прослужил. Да и живы ли, кто е знает.
- А разве ты не писал? - спросил я. - Как не писать! Два письма послал, да всё в
ответ не присылают. Али померли, али так не посылают, что, значит, сами в
бедности живут: так где тут!
- А давно ты писал?
- Пришедши с Даргов, писал последнее письмо.
- Да ты "березушку" спел бы, - сказал Жданов Антонову, который в это время,
облокотясь на колени, мурлыкал какую-то песню.
Антонов запел "березушку".
- Эта что ни на есть самая любимая песня дяденьки Жданова, - сказал мне шопотом
Чикин, дернув меня за шинель: - другой раз, как заиграет ее Филипп Антоныч, так
он ажно плачет.
Жданов сидел сначала совершенно неподвижно, с глазами, устремленными на тлевшие
уголья, и лицо его, освещенное красноватым светом, казалось чрезвычайно мрачным;
потом скулы его под ушами стали двигаться всё быстрее и быстрее, и наконец он
встал и, разостлав шинель, лег в тени сзади костра. Или он ворочался и кряхтел,
укладываясь спать, или же смерть Веленчука и эта печальная погода так настроили
меня, но мне действительно показалось, что он плачет.
Низ пня, превратившийся в уголь, изредка вспыхивая, освещал фигуру Антонова, с
его седыми усами, красной рожей и орденами на накинутой шинели, чьи-нибудь
сапоги, голову или спину. Сверху сыпалась та же печальная мгла, в воздухе
слышался тот же запах сырости и дыма, вокруг видны были те же светлые точки
потухавших костров, и слышны были среди общей тишины звуки заунывной песни
Антонова; а когда она замолкала на мгновение, звуки слабого ночного движения
лагеря - храпения, бряцания ружей часовых и тихого говора вторили ей.
- Вторая смена! Макатюк и Жданов! - крикнул Максимов.
Антонов перестал петь, Жданов встал, вздохнул, перешагнул через бревно и побрел
к орудиям.
15 июня 1855 г.
<<1>> Солдатская игра в карты.
<<2>> Черес - кошелек в виде пояска, который солдаты носят обыкновенно под
коленом.
<<3>> Солдатское кушанье - моченые сухари с салом.
Л. Н. Толстой
ИЗ КАВКАЗСКИХ ВОСПОМИНАНИЙ.
РАЗЖАЛОВАННЫЙ.
(1853-1856)
Мы стояли в отряде. - Дела уже кончались, дорубали просеку и с каждым
днем ожидали из штаба приказа об отступлении в крепость. Наш дивизион
батарейных орудий стоял на скате крутого горного хребта, оканчивающегося
быстрой горной речкой Мечиком, и должен был обстреливать расстилавшуюся
впереди равнину. На живописной равнине этой, вне выстрела, изредка,
особенно перед вечером, там и сям показывались невраждебные группы конных
горцев, выезжавших из любопытства посмотреть на русский лагерь. Вечер был
ясный, тихий и свежий, как обыкновенно декабрьские вечера на Кавказе,
солнце спускалось за крутым отрогом гор налево и бросало розовые лучи на
палатки, рассыпанные по горе, на движущиеся группы солдат и на наши два
орудия, тяжело, как будто вытянув шеи, неподвижно стоявшие в двух шагах от
нас на земляной батарее. Пехотный пикет, расположенный на бугре налево,
отчетливо обозначался на прозрачном свете заката, с своими козлами ружей,
фигурой часового, группой солдат и дымом разложенного костра. Направо и
налево, по полугоре, на черной притоптанной земле белели палатки, а за
палатками чернели голые стволы чинарного леса, в котором беспрестанно
стучали топорами, трещали костры и с грохотом падали подрубленные деревья.
Голубоватый дым трубой подымался со всех сторон в светло-синее морозное
небо. Мимо палаток и нивами около ручья тянулись с топотом и фырканьем
казаки, драгуны и артиллеристы, возвращавшиеся с водопоя. Начинало
подмораживать, все звуки были слышны особенно явственно, - и далеко вперед
по равнине было видно в чистом редком воздухе.
Неприятельские кучки, уже не возбуждая любопытства солдат, тихо разъезжали по
светло-желтому жневью кукурузных полей, кой-где из-за деревьев виднелись высокие
столбы кладбищ и дымящиеся аулы.
Наша палатка стояла недалеко от орудий, на сухом и высоком месте, с которого вид
был особенно обширен. Подле палатки, около самой батареи, на расчищенной
площадке была устроена нами игра в городки или чушки. Услужливые солдатики тут
же приделали для нас плетеные лавочки и столик. По причине всех этих удобств
артиллерийские офицеры, наши товарищи и несколько пехотных любили по вечерам
собираться в нашей батарее и называли это место клубом.
Вечер был славный, лучшие игроки собрались, и мы играли в городки. Я, прапорщик
Д. и поручик О. проиграли сряду две партии и к общему удовольствию и смеху
зрителей, - офицеров, солдат и денщиков, глядевших на нас из своих палаток, -
провезли два раза на своих спинах выигравшую партию от одного кона до другого.
Особенно забавно было положение огромного, толстого штабс-капитана Ш., который,
задыхаясь и добродушно улыбаясь, с волочащимися по земле ногами проехал на
маленьком и тщедушном поручике О. Но становилось уже поздно, денщики вынесли
нам, на всех шесть человек, три стакана чая без блюдечек, и мы, окончив игру,
подошли к плетеным лавочкам. Около них стоял незнакомый нам небольшой человечек
с кривыми ногами, в нагольном тулупе и в папахе с длинною висящей белой шерстью.
Как только мы подошли близко к нему, он нерешительно несколько раз снял и надел
шапку и несколько раз как будто собирался подойти к нам и снова останавливался.
Но решив, должно быть, что уже больше нельзя оставаться незамеченным, незнакомый
человек этот снял шапку и, обходя нас кругом, подошел к штабс-капитану Ш.
- А, Гуськантини! Ну что, батенька? - сказал ему Ш. добродушно улыбаясь еще под
влиянием своей поездки.
Гуськантини, как его назвал Ш., тотчас же надел шапку и сделал вид, что он
засовывает руки в карманы полушубка, но с той стороны, с которой он стоял ко
мне, кармана на полушубке не было, и маленькая красная рука его осталась в
неловком положении. Мне хотелось решить, кто такой был этот человек (юнкер или
разжалованный?), и я, не замечая того, что мой взгляд (т. в. взгляд незнакомого
офицера) смущал его, вглядывался пристально в его одежду и наружность. Ему
казалось лет тридцать. Маленькие, серые, круглые глаза его как-то заспанно и
вместе с тем беспокойно выглядывали из-за грязного, белого курпея папахи,
висевшего ему на лицо. Толстый, неправильный нос среди ввалившихся щек изобличал
болезненную, неестественную худобу. Губы, весьма мало закрытые редкими, мягкими,
белесоватыми усами, беспрестанно находились в беспокойном состоянии, как будто
пытались принять то то, то другое выражение. Но все эти выражения были как-то
недоконченны; на лице его оставалось постоянно одно преобладающее выражение
испуга и торопливости. Худую, жилистую шею его обвязывал шерстяной зеленый шарф,
скрывающийся под полушубком. Полушубок был затертый, короткий, с нашитой собакой
на воротнике и на фальшивых карманах. Панталоны были клетчатые, пепельного
цвета, и сапоги с короткими нечернеными солдатскими голенищами.
- Пожалуйста, не беспокойтесь, - сказал я ему, когда он снова, робко взглянув на
меня, снял было шапку.
Он поклонился мне с благодарным выражением, надел шапку и, достав из кармана
грязный ситцевый кисет на шнурочках, стал делать папироску.
Я сам недавно был юнкером, старым юнкером, неспособным уже быть
добродушно-услужливым младшим товарищем, и юнкером без состояния, поэтому,
хорошо зная всю моральную тяжесть этого положения для немолодого и самолюбивого
человека, я сочувствовал всем людям, находящимся в таком положении, и старался
объяснить себе их характер и степень и направление умственных способностей, для
того чтобы по этому судить о степени их моральных страданий. Этот юнкер или
разжалованный, по своему беспокойному взгляду и тому умышленному беспрестанному
изменению выражения лица, которое я заметил в нем, казался мне человеком очень
неглупым и крайне самолюбивым в поэтому очень жалким.
Штабс-капитан Ш. предложил нам сыграть еще партию в городки, с тем чтобы
проигравшая партия, кроме перевозу, заплатила за несколько бутылок красного
вина, рому, сахару, корицы и гвоздики для глинтвейна, который в эту зиму, по
случаю холода, был в большой моде в нашем отряде. Гуськантини, как его опять
назвал Ш., тоже пригласили в партию, но, перед тем как начинать игру, он, видимо
борясь между удовольствием, которое ему доставило это приглашение, и каким-то
страхом, отвел в сторону штабс-капитана Ш. и стал что-то нашептывать ему.
Добродушный штабс-капитан ударил его своей пухлой, большой ладонью по животу и
громко отвечал: "Ничего, батенька, я вам поверю".
Когда игра кончилась, и та партия, в которой был незнакомый нижний чин,
выиграла, и ему пришлось ехать верхом на одном из наших офицеров, прапорщике Д.,
- прапорщик покраснел, отошел к диванчикам и предложил нижнему чину папирос в
виде выкупа. Пока заказали глинтвейн и в денщицкой палатке слышалось хлопотливое
хозяйничанье Никиты, посылавшего вестового за корицей и гвоздикой, и спина его
натягивала то там, то сям грязные полы палатки, мы все семь человек уселись
около лавочек и, попеременно попивая чай из трех стаканов и посматривая вперед
на начинавшую одеваться сумерками равнину, разговаривали и смеялись о разных
обстоятельствах игры. Незнакомый человек в полушубке не принимал участия в
разговоре, упорно отказывался от чая, который я несколько раз предлагал ему, и,
сидя на земле по-татарски, одну за другою делал из мелкого табаку папироски и
выкуривал их, как видно было, не столько для своего удовольствия, сколько для
того, чтобы дать себе вид чем-нибудь занятого человека. Когда заговорили о том,
что на завтра ожидают отступления и, может быть, дела, он приподнялся на колени
и, обращаясь к одному штабс-капитану Ш., сказал, что он был теперь дома у
адъютанта и сам писал приказ о выступлении на завтра. Мы все молчали в то время,
как он говорил, и, несмотря на то, что он видимо робел, заставили его повторить
это крайне для нас интересное известие. Он повторил сказанное, прибавив однако,
что он был а сидел у адъютанта, с которым он живет вместе, в то время как
принесли приказание.
- Смотрите, коли вы не лжете, батенька, так мне надо в своей роте итти приказать
кой-что к завтраму, - сказал штабс-капитан Ш.
- Нет... отчего же?.. как же можно, я наверно... - заговорил нижний чин, но
вдруг замолчал и, видимо решившись обидеться, ненатурально нахмурил брови и,
шепча что-то себе под нос, снова начал делать папироску. Но высыпанного
мельчайшего табаку уже было недостаточно в его ситцевом кисете, и он попросил Ш.
одолжить ему папиросочку. Мы довольно долго продолжали между собою ту
однообразную военную болтовню, которую знает каждый, кто бывал в походах,
жаловались всё одними и теми же выражениями на скуку и продолжительность похода,
одним и тем же манером рассуждали о начальстве, всё так же, как много раз
прежде, хвалили одного товарища, жалели другого, удивлялись, как много выиграл
тот, как много проиграл этот, и т.д., и т.д.
- Вот, батенька, адъютант-то наш прорвался так прорвался, - сказал штабс-капитан
Ш., - в штабе вечно в выигрыше был, с кем ни сядет, бывало, загребет, а теперь
уж второй месяц всё проигрывает. Не задался ему нынешний отряд. Я думаю, монетов
1000 спустил, да и вещей монетов на 500: ковер, что у Мухина выиграл, пистолеты
Никитинские, часы золотые, от Сады, что ему Воронцов подарил, всё ухнуло.
- Поделом ему, - сказал поручик О., - а то уж он очень всех обдувал: - с ним
играть нельзя было.
- Всех обдувал, а теперь весь в трубу вылетел, - и штабс-капитан Ш. добродушно
рассмеялся. - Вот Гуськов у него живет - он и его чуть не проиграл, право. Так,
батенька? - обратился он к Гуськову.
Гуськов засмеялся. У него был жалкий болезненный смех, совершенно изменявший
выражение его лица. При этом изменении мне показалось, что я прежде знал и видал
этого человека, притом и настоящая фамилия его, Гуськов, была мне знакома, но
