничем не обижусь.
  Ну, развели их, как водится, по разным комнатам. Нехлюдов с князем дружны были.
  - Поди, - говорит, - ради Бога, уговори его, чтобы он, то есть, на дуэль
согласие сделал. Он, - говорит, - пьян был; может, он опомнится. Нельзя, -
говорит, - этому так кончиться.
  Пошел князь. Большой говорит:
  - Я, - говорит, - и на дуэли, и на войне дрался. Не стану, - говорит, - с
мальчишкой драться. Не хочу, да и шабаш.
  Что ж, поговорили, поговорили, да и замолчали; только гость большой перестал к
нам ездить.
  Насчет этого, то есть канфузу, какой петушок был, амбиционный был... то есть,
Нехлюдов-то... а уж что касается чего другого прочего, так вовсе не смыслил.
  Помню раз:
  - Кто у тебя здесь есть? - говорит князь Нехлюдову-то.
  - Никого, - говорит.
  - Как же, - говорит, - никого?
  - Зачем? - говорит.
  - Как зачем?
  - Я, - говорит, - до сих пор так жил, так отчего же нельзя?
  - Как: так жил? Не может быть!
  И заливается-хохочет, и усатый барин тоже хохочет. Совсем на смех подняли.
  - Так никогда? - говорят.
  - Никогда.
  Помирают со смеху. Я, известно, сейчас понял, что они так над ним смеются.
  Смотрю: что, мол, будет из него?
  - Поедем, - говорит князь, - сейчас.
  - Нет, ни за что! - говорит.
  - Ну, полно! это смешно, - говорит. - Выпей для куражу, да и поедем.
  Принес я им бутылку шампанского. Выпили, повезли молодчика.
  Приехали часу в первом. Сели ужинать, и собралось их много, что ни есть самые
лучшие господа: Атанов, князь Разин, граф Шустах, Мирцов. И все Нехлюдова
поздравляют, смеются. Меня позвали. Вижу - веселы порядочно.
  - Поздравляй, - говорят, - барина.
  - С чем? - говорю. Как бишь он сказал? с посвещением ли, с просвящением ли, не
помню уж хорошенько.
  - Честь имею, - говорю, поздравить.
  А он красный сидит; улыбается только. То-то смеху-то было!
  Хорошо. Приходят потом в бильярдную, веселы все, а Нехлюдов на себя не похож:
  глаза посоловели, губами водит, икает всё и уж слова не может сказать
хорошенько. Известно, ничего не видамши, его и сшибло. Подошел он к бильярду,
облокотился, да и говорит:
  - Вам, - говорит, - смешно, а мне грустно. Зачем, - говорит, - я это сделал; и
тебе, - говорит, - князь, и себе в жизнь свою этого не прощу.
  Да как зальется, заплачет. Известно, выпил, сам не знает, что говорит. Подошел к
нему князь, улыбается сам.
  - Полно, - говорит, - пустяки!.. Поедем домой, Анатолий.
  - Никуда, - говорит, - не поеду. Зачем я это сделал?
  А сам-то заливается. Нейдет от бильярда, да и шабаш. Что значит человек молодой,
непривычный.
  Таким-то родом езжал он к нам часто. Приезжают раз с князем и с усатым
господином, который всё с князем ходил. Из чиновников или из отставных каких он
был, Бог его знает, только Федоткой его всё господа звали. Скуластый, дурной
такой, а ходил чисто и в карете езжал. За что его господа так любили, Бог их
ведает. Федотка, Федотка, а глядишь - его и кормят, и поят, и деньги за него
платят. Да уж и шельма же был! проиграет - не платит; а выиграет, так не бось!
  Уж его и ругали-то, и бил в глазах моих гость большой, и на дуэль вызывал... всё
с князем под ручку ходит.
  - Ты, - говорит, - пропадешь без меня. Я Федот, - говорит, - да не тот.
  Шутник такой! Ну, ладно. Приехали, говорят;
  - Давай алагер втроем составим.
  - Давай, - говорит.
  Стали играть по три рубля ставку. Нехлюдов с князем тары да бары.
  - Ты, - говорит, - посмотри, какая у нее ножка. Нет, - говорит, - что ножка! у
нее коса, - говорит, - хороша.
  Известно, на игру не смотрят; только всё промеж себя разговаривают. А Федотка
свое дело помнит: знай с накатцем сыграет, а те промах али вовсе на себя. И
зашиб по шести рублей с брата. С князем-то у них Бог знает какие счеты были,
никогда друг другу денег не платили, а Нехлюдов достал две зелененьких, подает
ему.
  - Нет, - говорит, - я не хочу с тебя денег брать. Давай простую сыграем:
  китудубль, то есть: либо вдвое, либо ничья.
  Поставил я шаров. Федотка вперед взял, и стали играть. Нехлюдов-то бьет, чтоб
пофорсить; другой раз на партии стоит: нет, - говорит, - не хочу, легко, мол,
слишком; а Федотка свое дело не забывает, знай себе подбирает. Известно, игру
скрыл, да как будто невзначай и выиграй партию.
  - Давай, - говорит, - еще на все.
  - Давай.
  Опять выиграл.
  - С пустяков, - говорит, - началось. Я не хочу у тебя много выигрывать. Идет на
все?
  - Идет.
  Оно как бы ни было, пятидесяти-то рублей жалко. Уж Нехлюдов просит: "давай на
всю". Пошла да пошла, дальше да больше, двести восемьдесят рублей на него и
набил. Федотка сноровку знает: простую проиграет, а угол выиграет. А князь
сидит, видит, что дело в серьёз пошло.
  - Асе,<<1>> - говорит, - асе.
  Какой! всё куш прибавляют.
  Наконец тому дело вышло, за Нехлюдовым пятьсот с чем-то рублей. Федотка кий
положил, говорит:
  - Не довольно ли? я устал, - говорит.
  А сам до зари готов играть, только б денежки были... политика, известно. Тому
еще пуще хочется: давай да давай.
  - Нет, - говорит, - ей Богу, устал. Пойдем, - говорит, - наверх; там реванш
возьмешь.
  А наверху у нас в карты играли господа. Сначала преферансик, а там глядишь -
любишь не любишь пойдет.
  Вот с того самого числа так его Федотка окрутил, что начал он к нам каждый день
ездить. Сыграет партию-другую, да и наверх, да и наверх.
  Уж что там у них бывало, Бог их знает; только что совсем другой человек стал, и
с Федоткой всё пошло заодно. Прежде, бывало, модный, чистенький, завитой, а
нынче только с утра еще в настоящем виде; а как наверху побывал, придет
взъерошенный, сюртук в пуху, в мелу, руки грязные.
  Раз этаким манером приходит оттуда с князем, бледный, губы трясутся, и спорит
что-то.
  - Я, мол, не позволю ему говорить мне (как бишь он сказал?)... что я не
великатен, что ли, и что он моих карт не будет бить. Я, - говорит, - ему десять
тысяч заплатил, так он мог бы при других-то быть осторожнее.
  - Ну, полно, - говорит князь: - стоит ли на Федотку сердиться?
  - Нет, - говорит, - я этого так не оставлю.
  - Перестань, - говорит, - как можно до того унижаться, что с Федоткой иметь
историю!
  - Да ведь тут были посторонние.
  - Что ж, - говорит, - посторонние? Ну, хочешь, я его сейчас заставлю у тебя
прощенья просить?
  - Нет, - говорит.
  И забормотали что-то по-французски, уж я не понял. Что ж? тот же вечер с
Федоткой вместе ужинали, и опять дружба пошла.
  Хорошо. Придет другой раз один.
  - Что, - говорит, - хорошо я играю?
  Наше дело, известно: потрафлять каждому надо; скажешь: хорошо, - а какой хорошо,
стучит дуром, а расчету ничего нет. И с того самого время, как о Федоткой
связался, всё на деньги играть стал. Прежде не любил ни на что, - ни на кушанье,
ни на шампанское. Бывало, князь скажет:
  - Давай на бутылку шампанского.
  - Нет, - говорить - я лучше так велю принести... Гей! дай бутылку.
  А нынче всё на интерес стал играть. Ходит, бывало, день деньской у нас, или с
кем в бильярд играет, или наверх пойдет. Я себе и думаю: что же другим, а не мне
всё будет доставаться?
  - Что, - говорю, - сударь, со мной давно не играли?
  Вот и стали играть.
  Как набил я на него полтинников десять, - на квит, - говорю, - хотите, сударь?
  Молчит. Не то что прежде дурака сказал. Вот и стали играть на квит да на квит. Я
на него рублей восемьдесят и набил. Так что ж? Каждый день со мной играть стал.
  Того и ждет, бывало, чтобы не было никого, а то, известно, при других стыдно ему
с маркёлом играть. Раз как-то погорячился он, а рублей уж за ним с шестьдесят
было.
  - Хочешь, - говорит, - на все?
  - Идет, говорю.
  Выиграл я.
  - Сто двадцать на сто на двадцать?
  - Идет, - говорю.
  Опять выиграл.
  - Двести сорок на двести на сорок? - Не много ли будет? - говорю.
  Молчит. Стали играть: опять моя партия.
  - Четыреста восемьдесят на четыреста на восемьдесят?
  Я говорю:
  - Что ж, сударь, мне вас обижать. Сто-то рубликов пожалуйте; а то пусть так
будут.
  Так он как крикнет! А ведь какой тихий был.
  - Я, - говорит, - тебя исколочу. Играй или не играй.
  Ну, вижу, делать нечего.
  - Триста восемьдесят, - говорю, - извольте.
  Известно, хотел проиграть.
  Дал я сорок вперед. У него пятьдесят два было, у меня тридцать шесть. Стал он
желтого резать, да и положи на себя восемнадцать очков, а мой - на перекате
стоял.
  Ударил я так, чтоб выскочил шар. Не тут-то было, он дуплетом и упади. Опять моя
партия.
  - Послушай, - говорит, - Петр (Петрушкой не назвал), я тебе сейчас не могу
отдать всех, а через два месяца хоть три тысячи могу заплатить.
  А сам весь кра-асный стал, дрожит ажно голос у него.
  - Хорошо, - говорю, - сударь.
  Да и поставил кий. Он походил, походил, пот так с него и льет.
  - Петр, - говорит, - давай на все.
  А сам чуть не плачет.
  Я говорю:
  - Что, сударь, играть!
  - Ну, давай, пожалуйста.
  И сам кий мне подает. Я взял кий да шары на бильярд так шваркнул, что на пол
полетели: известно, нельзя не пофорсить; говорю:
  - Давай, сударь.
  А уж он так заторопил, что сам шар поднял. Думаю себе: "Не получить мне семисот
рублей; всё равно проиграю". Стал нарочно играть. Так что же?
  - Зачем, - говорит, - нарочно дурно играешь?
  А у самого руки дрожат; а как шар к лузе бежит, так пальцы растаращит, рот
скривит да всё к лузе и головой-то и руками тянет. Уж я говорю:
  - Этим не поможешь, сударь.
  Хорошо. Как выиграл он эту партию я говорю:
  - Сто восемьдесят рубликов за вами будет да полтораста партий; а я, мол, ужинать
пойду.
  Поставил кий и ушел.
  Сел я себе за столик против двери, а сам смотрю: что, мол из него будет? Так что
ж? Походит, походит - чай думает: никто на него не глядит - да за волосы себя
как дернет, и опять ходит, бормочет всё что-то, да опять как дернет.
  После того дней с восемь не видать его было. Пришел в столовую раз, угрюмый
такой, и в бильярдную не зашел.
  Увидал его князь:
  - Пойдем, - говорит, - сыграем.
  - Нет, - говорит, - я больше играть не буду.
  - Да полно! пойдем.
  - Нет, - говорит, - не пойду.
  Тебе, - говорит, - добра не сделает, что я пойду, а мне дурно от этого будет.
  Так и не ходил дней с десять еще. А потом на праздниках как-то заехал, во фраке,
видно в гостях был, и целый день пробыл: всё играл; на другой день приехал, на
третий... Пошло по-старому. Хотел я было с ним еще поиграть, так - нет, -
говорит, - с тобой играть не стану. А сто восемьдесят рублей, что я тебе должен,
приди ко мне через месяц: получишь.
  Хорошо. Пришел к нему через месяц.
  - Ей-Богу, - говорит, - нет, а в четверг приди.
  Пришел я в четверг. Славную такую квартерку занимал.
  - Что, - говорю, - дома?
  - Почивает, - говорят.
  Хорошо, подожду.
  Камердин у него из своих был - старичок такой седенький, простой, ничего
политики не знал. Вот и поразговорились мы с ним.
  - Что, - говорит, - мы тут живем с барином! Совсем замотались, и никакой им ни
чести, ни пользы нет от Петербургу от этого. Из деревни ехали, думали: будем как
при покойнике барине, царство небесное, по князьям, по графам да по генералам
ездить; думали: возьмем себе какую из графинь кралю, с приданым, да и заживем
по-дворянски; а выходит на поверку, что мы только по трахтирам бегаем - совсем
плохо! Княгиня-то Ртищева ведь нам тетка родная, а князь Воротынцев тятенька
хресный. Что ж? только на Рождество был раз, да и носу не кажет. Уж ихние люди и
то смеются мне: что, мол, ваш барин-то, видно, не в папеньку пошел. Я раз и
говорю ему:
  - Что, сударь, к тетеньке не изволите ездить? Они скучают, что вас давно не
видали.
  - Скучно, - говорит, - там, Демьяныч!
  Поди ты! только и веселья нашел, что в трахтире. Хоть бы служил что ли, а то
нет: занялся картами да прочим, а уж евти дела никогда к добру не поведут...
  Э-эх! пропадаем мы, так, ни за грош пропадаем!.. У нас от барыни-покойницы,
царство небесное, богатейшее именье осталось: тысяча душ слишком, тысяч на
триста лесу было. Всё заложил теперь, лес продал, мужичков разорил, и всё нет
ничего. Без господина, известно, управляющий сам больше господина... дерет с
мужика последнюю шкуру, да и шабаш. Ему что? набить бы только карман, а там хоть
с голоду все помирай. Намедни пришли два мужичка, жалобы принесли от всей
вотчины.
  - Разорил, - говорят, - в конец мужиков.
  Что ж? прочитал жалобы, дал по десяти рублей мужичкам. - Я, - говорит, - сам
скоро буду. Получу деньги, - говорит, - расплачусь, тогда уеду.
  А где расплатиться, когда мы всё долги делаем! Ведь много ли, мало ли, тут зиму
прожили, тысяч восемьдесят спустили; а теперь в доме рубля серебром нету! А всё
от добродетели своей. Уж такой простой барин, что и сказать нельзя. От этого
самого и пропадает, так вот ни за что пропадает.
  И сам чуть не плачет, старик-то. Такой старик смешной.
  Проснулся часу в одиннадцатом, позвал меня.
  - Не прислали мне, - говорит, - денег, только я виноват. Затвори, - говорит, -
дверь.
  Я затворил.
  - Вот, - говорит, - возьми часы или булавку брильянтовую и заложи их. Тебе, -
говорит, - за них больше ста восьмидесяти рублей дадут, а когда я получу деньги,
то выкуплю, - говорит.
  - Что ж, - я говорю, - сударь, коли денег у вас нет, нечего делать: пожалуйте
хоть часы. Я для вас могу уважить.
  А сам вижу, что часы рублей триста стоят.
  Хорошо. Заложил я часы за сто рублей, а записку ему принес.
  - Восемьдесят, - говорю, - рублей за вами будут; а часы сами извольте выкупить.
  Так и по сие время восемьдесят рублей моих денег за ним осталось.
  Таким-то родом стал он к нам опять каждый день ходить. Уж не знаю, какие у них
промеж себя расчеты были, только всё вместе с князем езжали. Или с Федоткой
наверх пойдут играть. И тоже какие-то у них втроем мудреные счеты были: тот тому
дает, тот тому дает; а кто кому должен, не разберешь никак.
  И бывал он таким манером у нас два года, почитай, что каждый день, только вид уж
свой потерял: бойкой стал и другой раз до того доходил, что у меня по целковому
занимал извозчику отдать; а по сту рублей с князем партию играли.
  Скучный, худой, желтый стал. Приедет, бывало, абсинту сейчас рюмочку велит
подать, канапе закусит, да портвейном запьет; ну, и повеселей как будто.
  Приезжает раз перед обедом, на маслянице дело было, и стал с каким-то гусаром
играть.
  - Хотите, - говорит, - заинтересовать партию?
  - Извольте, - говорит. - На что?
  - Бутылку Клодвужо, хотите?
  - Идет.
  Хорошо. Гусар выиграл, и пошли кушать. Сели за стол; только Нехлюдов и говорит:
  - Simon! бутылку Клодвужо; да смотри, согреть хорошенько.
  Simon ушел, приносит кушанье, бутылки нет.
  - Что ж, говорит, вино?
  Simon побежал, приносит жаркое.
  - Подавай же вино, - говорит. Simon молчит. - Что ты с ума сошел! мы уж кончаем
обедать, а вина нет. Кто ж его пьет с десертом?
  Побежал Simon.
  - Хозяин, - говорит, - вас просит.
  Покраснел весь, выскочил из-за стола.
  - Что, - говорит, - ему надо?
  А хозяин стоит у двери.
  - Я, - говорит, - не могу вам больше верить, коли вы мне по счету не заплатите.
  - Да я, - говорит, - вам сказал, что я в первых числах отдам.
  - Как вам угодно, - говорит, - будет; а я в долг не могу беспрестанно давать и
ничего не получать. У меня и так, - говорит, - десятки тысяч в долгах пропадают.
  
  - Ну, полно, моншер, - говорит, - уж мне-то можно поверить. Пришлите бутылку, а
я постараюсь вам поскорее отдать.
  И убежал сам.
  - Что это, вас зачем вызывали? - гусар говорит.
  - Так, - говорит, - просил меня об одной вещи.
  - А славно бы, - говорит гусар, - теперь винца тепленького стакан выпить.
  - Simon, что же?!
  Побежал мой Simon. Опять нет ни вина, ничего. Плохо. Вышел из-за стола, прибежал
ко мне.
  - Ради Бога, - говорит, - Петруша, дай мне шесть целковых.
  А на самом лица нет.
  - Нету, - говорю, - сударь, ей-Богу, да ужи так за вами моих много.
  - Я тебе, - говорит, - сорок целковых за шесть через неделю отдам.
  - Коли бы были, - говорю, - я бы несмел отказать, а то, ей-ей, нету.
  Так что же? выскочил, зубы стиснул, кулаки сжал, как шальной по колидору бегает,
да по лбу себя как треснет.
  - Ах! - говорит, - Господи! Что это?
  Даже не зашел в столовую, вскочил в карету и ускакал.
  То-то смеху было. Гусар говорит:
  - Где, мол, барин, что со мной обедал?
  - Уехал, - говорят.
  - Как уехал? Что ж он сказать велел?
  - Ничего - говорят, - не велели сказывать: сели, да и уехали.
  - Хорош, - говорит, - гусь!
  Ну, думаю себе, теперь долго ездить не будет, после то есть сраму такого. Так
нет. На другой день в вечеру приезжает. Пришел в бильярдную и ящик какой-то с
собой принес. Снял пальто.
  - Давай играть, - говорит. Глядит исподлобья, сердитый такой.
  Сыграли партийку.
  - Довольно, - говорит, - поди принеси мне перо и бумаги: письмо нужно написать.
  Я, ничего не думамши, не гадамши, принес бумаги, положил на стол в маленькую
комнату.
  - Готово, - говорю, - сударь.
  Хорошо. Сел за стол. Уж он писал, писал, бормотал всё что-то, вскочил потом
нахмуренный такой.
  - Поди, - говорит, - посмотри, приехала ли моя карета?
  Дело в пятницу на Масляной было, так никого из гостей не было: все по балам.
  Я пошел было узнать о карете, только за дверь вышел:
  - Петрушка! Петрушка! - кричит, точно испужался чего.
  Я вернулся. Смотрит, он белый, вот как полотно, стоит, на меня смотрит.
  - Звать, - говорю, - изволили, сударь?
  Молчит.
  - Что, - говорю, - вам угодно?
  Молчит.
  - Ах, да! давай еще играть, - говорит.
  Хорошо. Выиграл он партию.
  - Что, - говорит, - хорошо я научился играть?
  - Да, - я говорю.
  - То-то. Поди, - говорит, - теперь, узнай, что карета?
  А сам по комнате ходит.
  Я себе, ничего не думая, вышел на крыльцо: вижу, кареты никакой нет, иду назад.
  Только иду назад, слышу, кием ровно стукнул кто-то. Вхожу в бильярдную: пахнет
что-то чудно.
  Глядь: а он на полу лежит, ве-есь в крови, и пистоль подле брошена. Так я до
того испужался, что слова сказать не мог.
  А он дрыгнет, дрыгнет ногой, да и потянется. Захрапел потом, да и растянулся вот
этаким родом.
  И отчего такой грех с ними случился, что душу свою загубил, то есть Бог его
знает; только что бумагу эту оставил, да и то я никак не соображу.
  Уж чего не делают господа!.. Сказано, господа... Одно слово: - господа.
  "Бог дал мне всё, чего может желать человек: богатство, имя, ум, благородные
стремления. Я хотел наслаждаться и затоптал в грязь всё, что было во мне
хорошего.
  "Я не обесчещен, не несчастен, не сделал никакого преступления; но я сделал
хуже: я убил свои чувства, свой ум, свою молодость.
  "Я опутан грязной сетью, из которой не могу выпутаться и к которой не могу
привыкнуть. Я беспрестанно падаю, падаю; чувствую свое падение и не могу
остановиться. Мне легче бы было быть обесчещенным, несчастным или преступным:
  тогда было бы какое-то утешительное, угрюмое величие в моем отчаянии. Ежели бы я
был обесчещен, я бы мог подняться выше понятий чести нашего общества и презирать
его. Ежели бы я был несчастлив, я бы мог роптать. Ежели бы я сделал
преступление, я бы мог раскаянием или наказанием искупить его; но я просто
низок, гадок, знаю это - и не могу подняться.
  "И что погубило меня? Была ли во мне какая-нибудь сильная страсть, которая бы
извиняла меня? Нет.
  "Семерка, туз, шампанское, желтый в середину, мел, серенькие, радужные бумажки,
папиросы, продажные женщины - вот мои воспоминания!
  "Одна ужасная минута забвения, низости, которой я никогда не забуду, заставила
меня опомниться. Я ужаснулся, когда увидел, какая неизмеримая пропасть отделяла
меня от того, чем я хотел и мог быть. В моем воображении возникли надежды, мечты
и думы моей юности. "Где те светлые мысли о жизни, о вечности, о Боге, которые с
такою ясностью и силой наполняли мою душу? Где беспредметная сила любви,
отрадной теплотой согревавшая мое сердце? Где надежда на развитие, сочувствие ко
всему прекрасному, любовь к родным, к ближним, к труду, к славе? Где понятие об
обязанности?
  "Меня оскорбили - я вызывал на дуэль и думал, что вполне удовлетворил
требованиям благородства. Мне нужны были деньги для удовлетворения своих пороков
и тщеславия - я разорил тысячи семейств, вверенных мне Богом, и сделал это без
стыда, - я, который так хорошо понимал эти священные обязанности. Бесчестный
человек сказал мне, что у меня нет совести, что я хочу красть, - и я остался его
другом, потому что он бесчестный человек и сказал мне, что он не хотел меня
обидеть. Мне сказали, что смешно жить скромником, - и я отдал без сожаления цвет
своей души - невинность - продажной женщине. Да, никакой убитой части моей души
мне так не жалко, как любви, к которой я так был способен. Боже мой! Любил ли
хоть один человек так, как я любил, когда еще не знал женщин!
  "А как я мог быть хорош и счастлив, ежели бы шел по той дороге, которую, вступая
в жизнь, открыли мой свежий ум и детское, истинное чувство! Не раз пробовал я
выйти из грязной колеи, по которой шла моя жизнь, на эту светлую дорогу. Я
говорил себе: употреблю всё, что есть у меня воли, - и не мог. Когда я оставался
один, мне становилось неловко и страшно с самим собой. Когда я был с другими, я
забывал невольно свои убеждения, не слыхал более внутреннего голоса и снова
падал.
  "Наконец я дошел до страшного убеждения, что не могу подняться, перестал думать
об этом и хотел забыться; но безнадежное раскаяние еще сильнее тревожило меня.
  Тогда мне в первый раз пришла страшная для других и отрадная для меня мысль о
самоубийстве.
  "Но и в этом отношении я был низок и подл. Только вчерашняя глупая история с
гусаром дала мне довольно решимости, чтобы исполнить свое намерение. Во мне не
осталось ничего благородного - одно тщеславие, и из тщеславия я делаю
единственный хороший поступок в моей жизни.
  "Я думал прежде, что близость смерти возвысит мою душу. Я ошибался. Через
четверть часа меня не будет, а взгляд мой нисколько не изменился. Я так же вижу,
так же слышу, так же думаю; та же странная непоследовательность, шаткость и
легкость в мыслях, столь противоположная тому единству и ясности, которые, Бог
знает зачем, дано воображать человеку. Мысли о том, что будет за гробом, и какие
толки будут завтра о моей смерти у тетушки Ртищевой, с одинаковой силой
представляются моему уму.
  "Непостижимое создание человек!"

  
  
  <<1>> [Довольно,]

  
  




Л.Н.Толстой

                                  МЕТЕЛЬ.
                                 РАССКАЗ.
                                  (1856)

                I.

  В седьмом часу вечера, я, напившись чаю, выехал со станции, которой
названия уже не помню, но помню, где-то в Земле Войска Донского, около
Новочеркасска. Было уже темно, когда я, закутавшись в шубу и полость, рядом
с Алешкой уселся в сани.
  За станционным домом казалось тепло и тихо. Хотя снегу не было сверху, над
головой не виднелось ни одной звездочки, и небо казалось чрезвычайно низким и
черным сравнительно с чистой снежной равниной, расстилавшейся впереди нас.
  Едва миновав темные фигуры мельниц, из которых одна неуклюже махала своими
большими крыльями, и выехав за станицу, я заметил, что дорога стала тяжелее и
засыпаннее, ветер сильнее стал дуть мне в левую сторону, заносить в бок хвосты и
гривы лошадей и упрямо поднимать и относить снег, разрываемый полозьями и
копытами. Колокольчик стал замирать, струйка холодного воздуха пробежала через
какое-то отверстие в рукаве за спину, и мне пришел в голову совет смотрителя не
ездить лучше, чтоб не проплутать всю ночь и не замерзнуть дорогой.
  - Не заблудиться бы нам? - сказал я ямщику. Но, не получив ответа, яснее
предложил вопрос: - Что, доедем до станции, ямщик? не заблудимся?
  - А Бог знает, - отвечал он мне, не поворачивая головы, - вишь, какая поземная
расходится: ничего дороги не видать. Господи-батюшка !
  - Да ты скажи лучше, надеешься ты довезти до станции или нет? - продолжал я
спрашивать. - Доедем ли?
  - Должны доехать, - сказал ямщик и еще продолжал говорить что-то, чего уже я не
мог расслышать за ветром.
  Ворочаться мне не хотелось; но и проплутать всю ночь в мороз и метель в
совершенно голой степи, какова эта часть Земли Войска Донского, казалось очень
невесело. Притом же, несмотря на то, что в темноте я не мог рассмотреть его
хорошенько, ямщик мой почему-то мне не нравился и не внушал к себе доверия. Он
сидел совершенно посередине, с ногами, а не сбоку, роста был слишком большого,
голос у него был ленивый, шапка какая-то не ямская - большая, раскачивающаяся в
разные стороны; да и понукал он лошадей не так, как следует, а держа вожжи в
обеих руках, точно как лакей, который сел на козлы за кучера, и, главное, не
доверял я ему почему-то за то, что у него уши были подвязаны платком. Одним
словом, не нравилась и как будто не обещала ничего хорошего эта серьезная,
сгорбленная спина, торчавшая передо мною.
  - А по-моему лучше бы воротиться, - сказал мне Алешка: - плутать-то что
веселого!
  - Господи-батюшка! вишь, несет какая кура! ничего дороги не видать, все глаза
залепило... Господи-батюшка! - ворчал ямщик.
  Не проехали мы четверти часа, как ямщик, остановив лошадей, передал вожжи
Алешке, неловко выпростал ноги из сиденья и, хрустя большими сапогами по снегу,
пошел искать дорогу.
  - Что? куда ты? сбились, что ли? - спрашивал я; но ямщик не отвечал мне, а,
отвернув лицо в сторону от ветра, который сек ему глаза, отошел от саней.
  - Ну что? есть? - повторил я, когда он вернулся.
  - Нету ничего, - сказал он мне вдруг нетерпеливо и с досадой, как будто я был
виноват в том, что он сбился с дороги, и, медлительно опять просунув свои
большие ноги в передок, стал разбирать вожжи замерзлыми рукавицами.
  - Что ж будем делать? - спросил я, когда мы снова тронулись.
  - Что ж делать! поедем, куда Бог даст.
  И мы поехали тою же мелкой рысью, уже очевидно целиком, где по сыпучему в
четверть снегу, где по хрупкому голому насту.
  Несмотря на то, что было холодно, снег на воротнике таял весьма скоро; заметь
низовая всё усиливалась, и сверху начинал падать редкий сухой снег.
  Ясно было, что мы едем Бог знает куда, потому что, проехав еще с четверть часа,
мы не видали ни одного верстового столба.
  - Что, как ты думаешь, - спросил я опять ямщика: - доедем мы до станции?
  - До которой? Назад приедем, коли дать волю лошадям: они привезут; а на ту
вряд... только себя погубить можно.
  - Ну, так пускай назад, - сказал я: - и в самом деле...
  - Стало, ворочаться? - повторил ямщик.
  - Да, да, ворочайся!
  Ямщик пустил вожжи. Лошади побежали шибче, и хотя я не заметил, чтобы мы
поворачивали, ветер переменился, и скоро сквозь снег завиднелись мельницы. Ямщик
приободрился и стал разговаривать.
  - Анадысь так-то в заметь обратные с той станции поехали, - сказал он: - да в
стогах и ночевали, к утру только приехали. Спасибо еще к стогам прибились, а то
все бы чисто позамерзли - холод был. И то один ноги позаморозил, - так три
недели от них умирал.
  - А теперь ведь не холодно и потише стало, - сказал я: - можно бы ехать?
  - Оно тёпло-то тёпло, да метет. Теперь взад, так оно полегче кажет; а метет
дюже. Ехать бы можно, кабы кульер али что, по своей воле; а то ведь шутка ли -
седока заморозишь. Как потом за вашу милость отвечать?

                  II.

    В это время сзади нас послышались колокольчики нескольких троек, которые шибко
догоняли нас.
  - Колокол кульерский, - сказал мой ямщик: - один такой на всей станции есть.
  И, действительно, колокольчик передовой тройки, звук которого уже ясно доносился
по ветру, был чрезвычайно хорош: чистый, звучный, басистый и дребезжащий
немного. Как я потом узнал, это было охотницкое заведение: три колокольчика -
один большой в середине, с малиновым звоном, как называется, и два маленький,
подобранные в терцию. Звук этой терции и дребезжащей квинты, отзывавшейся в
воздухе, был необыкновенно поразителен и странно хорош в этой пустынной, глухой
степи.
  - Пошта бежит, - сказал мой ямщик, когда передняя из трех троек поровнялась с
нами. - А что дорога? проехать можно? - крикнул он заднему из ямщиков; но тот
только крикнул на лошадей и не отвечал ему.
  Звук колокольчиков быстро замер по ветру, как только почта миновала нас.
  Должно быть, моему ямщику стало стыдно.
  - А то поедемте, барин! - сказал он мне: - люди проехали - теперь же их следок
свежий.
  Я согласился, и мы снова повернули против ветра и потащились вперед по глубокому
снегу. Я смотрел сбоку на дорогу, чтобы не сбиться со следа, проложенного
санями. Версты две след был виден ясно; потом заметна стала только маленькая
неровность под полозьями, а скоро уже я решительно не мог узнать, след ли это,
или просто наметенный слой снега. Глаза притупели смотреть на однообразное
убегание снега под полозьями, и я стал глядеть прямо. Третий верстовой столб мы
еще видели, но четвертого никак не могли найти; как и прежде, ездили и против
ветра, и по ветру, и вправо, и влево, и наконец дошли до того, что ямщик
говорил, будто мы сбились вправо, я говорил, что влево, а Алешка доказывал, что
мы вовсе едем назад. Снова мы несколько раз останавливались, ямщик выпрастывал
свои большие ноги и лазил искать дорогу; но всё тщетно. Я тоже пошел было раз
посмотреть, не дорога ли то, что мне мерещилось; но едва я с трудом сделал шагов
шесть против ветра и убедился; что везде были одинаковые, однообразные, белые
слои снега, и дорога мне виднелась только в воображении, - как уже я не видал
саней. Я закричал: "Ямщик! Алешка!" но голос мой - я чувствовал, как ветер
подхватывал прямо изо рта и уносил в одно мгновение куда-то прочь от меня. Я
пошел туда, где были сани, - саней не было, пошел направо - тоже нет. Мне
совестно вспомнить, каким громким, пронзительным, даже немного отчаянным голосом
я закричал еще раз: "Ямщик!" тогда как он был в двух шагах от меня. Его черная
фигура с кнутиком и с огромной, свихнувшейся на бок шапкой вдруг выросла передо
мной. Он провел меня к саням.
  - Еще спасибо - тепло, - сказал он: - а морозом хватит - беда!..
  Господи-батюшка!
  - Пускай лошадей, пусть везут назад, - сказал я, усевшись в сани. - Привезут? а,
ямщик?
  - Должны привезть.
  Он бросил вожжи, ударил раза три кнутиком по седелке коренную, и мы опять
поехали куда-то. Мы ехали с полчаса. Вдруг впереди нас послышались опять
знакомый мне охотницкий колокольчик и еще два; но теперь они подвигались нам
навстречу. Это были те же три тройки, уже сложившие почту и с обратными
лошадьми, привязанными сзади, возвращавшиеся на станцию. Курьерская тройка
крупных лошадей с охотницким колокольчиком шибко бежала впереди. В ней сидел
ямщик на облучке и бойко покрикивал. Сзади, в середине пустых саней, сидело по
двое ямщиков, слышался их громкий и веселый говор. Один из них курил трубку, и
искра, вспыхнув на ветру, осветила часть его лица.
  Глядя на них, мне стало стыдно, что я боялся ехать, и ямщик мой, должно быть,
испытал то же чувство, потому что мы в один голос сказали: "Поедем за ними".

                  III.

    Не пропустив еще последней тройки, мой ямщик стал неловко поворачивать и наехал
оглоблями на привязанных лошадей. Одна тройка из них шарахнулась, оторвала
поводи поскакала в сторону.
  - Вишь, чорт косоглазый, не видит! куда воротит - на людей. Чорт! - принялся
ругаться хриплым дребезжащим голосом один невысокий ямщик, старичок, сколько я
мог заключить по голосу и сложению, сидевший в задней тройке, живо выскочил из
саней и побежал за лошадьми, продолжая грубо и жестоко бранить моего ямщика.
  Но лошади не давались. Ямщик побежал за ними, и в одну минуту и лошади, и ямщик
скрылись в белой мгле метели.
  - Васили-ий! давай сюда буланого: так не пойма-ешь, - послышался еще его голос.
  Один из ямщиков, весьма высокий мужчина, вылез из саней, молча отвязал свою
тройку, взлез по шлее на одну из лошадей и, хрустя по снегу, спутанным галопцем
скрылся по тому же направлению.
  Мы же с двумя другими тройками, вслед за курьерской, которая, звеня
колокольчиком, полной рысью бежала впереди, без дороги пустились дальше.
  - Как же! поймает! - сказал мой ямщик на того, который побежал ловить лошадей. -
Уж коли к лошадям не пошла, значит - оголтелая лошадь, туда заведет, что и... не
выйдет.
  С тех пор, как ямщик мой ехал сзади, он сделался как будто веселее и
разговорчивее, чем я, так как мне еще спать не хотелось, разумеется, не преминул
воспользоваться. Я стал его расспрашивать, откуда и как и что он, и скоро узнал,
что он земляк мне, тульский, господский, из села Кирпичного, что у них земель
мало стало, и совсем хлеб рожать перестали земли с самой холеры, что их в семье
два брата, третий в солдаты пошел, что хлеба до Рождества недостает, и живут
заработками, что меньшой брат хозяин в дому, потому что женатый, а сам он
вдовец; что из их села каждый год сюда артели ямщиков ходят, что он хоть не
езжал ямщиком, а пошел на почту, чтоб поддержка брату была, что живет здесь,
слава Богу, по 120 р. ассигн. в год, из которых сто в семью посылает, и что жить
бы хорошо, "да кульеры оченно звери, да и народ здесь всё ругатель".
  - Ну, чего ругался ямщик-то этот? Господи-батюшка! разве я нарочно ему лошадей
оборвал? разве я кому злодей? И чего поскакал за ними! сами бы пришли; а то
только лошадей заморит да и сам пропадет, - повторял богобоязненный мужичок.
  - А это что чернеется? - спросил я, замечая несколько черных предметов впереди
нас.
  - А обоз. То-то любезная езда! - продолжал он, когда мы поровнялись с огромными,
покрытыми рогожами возами, шедшими друг за другом на колесах. - Гляди, ни одного
человека не видать - все спят. Сама умная лошадь знает: не собьешь ее с дороги
никак. Мы тоже езжали с рядою, - прибавил он, - так знаем.
  Действительно, странно было смотреть на эти огромные возы, засыпанные от
рогожного верху до колес снегом, двигавшиеся совершенно одни. Только в переднем
возу поднялась немного на два пальца покрытая снегом рогожа, и на минуту
высунулась оттуда шапка, когда наши колокольчики прозвенели около обоза. Большая
пегая лошадь, вытянув шею и напрягши спину, мерно ступала по совершенно
занесенной дороге, однообразно качала под побелевшей дугой своей косматой
головой и насторожила одно занесенное снегом ухо, когда мы поровнялись с ней.
  Проехав еще с полчаса молча, ямщик снова обратился ко мне. - А что, как вы
думаете, барин, мы хорошо едем? - Не знаю, - отвечал я.
  - Прежде ветер во как был, а теперь мы вовсе под погодой едем. Нет, мы не туда
едем, мы тоже плутаем, - заключил он совершенно спокойно.
  Видно было, что, несмотря на то, что он был очень трусоват - на миру и смерть
красна, - он совершенно стал спокоен с тех пор, как нас было много, и не он
должен был быть руководителем и ответчиком. Он прехладнокровно делал наблюдения
над ошибками передового ямщика, как будто ему до этого ни малейшего дела не
было. Действительно, я замечал, что иногда передовая тройка становилась мне в
профиль слева, иногда справа; мне даже казалось, что мы кружимся на очень малом
пространстве. Впрочем, это мог быть обман чувств, как и то, что мне казалось
иногда, что передовая тройка въезжает на гору или едет по косогору или под гору,
тогда как степь была везде ровная.
  Проехав еще несколько времени, я увидел, как мне показалось, далеко, на самом
горизонте, черную длинную двигавшуюся полосу; но через минуту мне уже ясно
стало, что это был тот же самый обоз, который мы обгоняли. Точно так же снег
засыпал скрипучие колеса, из которых некоторые не вертелись даже; точно так же
люди все спали под рогожами, и так же передовая пегая лошадь, раздувая ноздри,
обнюхивала дорогу и настороживала уши.
  - Вишь, кружили, кружили, опять к тому же обозу выехали! - сказал мой ямщик
недовольным тоном. - Кульерские лошади добрые: то-то он так и гонит дуром; а
наши так и вовсе станут, коли так всю ночь проездим.
  Он прокашлялся.
  - Вернемся-ка, барин, от греха.
  - Зачем? куда-нибудь да приедем.
  - Куда приехать? уж будем в степи ночевать. Как метет... Господи-батюшка!
  Хотя меня удивляло то, что передовой ямщик, очевидно уже потеряв и дорогу, и
направление, не отыскивал дороги, а, весело покрикивая, продолжал ехать полной
рысью, я уже не хотел отставать от них.
  - Пошел за ними, - сказал я.
  Ямщик поехал, но еще неохотнее погонял, чем прежде, и уже больше не заговаривал
со мной.

                  IV.

    Метель становилась сильнее и сильнее, и сверху снег шел сухой и мелкий;
казалось, начинало подмораживать: нос и щеки сильнее зябли, чаще Пробегала под
шубу струйка холодного воздуха, и надо было запахиваться. Изредка сани
постукивали по голому, обледенелому черепку, с которого снег сметало. Так как я,
не ночуя, ехал уже шестую сотню верст, несмотря на то, что меня очень
интересовал исход нашего плутанья, я невольно закрывал глаза и задремывал. Раз,
когда я открыл глаза, меня поразил, как мне показалось в первую минуту, яркий
свет, освещавший белую равнину: горизонт значительно расширился, черное низкое
небо вдруг исчезло, со всех сторон видны были белые косые линии падающего снега;
фигуры передовых троек виднелись яснее, и, когда я посмотрел вверх, мне
показалось в первую минуту, что тучи разошлись, и что только падающий снег
застилает небо. В то время как я вздремнул, взошла луна и бросала сквозь
неплотные тучи и падающий снег свой холодный и яркий свет. Одно, что я видел
ясно, это были мои сани, лошади, ямщик и три тройки, ехавшие впереди: первая -
курьерская, в которой всё так же на облучке сидел один ямщик и гнал крупной
рысью; вторая, в которой, бросив вожжи и сделав себе из армяка затишку, сидели
двое и, не переставая, курили трубочку, что видно было по искрам, блестевшим
оттуда, и третья, в которой никого не видно было, и предположительно ямщик спал
в середине. Передовой ямщик однако, когда я проснулся, изредка стал
останавливать лошадей и искать дороги. Тогда, только что мы останавливались,
слышнее становилось завывание ветра и виднее поразительно-огромное количество
снега, носящегося в воздухе. Мне видно было, как при лунном, застилаемом метелью
свете невысокая фигура ямщика с кнутовищем в руке, которым он ощупывал снег
впереди себя, двигалась взад и вперед в светлой мгле, снова подходила к саням,
вскакивала бочком на передок, и слышались снова среди однообразного свистения
ветра ловкое, звучное покрикиванье и звучание колокольчиков. Когда передовой
ямщик вылезал, чтобы искать признаков дороги или стогов, из вторых саней всякий
раз слышался бойкий, самоуверенный голос одного из ямщиков, который кричал
передовому:
  - Слышь, Игнашка! влево совсем забрали: правее забирай, под погоду-то. - Или:
  Что кружишь дуром? по снегу ступай, как снег лежит - как раз выедешь. - Или:
  Вправо-то, вправо-то пройди, братец ты мой! вишь, чернеет что-то, столб никак. -
Или: Что путаешь-то? что путаешь? Отпряжь-ка пегого да пусти передом, так он как
раз тебя выведет на дорогу. Дело-то лучше будет!
  Сам же тот, который советовал, не только не отпрягал пристяжной или не ходил по
снегу искать дороги, но носу не высовывал из-за своего армяка, и когда
Игнашка-передовой на один из советов его крикнул, чтобы он сам ехал передом,
когда знает, куда ехать, то советчик отвечал, что когда бы он на кульерских
ездил, то и поехал бы и вывел бы как раз на дорогу. - А наши лошади в заметь
передом не пойдут! - крикнул он: - не такие лошади !
  - Так не мути! - отвечал Игнашка, весело посвистывая на лошадей.
  Другой ямщик, сидевший в одних санях с советчиком, ничего не говорил Игнашке и
вообще не вмешивался в это дело, хотя не спал еще, о чем я заключал по
неугасаемой его трубочке и по тому, что, когда мы останавливались, я слышал его
мерный, непрерываемый говор. Он рассказывал сказку. Раз только, когда Игнашка в
шестой или седьмой раз остановился, ему, видимо, досадно стало, что прерывается
его удовольствие езды, и он закричал ему:
  - Ну что стал опять? Вишь, найти дорогу хочет! Сказано, метель! Теперь землемер
самый, и тот дороги не найдет. Ехал бы, поколе лошади везут. Авось до смерти не
замерзнем... пошел знай!
  - Как же! небось, поштальон в прошлом году до смерти замерз! - отозвался мой
ямщик.
  Ямщик третьей тройки не просыпался все время. Только раз, во время остановки,
советчик крикнул:
  - Филипп! а, Филипп! - и, не получив ответа, заметил: - Уж не замерз ли? Ты бы,
Игнашка, посмотрел.
  Игнашка, который поспевал на всё, подошел к саням и начал толкать спящего.
  - Вишь, с косушки как его розобрало! Замерз, так скажи! - говорил он, раскачивая
его.
  Спящий промычал что-то и ругнулся.
  - Жив, братцы! - сказал Игнашка и снова побежал вперед, и мы снова ехали, и даже
так скоро, что маленькая гнеденькая пристяжная в моей тройке, беспрестанно
постегиваемая в хвост, не раз попрыгивала неловким галопцем.

                  V.

    Уже, я думаю, около полуночи к нам подъехали старичок и Василий, догонявшие
оторвавшихся лошадей. Они поймали лошадей и нашли и догнали нас; но каким
образом сделали они это в темную, слепую метель, средь голой степи, мне навсегда
останется непонятным. Старичок, размахивая локтями и ногами, рысью ехал на
коренной (другие две лошади были привязаны к хомуту: в метель нельзя бросать
лошадей). Поровнявшись со мной, он снова принялся ругать моего ямщика:
  - Вишь, чорт косоглазый! право...
  - Э, дядя Митрич, - крикнул сказочник из вторых саней: - жив? полезай к нам.
  Но старик не отвечал ему, а продолжал браниться. Когда ему показалось
достаточным, он подъехал ко вторым саням.
  - Всех поймал? - сказали ему оттуда.
  - А то нет!
  И небольшая фигура его на рыси грудью взвалилась на спину лошади, потом
соскочила на снег, не останавливаясь, пробежала за санями и ввалилась в них, с
выпущенными кверху через грядку ногами. Высокий Василий, так же, как и прежде,
молча сел в передние сани с Игнашкой и с ним вместе стал искать дорогу.
  - Вишь, ругатель... Господи-батюшка! - пробормотал мой ямщик.
  Долго после этого мы ехали, не останавливаясь, по белой пустыне, в холодном,
прозрачном и колеблющемся свете метели. Откроешь глаза - та же неуклюжая шапка и
спина, занесенные снегом, торчат передо мной, та же невысокая дуга, под которой
между натянутыми ременными поводками узды поматывается, всё в одном расстоянии,
голова коренной с черной гривой, мерно подбиваемой в одну сторону ветром;
виднеется из-за спины та же гнеденькая пристяжная направо, с коротко подвязанным
хвостом и вальком, изредка постукивающим о лубок саней. Посмотришь вниз - тот же
сыпучий снег разрывают полозья, и ветер упорно поднимает и уносит всё в одну
сторону. Впереди, на одном же расстоянии, убегают передовые тройки; справа,
слева всё белеет и мерещится. Напрасно глаз ищет нового предмета: ни столба, ни
стога, ни забора - ничего не видно. Везде всё бело, бело и подвижно: то горизонт
кажется необъятно-далеким, то сжатым на два шага во все стороны, то вдруг белая,
высокая стена вырастает справа и бежит вдоль саней, то вдруг исчезает и
вырастает спереди, чтобы убегать дальше и дальше и опять исчезнуть. Посмотришь
ли наверх - покажется светло в первую минуту, кажется, сквозь туман видишь
звездочки; но звездочки убегают от взора выше и выше, и только видишь снег,
который мимо глаз падает на лицо и воротник шубы; небо везде одинаково светло,
одинаково бело, бесцветно, однообразно и постоянно подвижно. Ветер как будто
изменяется: то дует навстречу и лепит глаза снегом, то сбоку досадно закидывает
воротник шубы на голову и насмешливо треплет меня им по лицу, то сзади гудит в
какую-нибудь скважину. Слышно слабое, неумолкаемое хрустение копыт и полозьев по
снегу и замирающее, когда мы едем по глубокому снегу, звяканье колокольчиков.
  Только изредка, когда мы едем против ветра и по голому намерзлому черепку, ясно
долетают до слуха энергическое посвистывание Игната и заливистый звон его
колокольчика с отзывающейся дребезжащей квинтой, и звуки эти вдруг отрадно
нарушают унылый характер пустыни и потом снова звучат однообразно, с несносной
верностью наигрывая все тот же самый мотив, который невольно я воображаю себе.
  Одна нога начала у меня зябнуть, и, когда я поворачивался, чтобы лучше
закрыться, снег, насыпавшийся на воротник и шапку, проскакивал за шею и
заставлял меня вздрагивать; но мне было вообще еще тепло в обогретой шубе, и
дремота клонила меня.

                  VI.

    Воспоминания и представления с усиленной быстротой сменялись в воображении.
  "Советчик, что всё кричит из вторых саней, какой это мужик должен быть? Верно,
рыжий, плотный, с короткими ногами - думаю я, - в роде Федора Филиппыча, нашего
старого буфетчика". И вот я вижу лестницу нашего большого дома и пять человек
дворовых, которые на полотенцах, тяжело ступая, тащат фортепьяно из флигеля;
вижу Федора Филиппыча с завороченными рукавами нанкового сюртука, который несет
одну педаль забегает вперед, отворяет задвижки, подергивает там за ручник,
поталкивает тут, пролезает между ног, всем мешает и озабоченным голосом кричит,
не переставая:
  - На себя возьми, передовые-то, передовые! Вот так, хвостом-то в гору, в гору, в
гору, заноси в дверь! Вот так.
  - Уж вы позвольте, Федор Филиппыч! мы одни, - робко замечает садовник, прижатый
к перилам, весь красный от напряжения, из последних сил поддерживая один угол
рояля.
  Но Федор Филиппыч не унимается.
  "И что это? - рассуждал я, - думает он, что он полезен, необходим для общего
дела, или просто рад, что Бог дал ему это самоуверенное, убедительное
красноречие, и с наслаждением расточает его? Должно быть, так". И я вижу
почему-то пруд, усталых дворовых, которые по колено в воде тянут невод, и опять
Федор Филиппыч с лейкой, крича на всех, бегает по берегу и только изредка
подходит к воде, чтобы, придержав рукой золотистых карасей, спустить мутную воду
и набрать свежей. Но вот полдень в июле месяце. Я по только что скошенной траве
сада, под жгучими прямыми лучами солнца, иду куда-то. Я еще очень молод, мне
чего-то недостает и чего-то хочется. Я иду к пруду на свое любимое место, между
шиповниковой клумбой и березовой аллеей, и ложусь спать. Помню чувство, с
которым я, лежа, гляжу сквозь красные колючие стволы шиповника на черную,
засохшую крупинками землю и на просвечивающее ярко-голубое зеркало пруда. Это
было чувство какого-то наивного самодовольствия и грусти. Всё вокруг меня было
так прекрасно, и так сильно действовала на меня эта красота, что мне казалось я
сам хорош, и одно, что мне досадно было, это то, что никто не удивляется мне.
  Жарко. Я пытаюсь заснуть, чтоб утешиться; но мухи, несносные мухи, не дают мне и
здесь покоя, начинают собираться около меня и упорно, туго как-то, как косточки,
перепрыгивают со лба на руки. Пчела жужжит недалеко от меня на самом припеке;
желтокрылые бабочки, как раскислые, перелетают с травки на травку. Я гляжу
вверх: глазам больно - солнце слишком блестит через светлую листву кудрявой
березы, высоко, но тихонько раскачивающейся надо мной своими ветвями, - и
кажется еще жарче. Я закрываю лицо платком; становится душно, и мухи как будто
липнут к рукам, на которых выступает испарина. В шиповнике завозились воробьи в
самой чаще. Один из них спрыгнул на землю в аршине от меня, притворился раза
два, что энергически клюнул землю, и, хрустя ветками и весело чиликнув, вылетел
из клумбы; другой тоже соскочил на землю, подернул хвостик, оглянулся и также,
как стрела, чиликая, вылетел за первым. На пруде слышны удары валька по мокрому
белью, и удары эти раздаются и разносятся как-то низом, вдоль по пруду. Слышны
смех и говор и плесканье купающихся. Порыв ветра зашумел верхушками берез еще
далеко от меня; вот ближе, слышу, он зашевелил траву, вот и листья шиповниковой
клумбы заколебались, забились на своих ветках; а вот, поднимая угол платка и
щекотя потное лицо, до меня добежала свежая струя. В отверстие поднятого платка
влетела муха и испуганно забилась около влажного рта. Какая-то сухая ветка жмет
мне под спиной. Нет, не улежать: пойти выкупаться. Но вот около самой клумбы
слышу торопливые шаги и испуганный женский говор:
  - Ах, батюшки! Да что ж это! и мужчин никого нету!
  - Что это, что? - спрашиваю я, выбегая на солнце, у дворовой женщины, которая,
охая, бежит мимо меня. Она только оглядывается, взмахивает руками и бежит
дальше. Но вот и стопятилетняя старуха Матрена, придерживая рукою платок,
сбивающийся с головы, подпрыгивая и волоча одну ногу в шерстяном чулке, бежит к
пруду. Две девочки бегут, держась друг за друга, и десятилетний мальчишка, в
отцовском сюртуке, держась за посконную юбку одной из них, поспешает сзади.
  - Что случилось? - спрашиваю я у них.
  - Мужик утонул.
  - Где?
  - В пруде.
  - Какой? наш?
  - Нет, прохожий.
  Кучер Иван, ёрзая большими сапогами по скошенной траве, и толстый приказчик
Яков, с трудом переводя дух, бегут к пруду, и я бегу за ними.
  Помню чувство, которое мне говорило: Вот бросься и вытащи мужика, спаси его, и
все будут удивляться тебе", чего мне именно и хочется.
  - Где же, где? - спрашиваю я у толпы дворовых, собравшейся на берегу.
  - Вон там, в самой пучине, к тому берегу, у бани почти, - говорит прачка, убирая
мокрое белье на коромысло. - Я гляжу, что он ныряет; а он покажется так-то, да и
уйдет опять, покажется еще, да как крикнет: "тону, батюшки!" и опять ушел на
низ, - только пузырики пошли. Тут я увидала, мужик тонет. Как взвою: "батюшки,
мужик тонет!"
И прачка, взвалив на плечо коромысло, виляя боком, пошла по тропинке прочь от
пруда.
  - Вишь, грех какой! - говорит Яков Иванов, приказчик, отчаянным голосом: - что
теперь хлопот с земским судом будет - не оберешься.
  Какой-то один мужик с косой пробрался сквозь толпу баб, детей и стариков,
столпившихся у того берега, и, повесив косу на сук ракиты, медленно разувается.
  - Где же, где он утонул? - всё спрашиваю я, желая броситься туда и сделать
что-нибудь необыкновенное.
  Но мне указывают на гладкую поверхность пруда, которую изредка рябит
проносящийся ветер. Мне непонятно, как же он утонул, а вода всё так же гладко,
красиво, равнодушно стоит над ним, блестя золотом на полуденном солнце, и мне
кажется, что я ничего не могу сделать, никого не удивлю, тем более, что весьма
плохо плаваю; а мужик уже через голову стаскивает с себя рубашку и сейчас
бросится. Все смотрят на него с надеждой и замиранием; но, войдя в воду по
плечи, мужик медленно возвращается и надевает рубашку: он не умеет плавать.
  Народ всё сбегается, толпа становится больше и больше, бабы держатся друг за
друга; но никто не подает помощи. Те, которые только что приходят, подают
советы, ахают и на лицах выражают испуг и отчаянье; из тех же, которые собрались
прежде, некоторые садятся, устав стоять, на траву, некоторые возвращаются.
  Старуха Матрена спрашивает у дочери, затворила ли она заслонку печи; мальчишка в
отцовском сюртуке старательно бросает камешки в воду.
  Но вот от дому, с лаем и в недоумении оглядываясь назад, бежит под гору
Трезорка, собака Федора Филиппыча; но вот и самая фигура его, бегущего с горы и
кричащего что-то, показывается из-за шиповникоой клумбы.
  - Что стоите? - кричит он, на бегу снимая сюртук. - Человек потонул, а они
стоят! Давай веревку!
  Все с надеждой и страхом смотрят на Федора Филиппыча, пока он, придерживаясь
рукой за плечо услужливого дворового, снимает носком левой ноги каблук правой.
  - Вон там, где народ стоит, так вот поправее ракиты, Федор Филиппыч, вон там-то,
  - говорит ему кто-то.
  - Знаю! - отвечает он и, нахмурив брови, должно быть, в ответ на признаки
стыдливости, выражающейся в толпе женщин, снимает рубашку, крестик, передавая
его мальчишке-садовнику, который подобострастно стоит перед ним, и, энергически
ступая по скошенной траве, подходит к пруду.
  Трезорка, в недоумении насчет причин этой быстроты движений своего господина,
остановившись около толпы и чмокая, съев несколько травинок около берега,
вопросительно смотрит на него и, вдруг весело взвизгнув, вместе с своим хозяином
бросается в воду. Первую минуту ничего не видно, кроме пены и брызгов, которые
летят даже до нас; но вот Федор Филиппыч, грациозно размахивая руками и
равномерно подымая и опуская белую спину, саженями, бойко плывет к тому берегу.
  Трезорка же, захлебнувшись, торопливо возвращается назад, отряхивается около
толпы и на спине вытирается по берегу. В одно и то же время, как Федор Филиппыч
подплывает к тому берегу, два кучера прибегают к раките с свернутым на палке
неводом. Федор Филиппыч для чего-то поднимает кверху руки, ныряет раз, другой,
третий, всякий раз пуская изо рта струйку воды и красиво встряхивая волосами и
не отвечая на вопросы, которые со всех сторон сыплются на него. Наконец он
выходит на берег и, сколько мне видно, распоряжается только расправлением
невода. Невод вытаскивают, но в корме ничего нет, кроме тины и нескольких мелких
карасиков, бьющихся между нею. В то время как невод еще раз затаскивают, я
перехожу на ту сторону.
  Слышно только голос Федора Филиппыча, отдающего приказания, поплескиванье по
воде мокрой веревки и вздохи ужаса. Мокрая веревка, привязанная к правому крылу,
больше и больше покрытая травой, дальше и дальше выходит из воды.
  - Теперь вместе тяни, дружней, разом! - кричит голос Федора Филиппыча.
  Показываются камола, облитые водой.
  - Есть что-то, тяжело идет, братцы, - говорит чей-то голос.
  Но вот и крылья, в которых бьются два-три карасика, моча и прижимая траву,
вытягиваются на берег. И вот сквозь тонкий, колеблющийся слой возмутившейся воды
в натянутой сети показывается что-то белое. Негромкий, но поразительно слышный
средь мертвой тишины вздох ужаса проносится в толпе.
  - Тащи, дружней, на сухое тащи! - слышится решительный голос Федора Филиппыча, и
утопленника по скошенным стеблям лопуха и репейника волоком подтаскивают к
раките.
  И вот я вижу мою добрую старую тетушку в шелковом платье, вижу ее лиловый зонтик
с бахромой, который почему-то так несообразен с этой ужасной по своей простоте
картиной смерти, лицо, готовое сию минуту расплакаться. Помню выразившееся на
этом лице разочарование, что нельзя тут ни к чему употребить арнику, и помню
больное, скорбное чувство, которое я испытал, когда она мне с наивным эгоизмом
любви сказала: "Пойдем, мой друг. Ах, как это ужасно! А вот ты всё один
купаешься и плаваешь".
  Помню, как ярко и жарко пекло солнце сухую, рассыпчатую под ногами землю, как
играло оно на зеркале пруда, как бились у берегов крупные карпии, в середине
зыбили гладь пруда стайки рыбок, как высоко в небе вился ястреб, стоя над
утятами, которые, бурля и плескаясь, через тростник выплывали на середину; как
грозовые белые кудрявые тучи сбирались на горизонте, как грязь, вытащенная
неводом у берега, понемногу расходилась, и как, проходя по плотине, я снова
услыхал удары валька, разносящиеся по пруду.
  Но валек этот звучит, как будто два валька звучат вместе в терцию, и звук этот
мучит, томит меня, тем более, что я знаю - этот валек есть колокол, и Федор
Филиппыч не заставит замолчать его. И валек этот, как инструмент пытки, сжимает
мою ногу, которая зябнет, - я засыпаю.
  Меня разбудило, как мне показалось, то, что мы очень быстро скачем, и два голоса
говорят подле самого меня.
  - Слышь, Игнат, а Игнат! - говорит голос моего ямщика: - возьми седока - тебе
всё одно ехать, а мне что даром гонять! - возьми!
  Голос Игната подле самого меня отвечает: - А что мне радости-то за седока
отвечать?.. Поставишь полштофа?
  - Ну, полштофа!.. косушку уж так и быть.
  - Вишь, косушку! - кричит другой голос: - лошадей помучить за косушку!
  Я открываю глаза. Всё тот же несносный колеблющийся снег мерещится в глазах, те
же ямщики и лошади, но подле себя я вижу какие-то сани. Мой ямщик догнал Игната,
и мы довольно долго едем рядом. Несмотря на то, что голос из других саней
советует не брать меньше полуштофа, Игнат вдруг останавливает тройку.
  - Перекладывай, уж так и быть, твое счастье. Косушку поставь, как завтра
приедем. Клади много, что ли?
  Мой ямщик с несвойственной ему живостью выскакивает на снег, кланяется мне и
просит, чтобы я пересел к Игнату. Я совершенно согласен; но видно, что
богобоязненный мужичок так доволен, что ему хочется излить на кого-нибудь свою
благодарность и радость: он кланяется, благодарит меня, Алешку, Игнашку.
  - Ну вот и слава Богу! а то что это, Господи-батюшка! половину ночи ездим, сами
не знаем куда. Он-то вас довезет, батюшка-барин, а мои уж лошади вовсе стали.
  И он выкладывает вещи с усиленной деятельностью.
  Пока перекладывались, я по ветру, который так и подносил меня, подошел ко вторым
саням. Сани, особенно с той стороны, с которой от ветра завешен был на головах
двух ямщиков армяк, были на четверть занесены снегом; за армяком же было тихо и
уютно. Старичок лежал так же с выпущенными ногами, а сказочник продолжал свою
сказку: "В то самое время, как генерал от королевского, значит, имени приходит,
значит, к Марии в темницу, в то самое время Мария говорит ему: "Генерал! я в
тебе не нуждаюсь и не могу тебя любить, и, значит, ты мне не полюбовник; а
полюбовник мой есть тот самый принц..."
  - В то самое время... - продолжал было он, но, увидав меня, замолк на минуту и
стал раздувать трубочку.
  - Что, барин, сказочку пришли послушать? - сказал другой, которого я называл
советчиком.
  - Да у вас славно, весело! - сказал я.
  - Что ж! от скуки, - по крайности не думается.
  - А что, не знаете вы, где мы теперь?
  Вопрос этот, как мне показалось, не понравился ямщикам.
  - А кто е разберет, где? може и к калмыкам заехали вовсе, - отвечал советчик.
  - Что же мы будем делать? - спросил я.
  - А что делать? Вот едем, можь и выедем, - сказал он недовольным тоном.
  - Ну, а как не выедем, да лошади станут в снегу, что тогда?
  - А что! Ничего.
  - Да замерзнуть можно.
  - Известно, можно, потому и стогов теперича не видать: значит, мы вовсе к
калмыкам заехали. Первое дело надо по снегу смотреть.
  - А ты никак боишься замерзнуть, барин? - сказал старичок дрожащим голосом.
  Несмотря на то, что он как будто подтрунивал надо мной, видно было, что он
продрог до последней косточки.
  - Да, холодно очень становится, - сказал я.
  - Эх ты, барин! А ты бы как я: нет, нет да и пробегись, - оно тебя и согреет.
  - Первое дело, как пробежишь за саньми, - сказал советчик.

                  VII.

    - Пожалуйте: готово! - кричал мне Алешка из передних саней.
  Метель была так сильна, что насилу-насилу, перегнувшись совсем вперед и ухватясь
обеими руками за полы шинели, я мог по колеблющемуся снегу, который выносило
ветром из-под ног, пройти те несколько шагов, которые отделяли меня от моих
саней. Прежний ямщик мой уже стоял на коленках в середине пустых саней, но,
увидав меня, снял свою большую шапку, причем ветер неистово подхватил его волосы
кверху, и попросил на водку. Он, верно, и не ожидал, чтобы я дал ему, потому что
отказ мой нисколько не огорчил его. Он поблагодарил меня и на этом, надвинул
шапку и сказал мне: "Ну, дай Бог вам, барин..." и, задергав вожжами и зачмокав,
тронулся от нас. Вслед затем и Игнашка размахнулся всей спиной и крикнул на
лошадей. Опять звуки хрустенья копыт, покрикиванья и колокольчика заменили звук
завывания ветра, который был особенно слышен, когда стояли на месте.
  С четверть часа после перекладки я не спал и развлекался рассматриванием фигуры
нового ямщика и лошадей. Игнашка сидел молодцом, беспрестанно подпрыгивал,
замахивался рукою с висящим кнутом на лошадей, покрикивал, постукивал ногой об
ногу и, перегибаясь вперед, поправлял шлею коренной, которая всё сбивалась на
правую сторону. Он был не велик ростом, но хорошо сложен, как казалось. Сверх
полушубка на нем был надет неподпоясанный армяк, которого воротник был почти
откинут, и шея совсем голая, сапоги были не валеные, а кожаные, и шапка
маленькая, которую он снимал и поправлял беспрестанно. Уши закрыты были только
волосами. Во всех его движениях заметна была не только энергия, но еще более,
как мне казалось, желание возбудить в себе энергию. Однако, чем дальше мы ехали,
тем чаще и чаще он, оправляясь, подпрыгивал на облучке, похлопывал ногой об ногу
и заговаривал со мной и Алешкой: мне казалось, он боялся упасть духом. И было от
чего: хотя лошади были добрые, дорога с каждым шагом становилась тяжелее и
тяжелее, и заметно было, как лошади бежали неохотнее: уже надобно было
постегивать, и коренная, добрая, большая косматая лошадь, спотыкнулась раза два,
хотя тотчас же, испугавшись, дернула вперед и подкинула косматую голову чуть не
под самый колокольчик. Правая пристяжная, которую я невольно наблюдал, вместе с
длинной ременной кисточкой шлеи, бившейся и подпрыгивающей с полевой стороны,
заметно спускала постромки, требовала кнутика, но, по привычке доброй, даже
горячей лошади, как будто досадовала на свою слабость, сердито опускала и
подымала голову, попрашивая повода. Действительно, страшно было видеть, что
метель и мороз всё усиливаются, лошади слабеют, дорога становится хуже, и мы
решительно не знаем, где мы и куда ехать, не только на станцию, но к
какому-нибудь приюту, - и смешно и странно слышать, что колокольчик звенит так
непринужденно и весело, и Игнатка покрикивает так бойко и красиво, как будто в
крещенский морозный солнечный полдень мы катаемся в праздник по деревенской
улице, - и главное, странно было думать, что мы всё едем и, шибко едем куда-то
прочь от того места, на котором находились. Игнатка запел какую-то песню, хотя
весьма гаденькой фистулой, но так громко и с такими остановками, во время
которых он посвистывал, что странно было робеть, слушая его.
  - Ге-гей! что горло-то дерешь, Игнат! - послышался голос советчика: - постой на
час!
  - Чаво?
  - Посто-о-о-ой!
  Игнат остановился. Опять всё замолкло, и загудел и запищал ветер, и снег стал,
крутясь, гуще залить в сани. Советчик подошел к нам.
  - Ну что?
  - Да что! куда ехать-то?
  - А кто е знает!
  - Что, ноги замерзли, что ль, что хлопаешь-то?
  - Вовсе зашлись.
  - А ты бы вот сходил: во-он маячит - никак калмыцкое кочевье. Оно бы и ноги-то
посогрел.
  - Ладно. Подержи лошадей... на.
  И Игнат побежал по указанному направлению.
  - Всё надо смотреть да походить: оно и найдешь; а то так, что дуром-то ехать! -
говорил мне советчик: - вишь, как лошадей упарил!
  Всё время, пока Игнат ходил, - а это продолжалось так долго, что я даже боялся,
как бы он не заблудился, - советчик говорил мне самоуверенным, спокойным тоном,
как надо поступать во время метели, как лучше всего отпречь лошадь и пустить,
что она, как Бог свят, выведет, или как иногда можно и по звездам смотреть, и
как, ежели бы он передом ехал, уж мы бы давно были на станции.
  - Ну что, есть? - спросил он у Игната, который возвращался, с трудом шагая,
почти по колени в снегу.
  - Есть-то есть, кочевье видать, - отвечал, задыхаясь, Игнат: - да незнамо какое.
  Это мы, брат, должно, вовсе на Пролговскую дачу заехали. Надо левей брать.
  - И что мелет! это вовсе наши кочевья, которые позадь станицы, - возразил
советчик.
  - Да говорю, что нет!
  - Уж я глянул, так знаю: оно и будет; а не оно, так Тамышевско. Всё надо правей
забирать: как раз и выедем на большой мост - осьмую версту.
  - Да говорят, что нет! Ведь я видал! - с досадой отвечал Игнат.
  - Э, брат! а еще ямщик!
  - То-то ямщик! ты сходи сам.
  - Что мне ходить! я так знаю.
  Игнат рассердился, видно: он, не отвечая, вскочил на облучок и погнал дальше.
  - Вишь, как зашлись ноги: ажио не согреешь, - сказал он Алешке, продолжая
похлопывать чаще и чаще и огребать и высыпать снег, который ему забился за
голенищи.
  Мне ужасно хотелось спать.

                  VIII.

    "Неужели это я уже замерзаю, - думал я сквозь сон, - замерзание всегда
начинается сном, говорят. Уж лучше утонуть, чем замерзнуть, пускай меня вытащат
в неводе; а впрочем, всё равно - утонуть ли, замерзнуть, только бы под спину не
толкала эта палка какая-то и забыться бы".
  Я забываюсь на секунду.
  "Чем же, однако, всё это кончится? - вдруг мысленно говорю я, на минуту открывая
глаза и вглядываясь в белое пространство: - чем же это кончится? Ежели мы не
найдем стогов и лошади станут, что, кажется, скоро случится - мы все замерзнем".
  Признаюсь, хотя я и боялся немного, желание, чтобы с нами случилось что-нибудь
необыкновенное, несколько трагическое, было во мне сильней маленькой боязни. Мне
казалось, что было бы недурно, если бы к утру в какую-нибудь далекую,
неизвестную деревню лошади бы уж сами привезли нас полузамерзлых, чтобы
некоторые даже замерзли совершенно. И в этом смысле мечты с необыкновенной
ясностью и быстротой носились передо мною. Лошади становятся, снегу наносится
больше и больше, и вот от лошадей видны только дуга и уши; но вдруг Игнашка
является наверху с своей тройкой и едет мимо нас. Мы умоляем его, кричим, чтобы
он взял нас; но ветром относит голос, голосу нет. Игнашка посмеивается, кричит
по лошадям, посвистывает и скрывается от нас в каком-то глубоком, занесенном
снегом овраге. Старичок вскакивает верхом, размахивает локтями и хочет ускакать,
но не может сдвинуться с места; мой старый ямщик, с большой шапкой, бросается на
него, стаскивает на землю и топчет в снегу. "Ты колдун! - кричит он: - ты
ругатель! Будем плутать вместе". Но старичок пробивает головой сугроб: он не
столько старичок, сколько заяц, и скачет прочь от нас. Все собаки скачут за ним.
  Советчик, который есть Федор Филиппыч, говорит, чтобы все сели кружком, что
ничего, ежели нас занесет снегом: нам будет тепло. Действительно, нам тепло и
уютно; только хочется пить. Я достаю погребец, потчую всех ромом с сахаром и сам
пью с большим удовольствием. Сказочник говорит какую-то сказку про радугу, - и
над нами уже потолок из снега и радуга. "Теперь сделаемте себе каждый комнатку в
снегу и давайте спать!" говорю я. Снег мягкий и теплый, как мех. Я делаю себе
комнатку и хочу войти в нее; но Федор Филиппыч, который видел в погребце мои
деньги, говорит: "Стой! давай деньги. Всё одно умирать!" и хватает меня за ногу.
  Я отдаю деньги и прошу только, чтобы меня отпустили; но они не верят, что это
все мои деньги, и хотят меня убить. Я схватываю руку старичка и с невыразимым
наслаждением начинаю цаловать ее: рука старичка нежная и сладкая. Он сначала
вырывает ее, но потом отдает мне и даже сам другой рукой ласкает меня. Однако
Федор Филиппыч приближается и грозит мне. Я бегу в свою комнату; но это не
комната, а длинный белый коридор, и кто-то держит меня за ноги. Я вырываюсь. В
руках того, кто меня держит, остаются моя одежда и часть кожи; но мне только
холодно и стыдно, - стыдно тем более, что тетушка с зонтиком и гомеопатической
аптечкой, под руку с утопленником, идут мне навстречу. Они смеются и не понимают
знаков, которые я им делаю. Я бросаюсь на сани, ноги волокутся по снегу; но
старичок гонится за мной, размахивая локтями. Старичок уже близко, но я слышу,
впереди звонят два колокола, и знаю, что я спасен, когда прибегу к ним. Колокола
звучат слышней и слышней; но старичок догнал, меня и животом упал на мое лицо,
так что колокола едва слышны. Я снова схватываю его руку и начинаю цаловать ее,
но старичок не старичок, а утопленник... и кричит: "Игнашка! стой, вон Ахметкины
стоги, кажись! Подь-ка посмотри!" Это уж слишком страшно. Нет! проснусь лучше...
  
  Я открываю глаза. Ветер закинул мне на лицо полу Алешкиной шинели, колено у меня
раскрыто, мы едем по голому насту, и терция колокольчиков слышнехонько звучит в
воздухе с своей дребезжащей квинтой.
  Я смотрю, где стоги; но вместо стогов, уже с открытыми глазами, вижу какой-то
дом с балконом и зубчатую стену крепости. Меня мало интересует рассмотреть
хорошенько этот дом и крепость: мне, главное, хочется опять видеть белый
коридор, по которому я бежал, слышать звон церковного колокола и цаловать руку
старичка. Я снова закрываю глаза и засыпаю.

                  IX.

    Я спал крепко; но терция колокольчиков всё время была слышна и виделась мне во
сне, то в виде собаки, которая лает и бросается на меня, то органа, в котором я
составляю одну дудку, то в виде французских стихов, которые я сочиняю. То мне
казалось, что эта терция есть какой-то инструмент пытки, которым не переставая
сжимают мою правую пятку. Это было так сильно, что я проснулся и открыл глаза,
потирая ногу. Она начинала замораживаться. Ночь была та же светлая, мутная,
белая. То же движение поталкивало меня и сани; тот же Игнашка сидел боком и
похлопывая ногами; та же пристяжная, вытянув шею и невысоко поднимая ноги, рысью
бежала по глубокому снегу, кисточка подпрыгивала на шлее и хлесталась о брюхо
лошади. Голова коренной с развевающейся гривой, натягивая и отпуская поводья,
привязанные к дуге, мерно покачивалась. Но всё это, больше чем прежде, покрыто,
занесено было снегом. Снег крутился спереди, сбоку, засыпал полозья, ноги
лошадей по колени и сверху валил на воротники и шапки. Ветер был то справа, то
слева, играл воротником, полой Игнашкина армяка, гривой пристяжной и завывал над
дугой и в оглоблях.
  Становилось ужасно холодно, и едва я высовывался из воротника, как морозный
сухой снег, крутясь, набивался в ресницы, нос, рот и заскакивал за шею;
посмотришь кругом - всё бело, светло и снежно, нигде ничего, кроме мутного света
и снега. Мне стало серьезно страшно. Алешка спал в ногах и в самой глубине
саней; вся спина его была покрыта густым слоем снега. Игнашка не унывал: он
беспрестанно подергивал вожжами, покрикивал и хлопал ногами. Колокольчик звенел
так же чудно. Лошади похрапывали, но бежали, спотыкаясь чаще и чаще и несколько
тише. Игнашка опять подпрыгнул, взмахнул рукавицей и запел песню своим тоненьким
напряженным голосом. Не допев песни, он остановил тройку, перекинул вожжи на
передок и слез. Ветер завыл неистово; снег, как из совка, так и посыпал на полы
шубы. Я оглянулся: третьей тройки уж за нами не было (она где-то отстала). Около
вторых саней, в снежном тумане, видно было, как старичок попрыгивал с ноги на
ногу. Игнашка шага три отошел от саней, сел на снег, распоясался и стал снимать
сапоги.
  - Что это ты делаешь? - спросил я.
  - Перебуться надо; а то вовсе ноги заморозил, - отвечал он и продолжал свое
дело.
  Мне холодно было высунуть шею из-за воротника, чтобы посмотреть, как он это
делал. Я сидел прямо, глядя на пристяжную, которая, отставив ногу, болезненно,
устало помахивала подвязанным и занесенным снегом хвостом. Толчок, который дал
Игнат санями, вскочив на облучок, разбудил меня.
  - Что, где мы теперь? - спросил я: - доедем ли хоть к свету?
  - Будьте покойны: доставим, - отвечал он. - Теперь важно ноги согрелись, как
перебулся.
  И он тронул, колокол зазвенел, сани снова стали раскачиваться и ветер свистеть
под полозьями. И мы снова пустились плыть по беспредельному морю снега.

                  X.

    Я заснул крепко. Когда же Алешка, толкнув меня ногой, разбудил, и я открыл
глаза, было уже утро. Казалось еще холодней, чем ночью. Сверху снега не было; но
сильный, сухой ветер продолжал заносить снежную пыль на поле и особенно под
копытами лошадей и полозьями. Небо справа на востоке было тяжелое
темно-синеватого цвета; но яркие, красно-оранжевые косые полосы яснее и яснее
обозначались на нем. Над головами, из-за бегущих белых, едва окрашивающихся туч,
виднелась бледная синева; налево облака были светлы, легки и подвижны. Везде
кругом, что мог окинуть глаз, лежал на поле белый, острыми слоями рассыпанный,
глубокий снег. Кое-где виднелся сереющий бугорок, через который упорно летела
мелкая, сухая снежная пыль. Ни одного, ни санного, ни человеческого, ни
звериного следа не было видно. Очертания и цвета спины ямщика и лошадей
виднелись ясно и резко даже на белом фоне... Околыш Игнашкиной темно-синей
шапки, его воротник, волосы и даже сапоги были белы. Сани были занесены
совершенно. У сивой коренной вся правая часть головы и холки были набиты снегом;
у моей пристяжной ноги обсыпаны были до колен, и весь сделавшийся кудрявым
потный круп облеплен с правой стороны. Кисточка подпрыгивала так же в такт
какого бы ни захотел воображать мотива, и сама пристяжная бежала так же, только
по впалому, часто поднимающемуся и опускающемуся животу и отвисшим ушам видно
было, как она измучена. Один только новый предмет останавливал внимание: это был
верстовой столб, с которого сыпало снег на землю и около которого ветер намел
целую гору справа и всё еще рвался и перебрасывал сыпкий снег с одной стороны на
другую. Меня ужасно удивило, что мы ехали целую ночь на одних лошадях двенадцать
часов, не зная куда и не останавливаясь, и всё-таки как-то приехали. Наш
колокольчик звенел как будто еще веселее. Игнат запахивался и покрикивал; сзади
фыркали лошади, и звенели колокольчики троек старичка и советчика; но тот,
который спал, решительно в степи отбился от нас. Проехав полверсты, попался
свежий, едва занесенный следок саней и тройки, и изредка розоватые пятна крови
лошади, которая засекалась верно, виднелись на нем.
  - Это Филипп! Вишь, раньше нас угодил! - сказал Игнашка.
  Но вот домишко с вывеской виднеется один около дороги посреди снега, который
чуть не до крыш и окон занес его. Около кабака стоит тройка серых лошадей,
курчавых от пота, с отставленными ногами и понурыми головами. Около двери
расчищено, и стоит лопата; но с крыши всё метет еще и крутит снег гудящий ветер.
  
  Из двери, на звон наших колоколов, выходит большой, красный, рыжий ямщик,
со стаканом вина в руках, и кричит что-то.
  Игнашка обертывается ко мне и просит позволения остановиться. Тут я в
первый раз вижу его рожу.

                  XI.

  Лицо у него было не черноватое, сухое и прямоносое, как я ожидал, судя по
его волосам и сложению. Это была круглая, веселая, совершенно курносая
рожа, с большим ртом и светло, ярко голубыми круглыми глазами. Щеки и шея
его были красны, как натертые суконкой; брови, длинные ресницы и пушок,
ровно покрывающий низ его лица, были залеплены снегом и совершенно белы. До
станции оставалось всего полверсты, и мы остановились.
  - Только поскорее, - сказал я.
  - В одну минутую, - отвечал Игнашка, соскакивая с облучка и подходя к Филиппу.
  - Давай, брат, - сказал он, снимая с правой руки и бросая на снег
рукавицу с кнутом, и, опрокинув голову, залпом выпил поданный ему стаканчик
водки.
  Цаловальник, должно быть, отставной казак, с полуштофом в руке, вышел из
двери.
  - Кому подносить? - сказал он.
  Высокий Василий, худощавый, русый мужик с козлиною бородкой, и советчик,
толстый, белобрысый, с белой густой бородой, обкладывающей его красное
лицо, подошли и тоже выпили по стаканчику. Старичок подошел было тоже к
группе пьющих, но ему не подносили, и он отошел к своим привязанным сзади
лошадям и стал поглаживать одну из них по спине и заду.
  Старичок был точно такой, каким я воображал его: маленький, худенький, со
сморщенным, посинелым лицом, жиденькой бородкой, острым носиком и
съеденными желтыми зубами. Шапка на нем была ямская, совершенно новая, но
полушубчишка, истертый, испачканный дегтем и прорванный на плече и полах,
не закрывал колен и посконного нижнего платья, всунутого в огромные валеные
сапоги. Сам он весь сгорбился, сморщился и, дрожа лицом и коленами,
копошился около саней, видимо стараясь согреться.
  - Что ж, Митрич, поставь косушку-то: согрелся бы важно, - сказал ему
советчик.
  Митрича подернуло. Он поправил шлею у своей лошади, поправил дугу и
подошел ко мне.
  - Что ж, барин, - сказал он, снимая шапку с своих седых волос и низко
кланяясь:
  - всю ночь с вами плутали, дорогу искали: хоть бы на косушечку пожаловали.
  Право, батюшка, ваше сиятельство! А то обогреться не на что, - прибавил
он с подобострастной улыбочкой.
  Я дал ему четвертак. Цаловальник вынес косушку и поднес старичку. Он снял
рукавицу с кнутом и поднес маленькую черную, корявую и немного посиневшую
руку к стакану; но большой палец его, как чужой, не повиновался ему: он не
мог удержать стакана и, разлив вино, уронил его на снег.
  Все ямщики расхохотались.
  - Вишь, замерз Митрич-то как! аж вина не сдержит.
  Но Митрич очень огорчился тем, что пролил вино.
  Ему, однако, налили другой стакан и вылили в рот. Он тотчас же
развеселился, сбегал в кабак, запалил трубку, стал осклабливать свои желтые
съеденные зубы и ко всякому слову ругаться. Допив последнюю косуху, ямщики
разошлись к тройкам, и мы поехали.
  Снег всё становился белее и ярче, так что ломило глаза, глядя на него.
  Оранжевые, красноватые полосы выше и выше, ярче и ярче расходились вверх
по небу; даже красный круг солнца завиднелся на горизонте сквозь сизые
тучи; лазурь стала блестящее и темнее. По дороге около станицы след был
ясный, отчетливый, желтоватый, кой-где были ухабы; в морозном, сжатом
воздухе чувствительна была какая-то приятная легкость и прохлада.
  Моя тройка бежала очень шибко. Голова коренной и шея с развевающейся по
дуге гривой раскачивались быстро, почти на одном месте, под охотницким
колокольчиком, язычок которого уже не бился, а скоблил по стенкам. Добрые
пристяжные дружно натянули замерзлые кривые постромки, энергически
подпрыгивали, кисточка билась под самое брюхо и шлею. Иногда пристяжная
сбивалась в сугроб с пробитой дороги и запорашивала глаза снегом, бойко
выбиваясь из него. Игнашка покрикивал веселым тенором; сухой мороз
повизгивал под полозьями; сзади звонко-празднично звенели два колокольчика,
и слышны были пьяные покрикиванья ямщиков. Я оглянулся назад: серые,
курчавые пристяжные, вытянув шеи, равномерно сдерживая дыханье, с
перекосившимися удилами, попрыгивали по снегу. Филипп, помахивая кнутом,
поправлял шапку; старичок, задрав ноги, так же как и прежде, лежал в
середине саней.
  Через две минуты сани заскрипели по доскам сметенного подъезда
станционного дома, и Игнашка повернул ко мне свое засыпанное снегом,
дышащее морозом, веселое лицо. - Доставили таки, барин! - сказал он.

  11 февраля 1856.



Лев Толстой. 

                           Суеверие государства

     Источник - репринтное издание СП "Интербук", Таллинн, 1990 г.
     Оригинал - издание "Посредника", N 1173.



     От издателя

     Предлагаемая книжка "Суеверие государства", составленная  Л.Н.Толстым в
1910   году,  представляет   собой  одну  из   частей  большого   последнего
предсмертного  труда  Льва  Николаевича  "Путь  жизни",  изданного  под  его
наблюдением  нашим издательством в  виде 80-ти отдельных выпусков и в  одном
большом томе.
     Эта часть по цензурным условиям не могла появиться при старом порядке в
России.  Глубоко радуюсь, что могу  выпустить  теперь  в  свет  эту  книжку,
огромного, по-моему, значения.
     Часть мыслей,  заключающихся в ней, подписана именами других мыслителей
и  писателей, но все эти мысли не только  выбраны Львом Николаевичем из тех,
которые  особенно  верно  и глубоко  выражают  собственные  его  взгляды  на
государство,  но  и подвергались такой  сильной  его  обработке,  что  могут
считаться почти как бы его собственными мыслями о том вопросе, который имеет
такое огромное значение в жизни человечества.
     Пусть  же  теперь,  звуча из-за  могилы,  из  вечности,  великий  голос
Толстого   поможет  человечеству   стряхнуть   с  себя  тяготеющие  над  ним
заблуждения  и  великими  усилиями  духа освободиться  из  векового  рабства
призракам, созданным и  поддерживаемым самими  же людьми, страдающими в этом
рабстве.
     И.Горбунов-Посадов Август 1917 г.


                I. В чем ложь и обман учения о государстве

                                    1.

     Лжеучение  государства состоит  в  признании  себя соединенным с одними
людьми одного народа,  одного  государства, и отделенным  от остальных людей
других  народов и других государств. Люди мучают, убивают, грабят друг друга
и самих себя  из-за  этого  ужасного  лжеучения.  Освобождается  же от  него
человек только  тогда когда признает в  себе духовное начало жизни,  которое
одно  и то  же во  всех людях.  Признавая это  начало, человек  уже не может
верить в те человеческие учреждения, которые разъединяют то,  что  соединено
Богом.

                                    2.

     Разумно любить добродетель, уважать подвиги, признавать  добро,  откуда
бы мы его ни получали, и даже  лишаться  своего удобства  для славы и выгоды
того, кого любишь, и кто того заслуживает: таким образом, если жители страны
нашли  такое лицо, которое показало им большую  мудрость, чтобы охранять их,
большую  храбрость,  чтобы их  защищать,  и  великую заботу, чтобы управлять
ими,- и если вследствие  этого они  привыкли повиноваться  ему  так,  чтобы
предоставить ему некоторые выгоды, я не думаю, чтобы это было неразумно.
     Но, Боже мой! Как назовем  мы то, когда видим, что большое число  людей
не  только  подчиняются,  но  раболепствуют перед одним человеком или  перед
немногими  некоторыми людьми,-  и  раболепствуют так,  что  не имеют ничего
своего: ни имущества, ни детей, ни даже самой жизни, которые бы они  считали
своими, и терпят грабежи,  жестокости не  от войска, не от  варваров, но  от
одного человека  и не от Геркулеса  или Самсона, но от людей большей  частью
очень плохих в нравственном отношении. Как назовем мы это? Скажем ли мы, что
такие люди трусы? Если бы два,  три, четыре не защитились бы от одного,  это
было бы странно, но все-таки возможно, и  можно было бы сказать, что  это от
недостатка мужества,  но если сто тысяч людей , сто тысяч  деревень, миллион
людей не нападут на тех немногих, от которых все страдают, будучи их рабами,
то что это за удивительное явление?
     А  между  тем  это  совершается  во  всех  странах со  всеми  людьми,-
совершается то, что несколько людей властвуют над стами  тысячами деревень и
лишают их свободы;  кто бы поверил этому, если бы только слышал, а не  видел
это. И если бы это  можно было видеть только в чужих и удаленных землях, кто
бы не подумал, что это скорее выдумано, чем справедливо! Ведь тех нескольких
людей,  которые  угнетают  всех,  не  нужно  побеждать,  не  нужно   от  них
защищаться,-  они  всегда  побеждены, только  бы  народ  не  соглашался  на
рабство. Не нужно ничего отнимать у них, нужно только ничего не давать им, и
народ будет свободен, Так что сами народы отдают себя во власть угнетателей,
сами перерезают себе горло. Народ, который  может быть свободным, отдает сам
свою  свободу, сам надевает себе на  шею ярмо, сам не только соглашается  со
своим  угнетением, но  ищет его. Если бы ему  стоило чего-нибудь возвращение
своей свободы и он не  искал бы  ее,  этого  самого  дорогого  для  человека
естественного права, отличающего человека от животного, то я понимаю, что он
мог бы предпочесть безопасность  и удобство жизни борьбе за свободу. Но если
для того, чтобы  получить свободу, ему нужно только пожелать ее, то  неужели
может быть  народ в  мире, который  бы  считал  ее купленной слишком дорогой
ценой, раз она может быть приобретена одним желанием свободы.
     Бедные, несчастные, бессмысленные народы, упорные в своем зле, слепые к
своему добру, вы  позволяете  отбирать от  вас  лучшую часть  вашего дохода,
грабить ваши поля, ваши  дома; вы живете так, как  будто все это принадлежит
не вам,  позволяя отнимать у вас вашу совесть, соглашаясь  быть  убийцами. И
все  эти  бедствия и разорения, развращения происходят не  от  врагов, но от
врага, которого вы  сами себе создаете. Откуда бы была у этого врага  власть
над вами, если бы вы  не были  укрывателями того вора,  который вас  грабит,
участниками того убийцы, который вас убивает, если бы вы не были изменниками
самим себе? Вы  сеете для того,  чтобы они  уничтожали  бы  ваши посевы,  вы
наполняете  и  убираете  ваши дома для  его грабежей. Вы воспитываете  ваших
детей с  тем,  чтобы он вел их  на свои войны, на  бойни, чтобы  он делал их
исполнителями  своих похотей,  своих мщений.  И от  этих  ужасов, которых не
перенесли бы и животные,  вы  можете  освободиться,  если  захотите, даже не
освободиться, но только пожелать этого.
     Решитесь  не   служить  ему  более  и   вы   свободны  одним   желанием
освобождения. Я  не  хочу,  чтобы вы нападали на  этого врага, но  чтобы  вы
только  перестали поддерживать  его,  и  вы  увидите, что  он, как  огромная
статуя,  из-под  которой  вынули  основание,  упадет   от  своей  тяжести  и
разобьется вдребезги.

     Ла-Боэти

                                    3.

     Когда  посмотришь внимательно  на  то, чем  заняты  люди, то нельзя  не
удивляться на то, как много тратится жизней для продолжения на земле царства
зла,  и  как поддерживает  это зло  больше  своего  то,  что  есть отдельные
государства и правительства.
     И еще больше удивляешься и огорчаешься, когда подумаешь, что все это не
нужно,  что  все  это зло,  которое  так  благодушно  делают сами себе люди,
происходит  только  от  их   глупости,  только  оттого,  что  они  позволяют
нескольким ловким и развращенным людям властвовать над собой.
     Патрис Ларокк. 4.
     Мы   пользуемся   благами  культуры  и  цивилизации,  но   не   благами
нравственности,  При  настоящем состоянии людей можно  сказать, что  счастье
государств растет вместе с  несчастьями людей. Так что невольно задаешь себе
вопрос, не счастливее ли бы мы были в первобытном  состоянии, когда у нас не
было культуры и цивилизации, чем в нашем настоящем состоянии?

     Нельзя сделать людей счастливыми, не сделав их нравственными.
     Кант. 5.

     "Я очень сожалею о  том, что должен предписывать отобрание произведений
труда, заключение в  тюрьму, изгнание, каторгу, казнь, войну, т.е.  массовое
убийство. но я обязан поступить так, потому что этого самого требуют от меня
люди,  давшие  мне  власть",  говорят правители. "Если  я  отнимаю  у  людей
собственность, хватаю  их от  семьи, запираю,  ссылаю,  казню, если я убиваю
людей чужого народа, разоряю их, стреляю в городах по женщинам и детям, то я
делаю это не потому,  что хочу этого,  а  только  потому,  что исполняю волю
власти,  которой  я  обещал   повиноваться   для   блага   общего",  говорят
подвластные.  В этом  обман  лжеучения государства. Только это укоренившееся
лжеучение  дает  безумную, ничем  не оправдываемую, власть сотням людей  над
миллионами и лишает истинной свободы эти миллионы. Не может человек, живущий
в  Канаде или в Канзасе, в Богемии, в Малороссии,  Нормандии, быть свободен,
пока он считает себя (и часто гордится этим) британским, североамериканским,
австрийским, русским,  французским гражданином. Не может и правительство, -
призвание  которого  состоит   в   том,   чтобы  соблюдать  единство  такого
невозможного и бессмысленного  соединения  как  Россия, Британия,  Германия,
Франция - дать своим  гражданам настоящую свободу, а не подобие ее, как это
делается при всяких хитроумных конституциях, монархических, республиканских,
или демократических. Главная и едва  ли не  единственная  причина отсутствия
свободы -  лжеучение  о  необходимости государства.  Люди могут быть лишены
свободы  и  при  отсутствии  государства,  но  при  принадлежности  людей  к
государству не может быть свободы.


                                    6.

     Работнику  сам  хозяин  задал дело. И вдруг,  приходит  чужой человек и
говорит ему, чтобы  он бросил  хозяйское дело и делал  бы  совсем  противное
тому, что  приказал  хозяин, чтобы даже испортил  начатое  хозяином дело. Не
правда ли, надо, чтобы работник был  совсем  сумасшедшим человеком для того,
чтобы зная, что он весь во  власти хозяина и  что хозяин может всякую минуту
потребовать его к себе, чтобы, зная  все это, работник соглашался делать все
противное воле хозяина, что велит делать этот чужой человек.
     И что же,  это  самое  делает всякий христианин, когда  он  по  приказу
урядника,  губернатора, министра, царя, делает дела, противные его совести и
закону Бога: отбирает у бедняков имущество, судит, казнит, воюет.
     Почему  же  он  делает  все  это?  А  потому,  что  верит  в  лжеучение
государства.


                                    7.

     Можно понять,  почему цари, министры, богачи уверяют себя и других, что
людям нельзя жить без государства. Но для  чего стоят за государство бедные,
которым государство ничего не дает, а только мучает? Только оттого, что  они
верят в лжеучение государства.


                                    8.

     Лжеучение государства вредно уже одним тем, что выдает  ложь за истину,
но больше всего вредно тем, что приучает добрых людей делать дела, противные
совести и закону Бога: обирать бедных, судить, казнить, воевать и думать что
все эти дела не дурные.


                                    9.

     "Деспотизм,   смертная   казнь,   вооружение  всей  Европы,  угнетенное
положение  рабочих и войны,-  все это великие  бедствия,  и правы  те,  кто
осуждает действия правительств. Но как же жить без правительства",- говорят
люди: "какое  имеем мы, люди с  ограниченным  познаниями и  разумом,  право,
только  потому,  что  это кажется  нам  лучшим,  уничтожить тот существующий
порядок вещей, посредством  которого предки наши достигли настоящей  высокой
степени  цивилизации и  всех ее  благ? Уничтожая государство,  мы должны  же
что-нибудь поставить на  его место. Если  же нет,  то  как же рисковать теми
страшными   бедствиями,   которые   неизбежно  должны  возникнуть,  если  бы
государство было уничтожено".
     Ответ  на  это  лжеучение  дает  христианское  учение  в  его  истинном
значении.  Христианское  учение  отвечает  на  это  лжеучение  тем,  что оно
переносит вопрос совсем в  другую,  более  существенную и  более  важную для
жизни каждого отдельного человека область. Христианское учение не предлагает
ничего  разрушать  и  никакого   своего   устройства   заменяющего  прежнее.
Христианское учение тем  и  отличается  от всех общественных учений, что оно
говорит не о том или другом устройстве жизни, а о том, в чем заключается зло
и  в чем истинное благо жизни для каждого человека, а потому и всех людей. И
путь, которым приобретается это  благо, до  такой степени ясен, убедителен и
несомненен, что раз человек понял его и потому  познал то, в чем зло и в чем
благо его жизни, он уже никак не может сознательно делать то, в чем он видит
зло своей жизни, и не делать то, в чем он видит истинное благо ее, точно так
же, как вода не может не течь книзу или растение не стремиться к свету.
     Учение  же  христианское  все  только  в  том,  что  благо  человека  в
исполнении той  воли, по которой он пришел  в этот мир, зло  же в  нарушении
этой  воли.  Требования  же  этой  воли  так  просты  и ясны, что их так  же
невозможно  не понимать, как  и превратно  перетолковывать. Требования эти в
том, чтобы  не  делать другому того,  чего не хочешь, чтобы тебе  делали. Не
хочешь, чтобы тебя заставляли работать на фабрике или рудниках по 10 часов к
ряду,  не  хочешь,  чтобы  тебя  насиловали и  убивали, не делай  этого,  не
участвуй  в таких делах. Все это  так просто, ясно  и  несомненно, что малый
ребенок не может не понять этого, и никакой софист не может опровергнуть.
     Вопрос  же  в   том,  какая  форма  жизни  сложится   вследствие  такой
деятельности людей, не существует для христианина.


                                    10.

     То, что от государства с его податями, судами, казнями много зла людям,
все видят. Все видят и то, что  для того,  чтобы  освободиться от этого зла,
надо только не поддерживать  государство в его злых делах. Отчего же люди не
освобождаются от зла государства, от  лжеучения государства? А  от лжеучений
одно спасение - истина.


II.Суеверие неравенства, выделяющее людей правительства, как особенных, из
                      среды всего остального народа.


                                    1.

     Люди  в наше  время  так  привыкли в  тому, что  из  всех  дел, которые
делаются, есть такие,  которые им запрещено  делать,  и  такие,  которые  им
велено  делать,  как бы это  ни было трудно  для них,  и что если они  будут
делать то, что запрещено, и не будут делать того, что повелено, то кто-то за
это накажет их, и им будет от этого худо.  Люди так привыкли к  этому, что и
не спрашивают, кто те лица,  которые запрещают им, и кто будет наказывать за
неисполнение, и покорно исполняют все, что от них требуется.
     Людям кажется,  что  требуют  от  них  всего этого не люди,  а какое-то
особое   существо,  которое   они   называют   начальством,  правительством,
государством.  А  стоит  только  спросить себя: кто  такое  это  начальство,
правительство, государство, чтобы понять, что это просто люди, такие же, как
и все, и что приводить в  исполнение все их предписания будет никто  иной, а
только тот самый разряд людей, над которыми и производятся эти насилия.


                                    2.

     Если  не будет государственной власти, говорят начальствующие, то более
злые будут властвовать над менее  злыми. Но  дело в том, что то, чем пугают,
уже совершилось: теперь  уже властвуют более злые над  менее злыми, и именно
потому, что существует государственная  власть. О том  же, что произойдет от
того, что не  будет  государственной  власти, мы судить  не  можем.  По всей
вероятности должно  заключить, что если люди, делающие  насилие,  перестанут
его делать, то жизнь всех людей станет от этого никак не хуже, но лучше.


                                    3.

     Стоит только вдуматься в сущность того, на что употребляет  свою власть
правительство,  для того, чтобы понять, что управляющие народами люди должны
быть   жестокими,  безнравственными   и   непременно   стоят  ниже  среднего
нравственного уровня людей своего времени и общества. Не только нравственный
но  не  вполне  безнравственный  человек  не  может  быть  на  престоле  или
министром,  или  законодателем,  решателем  и  определителем  судьбы   целых
народов. Нравственный  добродетельный государственный  человек есть такое же
внутреннее противоречие,  как  целомудренная проститутка,  или  воздержанный
пьяница, или кроткий разбойник.


                                    4.

     Макиавелли  вот  как  поучает  государей  об  исполнении  их должности:
"Государям  совсем  не  нужно  иметь хорошие качества...  но каждому  из них
необходимо показывать  вид,  что он  имеет эти  качества. Скажу больше  - в
самом  деле правителям  эти  качества могут  быть  только вредны, тогда  как
притворство в том,  что  имеешь  те  добрые  качества,  которых  не  имеешь,
напротив,  очень  полезно. Так для  государей очень важно  уметь  выказаться
милосердными,  верными   своему  слову,   человеколюбивыми,  религиозными  и
откровенными; быть же таковыми на самом деле не вредно только в том  случае,
если государь с подобными качествами сумеет в случае надобности заглушить их
и выказать совершенно противоположное.
     Всякий может видеть,  что  государям, особенно  только  что  получившим
власть  или управляющим вновь  возникающими  монархиями,  бывает  невозможно
согласовать свой образ действий с требованиями нравственности: весьма часто,
для поддержания порядка в государстве,  они  должны поступать против законов
совести,  милосердия, человеколюбия  и даже против религии.  Государи должны
обладать   гибкой   способностью    изменять   свои    убеждения   сообразно
обстоятельствам, и, как  я  сказал выше,  если  возможно,  не надо  избегать
честного пути; но, в случае необходимости, прибегать к бесчестным средствам.
     Особенно важно для государей притворяться благочестивыми; в этом случае
люди,  судящие  по  большей  части  только  по  одной  внешности,   так  как
способность глубокого суждения дана немногим, легко обманываются. Личина для
государей необходима,  так как большинство  судит о  них  по тому,  чем  они
кажутся  и только весьма немногие бывают в  состоянии отличить кажущееся  от
действительного; если даже эти немногие поймут настоящие качества государей,
они не  посмеют  высказать свое мнение, противное мнению большинства,  да  и
побоятся  оскорбить достоинство верховной власти, представляемой  государем.
Кроме того, так как действия  государей не подсудны,  то подлежат обсуждению
одни только последствия действий, а  не сами действия. Если  государь сумеет
только сохранить  свою  жизнь  и власть, то  все средства, какие  бы  он  не
употреблял, для этого, будут считаться честными и похвальными".


                                    5.

     Разбойники  обирают  преимущественно богатых, правительства же  обирают
преимущественно  бедных,  богатым  же,  помогающим  им  в  их преступлениях,
покровительствуют.  Разбойники,  делая  свое дело,  рискуют  своей жизнью -
правительства почти ничем не рискуют. Разбойники никого насильно не забирают
в  свою  шайку,  -  правительства  набирают  своих  солдат  большей  частью
насильно. Разбойники делят добычу большей частью поровну,- правительства же
распределяют добычу неравномерно: чем  больше кто участвует в организованном
обмане, тем  больше он  получает вознаграждения.  Разбойники  не  развращают
умышленно людей, - правительства же  для достижения  своих целей развращают
целые  поколения  детей  и  взрослых  ложными  религиозными  патриотическими
учениями.  Главное  же,  ни один  самый  жестокий разбойник  Стенька  Разин,
никакой  Картуш  не  может  сравниться   по  жестокости,  безжалостности   и
изощренности  в  истязаниях  не  только  со  знаменитыми  своей  жестокостью
злодеями-государями: Иваном Грозным, Людовиком XI,  Елизаветами  и т.п.,  но
даже с  теперешними  конституционными  и  либеральными  правительствами с их
казнями,   одиночными  тюрьмами,  дисциплинарными   батальонами,   ссылками,
усмирениями бунтов, избиениями на войнах.


                                    6.

     Как удивительно то, что короли  так легко верят тому, что  в них все, и
что народ так твердо верит в то, что он ничто.
     Монтень


                                    7.

     Сильные мира кажутся великими только людям, которые стоят перед ними на
коленях. Только встань люди с колен на ноги, и они увидят, что казавшиеся им
такими великими люди - такие же, как и они.


                                    8.

     Главное зло  государственного устройства не в уничтожении  жизней, а  в
уничтожении любви и возбуждении разъединения между людьми.


                    III.Государство основано на насилии

                                    1.

     Существенной особенностью каждого  правительства  является то, что  оно
требует от граждан той силы, которая составляет его основу. Таким образом, в
государстве  все  граждане  являются угнетателями самих  себя. Правительство
требует от граждан насилия и поддержки насилию.


                                    2.

     Каждое   правительство  поддерживается  вооруженными  людьми,  готовыми
осуществлять силою его волю, сословием людей, воспитывающися для того, чтобы
убивать всех тех, кого велит убивать начальство. Люди эти полиция и, главным
образом,  армия.  Армия  есть ничто иное ,  как  собрание дисциплинированных
убийц.  Обучение ее  есть обучение  убийству, ее победы - убийства.  Войско
всегда стояло и теперь  стоит в основе  власти.  Всегда власть  находится  в
руках тех,  кто  повелевает  войском, и  всегда  все властители  от  римских
кесарей до  русских и немецких  императоров озабочены  более  всего войском.
армия прежде  всего поддерживает  внешнее могущество  правительства.  Она не
допускает  того,  чтобы  власть была вырвана  у него другим  правительством.
Война есть не что  иное, как спор между несколькими правительствами о власти
над поддаными. В виду такого значения армий,  каждое государство приведено к
необходимости увеличивать  войска, увеличение же войск заразительно, как это
еще полтораста лет  тому  назад  заметил Монтескье.  Но  когда  думают,  что
правительства содержат  армию только  для  защиты от  внешних нападений,  то
забывают, что войска нужны  правительствам прежде  всего для  самозащиты  от
своих подавленных и приведенных в рабство подданых.


                                    3.

     Обитатели  земной  планеты находятся  еще в таком  состоянии нелепости,
неразумия, тупости, что каждый день читаешь в газетах рассуждения правителей
народов  о том,  с  кем  и  как  надо  соединиться для того, чтобы воевать с
другими  народами,  сами же  народы при  этом позволяют своим  руководителям
располагать  ими, как  скотом,  ведомым на  бойню,  как будто жизнь  каждого
человека не есть его личная собственность.
     Обитатели нашей планеты все еще воспитаны в убеждении, что есть народы,
границы,  знамена,  и  что  все это гораздо  важнее  сознания  человечности.
Правда, что  если  бы  мыслящие  люди сумели  согласиться,-  это  положение
изменилось бы, так как лично никто не  желает войны. Но  дело  в том, что  в
каждом государстве существуют еще  миллионы дармоедов, которым нужна война и
которые  без  войны  не  могли  бы  продолжать быть  дармоедами.  Вот эти-то
дармоеды  и  мешают  мыслящим  людям  согласиться  перестать участвовать  во
взаимном убийстве.
     Фламмарион


                                    4.

     Государства  Европы накопили долг в 130  миллиардов. Из  этих 130 около
110 сделано в  последние сто лет. Весь огромный долг  этот сделан только для
расходов  на войне. Европейские  государства держат в мирное время в войсках
более 4 миллионов людей и могут довести это число до 19 миллионов  в военное
время. Две  трети дохода  всех  государств  идут  на проценты  с  долга и на
содержание армий сухопутных и  морских.  Все это  сделано  государствами. Не
будь государств, ничего бы этого не было.
     Молинари

                                    5.

     Может  ли  быть  что-нибудь нелепее того, что человек имеет право убить
меня потому, что  он живет на  той стороне реки и что его государь в ссоре с
моим, хотя я и не думал ссориться с ним?
     Паскаль


                                    6.

     Как часто  встречаешь  людей,  осуждающих войны,  тюрьмы, всякого  рода
насилия. н  вместе с тем  непосредственно участвующих  в  тех  самых  делах,
которые они осуждают.
     Человек нашего  времени,  если  он не  хочет  поступать безнравственно,
должен очень внимательно обдумать те кажущиеся невинными дела,  к  участию в
которых он  призывается. Как, съедая котлету, человек  должен знать, что эта
котлета  есть  тело  убитого  барана,  так  точно  и  получая  жалование  на
оружейном, пороховом заводе, или на службе офицером, или чиновником по сбору
податей, он должен знать, что он получает жалование за  то, что  участвует в
приготовлениях к убийству  или  в  отбирании у бедных людей произведений  их
труда.
     В  наше  время  самые  большие  и вредные преступления  не те,  которые
совершаются временами, а те, которые совершаются непрестанно и не признаются
преступлениями.


           IV. Государство было временной формой общежития людей

                                    1.

     Может быть, что для прежнего состояния людей нужно было государственное
устройство; может быть,  для некоторых людей оно нужно еще и теперь, но люди
не могут не  предвидеть того  состояния,  при  котором  насилие может только
мешать их мирной  жизни. А видя  и предвидя это, люди не могут  не стараться
ввести такой порядок, в котором насилие стали  бы и не  нужно  и невозможно.
Средство осуществления этого порядка есть  внутреннее совершенствование,  не
допускающее участия в насилии


                                    2.

     Как  движется жизнь  отдельного  человека  от возраста к возрасту,  так
точно движется и жизнь всего человечества. И как в жизни отдельного человека
бывают такие времена, когда ребенок  становится юношей  и не может уже  жить
по-прежнему,  и юноша становится зрелым мужем, и зрелый муж стариком, так  и
все человечество переживает разные  возрасты. Все показывает то,  что в наше
время  мы  переживаем переход  человечества  из одного  возраста  в  другой.
Ребяческий и юношеский возраст  пережит. Надо жить так, как свойственно жить
в зрелом возрасте.


                                    3.

     Та  перемена,  которая предстоит теперь  человечеству, это  перемена то
животного  состояния к  человеческому.  Переход  этот  возможен  только  при
исчезновении государства.
     Бакунин 4.
     Государство - учреждение временное  и должно исчезнуть. Сабля и ружье,
оружия нашего времени, со временем будут показываться в музеях, как такие же
редкости, как теперь показывают орудия пытки.
     По Кросби 5.
     В наше время люди уже начинают  понимать, что время государства прошло,
и что оно держится только утвердившимся лжеучением, но не могут освободиться
от него, потому что все так или иначе запутаны в нем.


                                    6.

     Если государства и  были  когда-то  на что-то нужны, то время  это  уже
давно  прошло, и государства, особенно теперешние, только вредны. Теперешние
государства  со  своими войсками  напоминают  того часового,  которого,  как
рассказывают, еще  долго продолжали  ставить на  место,  где  когда-то  была
скамейка, на которой когда-то имела  привычку садиться во время  гуляния уже
давно умершая императрица.


       V. Законы не исправляют и улучшают, а ухудшают и портят людей

                                    1.

     Государство  создает  преступников быстрее,  чем  их  наказывает.  Наши
тюрьмы  набиты  преступниками,   которых   развратили   государство   своими
несправедливыми  законами,  монополиями  и  всеми  своими  учреждениями.  Мы
сначала издаем множество законов, порождающих  преступления, а  потом издаем
еще больше законов для того, чтобы наказать за эти преступления
     Тукер 2.
     Государство  издает  столько законов,  сколько отношений  между людьми,
которые должны  быть  определены.  А  так  как  отношений  этих бесчисленное
количество,  то  законодательство  должно  действовать  непрерывно.  Законы,
декреты, эдикты,  указы, постановления должны  сыпаться градом на несчастный
народ. Так  оно и есть.  Во Франции  конвент в три года, один месяц и четыре
дня издал 11600 законов и декретов; учредительное и законодательное собрание
произвели  столько же.  Империя и позднейшие правительства работали столь же
успешно. В настоящее время собрание законов содержит их в себе, как говорят,
более  50000;  если  бы наши законодатели  исполняли свой долг, эта огромная
цифра  удвоилась  бы.  Думаете ли вы, что народ  и само  правительство могут
сохранить какой-нибудь здравый смысл в этой ужасной путанице?
     Прудон 3.
     Люди  старательно вяжут себя так, чтобы один человек или немногие могли
двигать ими всеми; потом веревку от этой самой связанной толпы отдадут  кому
попало и удивляются, что им дурно.


                                    4.

     Стоит  только,  отрешившись  от  принимаемого  на  веру  лжеучения,   и
взглянуть на положение  человека, живущего  в государстве,  - к  какому  бы
самому  деспотическому   или  самому  демократическому   государству  он  ни
принадлежал,-  чтобы ужаснуться на  ту  степень  рабства,  в котором  живут
теперь люди, воображая, что они свободны.
     Над всяким  человеком, где бы он ни родился, существует собрание людей,
совершенно неизвестных  ему, которые устанавливают законы  его жизни: что он
должен  и  чего   не  должен  делать;  и  чем   совершеннее  государственное
устройство, тем теснее сеть этих  законов. Определено, кому  и как он должен
присягать,   т.е.   обещаться  исполнять  все   те  законы,   которые  будут
составляться  и  провозглашаться, Определено, как и когда  он может жениться
(он должен  жениться только на  одной женщине, но может пользоваться  домами
терпимости). Определено,  как он может  разводиться с  женой, как  содержать
своих  детей,  каких считать  законными,  каких  незаконными, и  кому и  как
наследовать и  передавать  свое имущество.  Определено,  за какие  нарушения
законов, как и кем он судится и  наказуется. Определено, когда он сам должен
явиться в  суд в качестве  присяжного  или свидетеля. Определен возраст, при
котором он может  пользоваться  трудами помощников, работников  и даже число
часов, которое может работать в день его помощник, пища,  которую он  должен
давать ему.  Определено,  когда и как он должен прививать  предохранительные
болезни своим  детям; определены меры, которые он должен принимать и которым
должен  подвергаться  при такой-то  и  такой-то  болезни,  постигшей его или
семейных животных. Определены  школы,  в которые он  должен  посылать  своих
детей.  Определены размеры  и прочность  дома,  который  он  может  строить.
Определено  содержание  его   животных:   лошадей,  собак;  как   он   может
пользоваться  водой и где может ходить без  дороги. Определены наказания  за
неисполнение всех этих и  многих других  законов.  Нельзя  перечислить  всех
законов  на законах  и  правил на правилах,  которым он должен подчиняться и
незнанием которых (хотя и нельзя  их знать)  не может отговариваться человек
самого либерального государства.
     При  этом человек  этот поставлен  в  такое  положение,  что при всякой
покупке потребляемых им предметов: соли, пива, сукна, железа, керосина, чая,
сахара  и многого другого  он должен отдавать большую часть своего труда для
каких-то  неизвестных  ему  дел  и  для  уплаты  процентов за долги, которые
свершены кем-то во время его  дедов и прадедов. Должен отдавать  также часть
своего труда и  при всяком переезде с места на место, при  всяком  получении
наследства или какой бы то ни было сделки с ближним. Кроме того, за ту часть
земли, которую  он занимает или  своим жилищем  или обработкой поля, с  него
требуют еще более значительную часть  его  труда. Так  что большая часть его
труда,  если  он  живет  своим  трудом,  а  не  чужим,  вместо  того,  чтобы
употребляться на  облегчение  или улучшение  положения его  и  положения его
семьи, уходит на эти подати, пошлины, монополии.
     Мало и этого: человеку этому  в одних, в большинстве государств, велят,
как  только он войдет в возраст, поступать на несколько лет в военное  самое
жестокое  рабство  и идти  воевать, в  других же государствах:  в  Англии  и
Америке, он должен нанимать людей для этого же дела.
     И вот люди,  поставленные в такое положение не  только не  видят своего
рабства,  но   гордятся  им,  считая  себя   свободными  гражданами  великих
государств  Британии, Франции, Германии, России,  гордятся этим так  же, как
лакеи гордятся важностью господ, которым они служат.


                                    5.

     Я  думаю,  что  мы  прежде  всего  должны  быть  людьми,  а  уже  потом
подданными. Нежелательно воспитывать  в себе уважение к закону такое же, как
к добру.  Закон никогда  не делает  людей более справедливыми, а,  напротив,
вследствие   уважения  к   закону   хорошие   люди  делаются   исполнителями
несправедливости.
     Торо


                                    6.

     Понятно, что коров, лошадей, овец стерегут люди. Люди  знают, что нужно
скотине  и как лучше пасти ее. Но лошади, коровы, овцы не  могут  сами пасти
себя, потому что они  все  одинаковы по своей  природе. Так  же одинаковы  и
люди. Почему же одни люди могут повелевать другими и заставлять их жить так,
как это  им кажется лучше? Все люди одинаково разумные существа, и управлять
ими может только то,  что выше их. Выше же их только одно: тот  дух, который
живет  во всех  их,  то,  что  мы называем совестью. И  потому  людям  нужно
повиноваться только своей совести,  а не людям, которые назовут себя царями,
палатами, конгрессами, сенатами, судами...


                                    7.

     Американские  индейцы  жили  так,  что у них  не было  никакой  власти,
никаких законов, никакого правительства.  Слушались  они  только заведенного
обычая и своей совести. Те, кто  поступали  противно обычаю и своей совести,
тех  изгоняли  из  общества,  или  когда  случалось  что-нибудь  важное, как
убийство,  то наказывали  убийство  те, кто  пострадал от  него...  И  среди
американских индейцев было  гораздо  меньше  преступлений, чем  среди  наших
государств с  властями, тюрьмами и судьями. Где будет больше зла: там ли где
нет никаких законов, как было у диких американских индейцев, или там, где их
слишком много? Я думаю, что верно можно сказать,  что там где, слишком много
законов. Овцы,  наверное, будут счастливее, если они сами будут заботиться о
себе, а не будут отданы на попечение о них волкам.
     по Джеферсону


                                    8.

     Гораздо  естественнее  представить  себе  общество  людей,  управляемое
разумными,  выгодными  и признаваемыми всеми  правилами, чем  те общества, в
которых живут  теперь люди, подчиняясь,  никто не  знает  кем  установленным
государственным законам.

         VI. Оправдание необходимости государственного устройства.

                                    1.

     Не утешай себя мыслью, что если ты не видишь тех, которых ты мучаешь  и
убиваешь, и если у  тебя много товарищей, делающих то же, то ты не мучитель,
не убийца: ты мог  бы не быть им до тех пор, пока не знал, откуда те деньги,
которые попадают тебе в руки, но если  ты знаешь, то нет тебе оправдания  -
не  перед людьми (перед  людьми  во всем и всегда есть  оправдание), а перед
твоей совестью.


                                    2.

     Говорят, что  государственное  устройство  справедливо, потому что  оно
установлено   большинством   голосов.    Но   это,   во-первых,   неверно,-
государственное устройство установлено не большинством  голосов, а  силой. А
если бы даже  оно и было поддерживаемо  большинством  голосов, то и  это  не
делало бы его справедливым.
     Не  только  один  человек не имеет  права  распоряжаться  многими, но и
многие не имеют права распоряжаться одним.


                                    3.

     "Когда среди 100 человек  один  властвует  над 99 - это несправедливо,
это деспотизм; когда 10 властвуют над  90  - это  также несправедливо,  это
олигархия; когда  же 51 властвует над 49  (и то  только  в  воображении - в
сущности же опять 10 или 11 из  этих 51) - тогда это совершенно справедливо
- это свобода".
     Может ли  быть  что-нибудь смешнее такого рассуждения,  а между тем это
самое    рассуждение   служит   основой   деятельности    всех   улучшателей
государственного устройства.


                                    4.

     Цель  государства в том, чтобы установить порядок,  такой же, какой  бы
был среди  людей, если бы все люди были руководимы справедливостью.  Но если
бы государства и достигли своей цели, то все-таки была бы не только разница,
но  полная  противоположность  между  внешней  справедливостью,  достигнутой
государством, и тем состоянием, в котором были бы люди, руководимые желанием
справедливости. В  обществе, руководимом желанием  справедливости, никто  не
хотел  бы  творить  несправедливостей;  в  самом же  лучшем  государственном
устройстве было бы так, что никто  не хотел бы терпеть несправедливости, так
что одна и та  же  цель  достигается двумя противоположными средствами.  Как
хищный зверь в  наморднике  столь же  безвреден, как и травоядное. Дальше же
этого предела государство не может идти: государство  не может даже дать нам
понятия о том, какая бы стала жизнь людей при взаимной благожелательности их
между собою.
     по Шопенгауэру


                                    5.

     Говорят, что государство  всегда было, и  что  поэтому  нельзя жить без
государства. Во-первых, государство  не  всегда  было,  а если и было и есть
теперь, то это не показывает того, что оно всегда должно быть.

      VII. Христианин не должен принимать участия в делах государства

                                    1.

     К  правительствам,  как  к  церквам нельзя относиться  иначе, как или с
благословением или с омерзением. До тех пор, пока человек не понял того, что
такое правительство,  так же, как  и  того, что такое церковь,  он не  может
относиться  к  этим  учреждениям  иначе,  как  с   благословением.  Пока  он
руководится  ими  ему нужно  думать,  для  его  самолюбия,  что  то, чем  он
руководится,  есть нечто самобытное,  великое  и святое.  Но  как  только он
понял,  что то, чем он руководится не  есть  нечто самобытное и священное, а
что это только обман недобрых людей, которые под  видом руководительства для
своих личных целей пользовались им,- так он не может тотчас же  не испытать
к этим людям отвращения.


                                    2.

     Всякий   истинных   христианин  при  предъявлении  к   нему  требования
государства,  противного  его  сознанию,  может и должен сказать: "Я не могу
доказывать ни необходимости ни вреда государства;  знаю только одно то,  что
во-первых, мне не нужно государство, а, во-вторых, что я не  могу  совершать
все те дела, которые нужны для существования государства".


                                    3.

     Я живу, живу нынче еще; завтра очень может быть, что меня не будет, что
я навсегда уйду туда, откуда пришел. Пока я живу, я знаю, что если я в любви
с  людьми,  мне  хорошо, спокойно,  радостно, и  потому пока я живу,  я хочу
любить  и  быть любимым. И вдруг приходят люди  и  говорят: "Пойдем  с  нами
обирать,  казнить, убивать,  воевать, тебе будет от этого лучше, а  если  не
тебе,  то государству".  "- Что  такое?  Какое  такое  государство? Что  вы
говорите?"- ответит всякий не ошалевший разумный человек.-"Оставьте меня в
покое. Не говорите таких глупостей и гадостей".


                                    4.

     Когда человеку приходится выбирать между тем, что велит Бог и что велит
власть, и он делает то, что велит власть, то  он поступает так, как поступил
бы человек, слушаясь не того хозяина,  у  которого  он живет, а того первого
человека, которого он встретил на улице.


                                    5.

     Мне говорят:  "Давай  столько-то денег какому-то тому,  кто  называется
правительством. Этот же кто-то велит мне идти в солдаты и обещаться убивать,
кого  он   велит".   Я   спрашиваю:   "Кто  этот   кто-то?"   Мне   говорят:
"Правительство". -"Кто такое  правительство?" -"Люди". "Кто же  такие  эти
люди, особенные какие-нибудь?" -"Нет, такие  же как и все". -"Зачем же мне
делать то, что  они велят мне. Еще добро бы все, что они велят, были бы дела
добрые, а то  прямо велят мне делать злое. Не  хочу я этого. Оставьте меня в
покое". Вот что должны были бы  сказать все люди,  если бы они  не  были так
одурены лжеучением государства.


                                    6.

     Учение  Христа  всегда  было  противно  учению мира.  По  учению  мира,
властители управляют народам, и, чтобы управлять ими, заставляют одних людей
убивать, казнить, наказывать других людей, заставляют их клясться в том, что
они  во всем будут исполнять волю начальствующих,  заставляют их  воевать  с
другими народами.  По учению же Христа  ни один человек не может  не  только
убивать,  но  насиловать другого, даже и силою  сопротивляться ему, не может
делать зла не только ближним, но и врагам своим. Учение мира и учение Христа
были и всегда будут противны друг другу. И  Христос знал это  и предсказывал
Своим ученикам,  что  за  то, что они будут  следовать Его  учению, их будут
предавать  на  мучения  и  убивать, и что мир будет их  ненавидеть,  как  он
ненавидел Его, потому что они будут не слугами мира, а слугами Отца.
     И все  сбылось  и  сбывается так, как  предсказал  Иисус, если  ученики
Христа исполняют Его учение.


                                    7.

     "Если бы мои солдаты  начали думать, ни один не остался бы в войске,"-
говорил король Фридрих II.


                                    8.

     Анархисты правы  во всем: и в отрицании существующего и  в  утверждении
того, что при существующих  нравах ничего не может быть хуже насилия власти;
но они  грубо  ошибаются,  думая, что  анархию можно  установить революцией.
Анархия может быть установлена только тем, что  будет больше и больше людей,
которым  не  нужна защита  правительственной  власти и  все больше  и больше
людей, которые будут стыдиться прилагать эту власть.


                                    9.

     Анархия  не  значит отсутствие учреждений,  а  только  отсутствие таких
учреждений, которым  заставляют людей подчиняться  насильно. Казалось, иначе
бы  не  могло и  не  должно бы  быть устроено  общество  существ,  одаренных
разумом.


                                    10.

     Нельзя  допустить,  чтобы  человек,  истинный  христианин,  был  членом
общества, имеющего армию и военные учреждения.
     Неужели  он  может  согласиться  на  то, чтобы  признаваемый  им  глава
правительства командовал бы армией  и  флотом и водил  братьев  его  убивать
братьев же иноплеменников?
     Не  может  христианин  признавать  такого сановника и участвовать в его
выборе, не может,  присягая именем Бога, обязываться делать дела  убийства и
насилия. Как безобразно, нелогично оказывается возражение в пользу участия в
делах мира сего и как бессмысленно оказывается по проверке то, что с первого
взгляда казалось последним словом здравого смысла.
     Конгресс    уполномочивает   объявить    войну.    Мои    представители
уполномочивают  делать это злодеяние от  моего имени и по своему  произволу.
Они имеют власть обратить  целую нацию в  безбожных убийц и разбойников, они
имеют  власть  объявлять справедливыми  и правыми все эти  ужасы,  они имеют
право дозволять совершение  всех преступлений, и все  это на основании моего
уполномочия.
     При  таких условиях христианин не  примет никакой должности, никогда не
захочет быть ни избирателем, ни  избираемым и никогда не присоединится  ни к
церкви, ни к  государству, пока они будут поддерживать такие верования, пока
и церковь и государство не перестанут распинать Христа.
     Адин Балу


                                    11.

     Суд состоит в том, что свет пришел в мир, но люди более возлюбили тьму,
нежели свет, потому что дела их были злы.
     Ибо всякий  делающий злое,  ненавидит свет и не идет к свету,  чтобы не
обличались дела его, потому что злы. А  поступающий по правде  идет к свету,
дабы явны были дела его, потому что они в Боге сделаны.
     Евангелие от Иоанна, III, 19-21.

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт:

Комментарии (2)