в выражение его лица, сколько ни вслушивался в звук его голоса я не мог не
убедиться, что он нисколько не притворялся, а был глубоко возмущен и огорчен,
что ему не позволили итти стрелять в черкесов и находиться под их выстрелами; он
был так огорчен, как бывает огорчен ребенок, которого только что несправедливо
высекли... Я совершенно ничего не понимал.
VI.
В десять часов вечера должны были выступить войска. В половине девятого я сел на
лошадь и поехал к генералу; но, предполагая, что он и адъютант его заняты, я
остановился на улице, привязал лошадь к забору и сел на завалинку, с тем чтобы,
как только выедет генерал, догнать его.
Солнечный жар и блеск уже сменились прохладой ночи и неярким светом молодого
месяца, который, образовывая около себя бледный светящийся полукруг на темной
синеве звездного неба, начинал опускаться; в окнах домов и щелях ставень
землянок засветились огни. Стройные раины садов, видневшиеся на горизонте из-за
выбеленных, освещаемых луною землянок с камышовыми крышами, казались еще выше и
чернее,
Длинные тени домов, деревьев, заборов ложились красиво по светлой пыльной
дороге... На реке без умолку звенели лягушки;<<13>> на улицах слышны были то
торопливые шаги и говор, то скок лошади; с форштата изредка долетали звуки
шарманки: то виют витры, то какого-нибудь "Aurora-WaIzer".
Я не скажу, о чем я задумался: во-первых, потому, что мне совестно было бы
признаться в мрачных мыслях, которые неотвязчивой чередой набегали мне в душу,
тогда как кругом себя я замечал только веселость и радость, а во-вторых, потому,
что это нейдет к моему рассказу. Я задумался так, что даже не заметил, как
колокол пробил 11, и генерал со свитою проехал мимо меня. -
Торопливо сев на лошадь, я пустился догонять отряд.
Арьергард еще был в воротах крепости. Насилу пробрался я по мосту между
столпившимися орудиями, ящиками, ротными повозками и шумно распоряжающимися
офицерами. Выехав за ворота, я рысью объехал чуть не на версту растянувшиеся,
молчаливо двигающиеся в темноте войска и догнал генерала. Проезжая мимо
вытянувшейся в одно орудие артиллерии и ехавших верхом между орудиями офицеров,
меня, как оскорбительный диссонанс среди тихой и торжественной гармонии, поразил
немецкий голос, кричавший: "Агхтингхист, падай паааальник!" и голос солдатика,
торопливо кричавший: "Шевченко! поручик огня спрашивают".
Большая часть неба покрылась длинными темно-серыми тучами; только кое-где между
ними блестели неяркие звезды. Месяц скрылся уже за близким горизонтом черных
гор, которые виднелись направо, и бросал на верхушки их слабый и дрожащий
полусвет, резко противоположный с непроницаемым мраком, покрывавшим их подошвы.
В воздухе было тепло и так тихо, что, казалось, ни одна травка, ни одно облачко
не шевелились. Было так темно, что на самом близком расстоянии невозможно было
определять предметы; по сторонам дороги представлялись мне то скалы, то
животные, то какие-то странные люди, и я узнавал, что это были кусты, только
тогда, когда слышал их шелест и чувствовал свежесть росы, которою они были
покрыты.
Перед собой я видел сплошную колеблющуюся черную стену, за которой следовало
несколько движущихся пятен: это были авангард конницы и генерал со свитой. Сзади
нас подвигалась такая же черная мрачная масса; но она была ниже первой: это была
пехота.
Во всем отряде царствовала такая тишина, что ясно слышались все сливающиеся,
исполненные таинственной прелести звуки ночи: далекий заунывный вой чакалок,
похожий тона отчаянный плач, то на хохот, звонкие однообразные песни сверчка,
лягушки, перепела, какой-то приближающийся гул, причины которого я никак не мог
объяснить себе, и все те ночные, чуть слышные движения природы, которые
невозможно ни понять, ни определить, сливались в один полный прекрасный звук,
который мы называем тишиною ночи. Тишина эта нарушалась или скорее, сливалась с
глухим топотом копыт и шелестом высокой травы, которые производил медленно
двигающийся отряд.
Только изредка слышались в рядах звон тяжелого орудия, звук столкнувшихся
штыков, сдержанный говор и фырканье лошади. По запаху сочной и мокрой травы,
которая ложилась под ногами лошади, легкому пару, подымавшемуся над землей, и с
двух сторон открытому горизонту можно было заключить, что мы идем по широкому
роскошному лугу.
Природа дышала примирительной красотой и силой.
Неужели тесно жить людям на этом прекрасном свете, под этим неизмеримым звездным
небом? Неужели может среди этой обаятельной природы удержаться в душе человека
чувство злобы, мщения или страсти истребления себе подобных? Всё недоброе в
сердце человека должно бы, кажется, исчезнуть в прикосновении с природой - этим
непосредственнейшим выражением красоты и добра.
VII.
Мы ехали уже более двух часов. Меня пробирала дрожь и начинало клонить ко сну.
Во мраке смутно представлялись - те же неясные предметы: в некотором отдалении
черная стена, такие же движущиеся пятна; подле самого меня круп белой лошади,
которая, помахивая хвостом, широко раздвигала задними ногами; спина в белой
черкеске, на которой покачивалась винтовка в черном чехле и виднелась белая
головка пистолета в шитом кобуре; огонек папиросы, освещающий русые усы,
бобровый воротник и руку в замшевой перчатке. Я нагибался к шее лошади, закрывал
глаза и забывался на несколько минут; потом вдруг знакомый топот и шелест
поражали меня: я озирался, - и мне казалось, что я стою на месте, что черная
стена, которая была передо мной, двигается на меня, или что стена эта
остановилась, и я сейчас наеду на нее. В одну из таких минут меня поразил еще
сильнее тот приближающийся непрерывный гул, причины которого я не мог отгадать.
Это был шум воды. Мы входили в глубокое ущелье и приближались к горной реке,
которая была в это время во всем разливе.<<14>> Гул усиливался, сырая трава
становилась гуще и выше, кусты попадались чаще, и горизонт постепенно суживался.
Изредка на мрачном фоне гор вспыхивали в различных местах яркие огни и тотчас же
исчезали.
- Скажите, пожалуйста, что это за огни? - спросил я шопотом у татарина, ехавшего
подле меня.
- А ты не знаешь? - отвечал он.
- Не знаю.
- Это горской солома на таяк<<15>> связал и огонь махать будет.
- Зачем же это?
- Чтобы всякий человек знал - русской пришел. - Теперь в аулах, - прибавил он,
засмеявшись: - ай-ай, томаша<<16>> идет, всякий хурда-мурда<<17>> будет в балка
тащить.
- Разве в горах уже знают, что отряд идет? - спросил я.
- Эй! как можно не знает! всегда знает: наши народ такой!
- Так и Шамиль теперь сбирается в поход? - спросил я.
- Йок,<<18>> - отвечал он, качая головой в знак отрицания. - Шамиль на похода
ходить не будет, Шамиль наиб<<19>> пошлет, а сам труба смотреть будет, наверху.
- А далеко он живет?
- Далеко нету. Вот, левая сторона, верста десять будет.
- Почему же ты знаешь? - спросил я. - Разве ты был там?
- Был: наша все в горах был.
- И Шамиля видел?
- Пих! Шамиля наша видно не будет. Сто, триста, тысяча мюрид<<20>> кругом.
Шамиль середка будет! - прибавил он с выражением подобострастного уважения.
Взглянув кверху, можно было заметить, что выяснившееся небо начинало светлеть на
востоке, и стожары опускаться к горизонту; но в ущелье, по которому мы шли, было
сыро и мрачно.
Вдруг немного впереди нас, в темноте, зажглось несколько огоньков; в то же
мгновение с визгом прожужжали пули, и среди окружающей тишины далеко раздались
выстрелы и громкий пронзительный крик. Это был неприятельский передовой пикет.
Татары, составлявшие его, гикнули, выстрелили наудачу и разбежались.
Всё смолкло. Генерал подозвал переводчика. Татарин в белой черкеске подъехал к
нему и о чем-то шопотом и с жестами довольно долго говорил с ним.
- Полковник Хасанов, прикажите рассыпать цепь, - сказал генерал тихим,
протяжным, но внятным голосом.
Отряд подошел к реке. Черные горы ущелья остались сзади; начинало светать.
Небосклон, на котором чуть заметны были бледные, неяркие звезды, казался выше;
зарница начинала ярко блестеть на востоке; свежий, прохватывающий ветерок тянул
с запада, и светлый туман, как пар, подымался над шумящей рекой.
VIII.
Вожак показал брод, и авангард конницы, а вслед за ним и генерал со свитою стали
переправляться. Вода была лошадям по груди, с необыкновенной силой рвалась между
белых камней, которые в иных местах виднелись на уровне воды, и образовывала
около ног лошадей пенящиеся, шумящие струи. Лошади удивлялись шуму воды,
подымали головы, настороживали уши, но мерно и осторожно шагали против течения
по неровному дну. Седоки подбирали ноги и оружие. Пехотные солдаты, буквально в
одних рубахах, поднимая над водою ружья, на которые надеты были узлы с одеждой,
схватясь человек по двадцати рука с рукою, с заметным, по их напряженным лицам,
усилием старались противостоять течению. Артиллерийские ездовые с громким криком
рысью пускали лошадей в воду. Орудия и зеленые ящики, через которые изредка
хлестала вода, звенели о каменное дно; но добрые черноморки дружно натягивали
уносы, пенили воду и с мокрым хвостом и гривой выбирались на другой берег.
Как скоро переправа кончилась, генерал вдруг выразил на своем лице какую-то
задумчивость и серьезность, повернул лошадь и с конницею рысью поехал по
широкой, окруженной лесом поляне, открывшейся перед нами. Казачьи конные цепи
рассыпались вдоль опушек.
В лесу виднеется пеший человек в черкеске и попахе, другой, третий... Кто-то из
офицеров говорит: "это татары". Вот показался дымок из-за дерева... выстрел,
другой... Наши частые выстрелы заглушают неприятельские. Только изредка пуля, с
медленным звуком, похожим на полет пчелы, пролетая мимо, доказывает, что не все
выстрелы наши. Вот пехота беглым шагом и орудия на рысях прошли в цепь; слышатся
гудящие выстрелы из орудий, металлический звук полета картечи, шипение ракет,
трескотня ружей. Конница, пехота и артиллерия виднеются со всех сторон по
обширной поляне. Дымки орудий, ракет и ружей сливаются с покрытой росою зеленью
и туманом. Полковник Хасанов подскакивает к генералу и на всем марш-марше круто
останавливает лошадь.
- Ваше превосходительство! - говорит он, приставляя руку к попахе, - прикажите
пустить кавалерию: показались значки<<21>> - и он указывает плетью на конных
татар, впереди которых едут два человека на белых лошадях с красными и синими
лоскутами на палках.
- С Богом, Иван Михайыч! - говорит генерал. Полковник на месте поворачивает
лошадь, выхватывает шашку и кричит: "Ура!"
- Урра! Урра! Урра! - раздается в рядах, и конница несется за ним.
Все смотрят с участием: вон значок, другой, третий, четвертый...
Неприятель, не дожидаясь атаки, скрывается в лес и открывает оттуда ружейный
огонь. Пули летают чаще.
- Quel charmant coup d'oeil!<<22>> - говорит генерал, слегка припрыгивая
по-английски на своей вороной тонконогой лошадке.
- Charrmant! - отвечает грассируя майор и, ударяя плетью по лошади, подъезжает к
генералу. - C'est un vrrai plaisirr, que la guerre dans un aussi beau
pays,<<23>> - говорит он.
- Et surtout en bonne compagnie,<<24>> - прибавляет генерал с приятной улыбкой.
Майор наклоняется.
В это время с быстрым неприятным шипением пролетает неприятельское ядро и
ударяется во что-то; сзади слышен стон раненого. Этот стон так странно поражает
меня, что воинственная картина мгновенно теряет для меня всю свою прелесть; но
никто, кроме меня, как будто не замечает этого: майор смеется, как кажется, с
большим увлечением; другой офицер совершенно спокойно повторяет начатые слова
речи; генерал смотрит в противоположную сторону и со спокойнейшей улыбкой
говорит что-то по-французски.
- Прикажете отвечать на их выстрелы? - спрашивает, подскакивая, начальник
артиллерии.
- Да, попугайте их, - небрежно говорит генерал, закуривая сигару.
Батарея выстраивается, и начинается пальба. Земля стонет сет выстрелов, огни
