Покраснел даже.
Хорошо. Проиграл он партию.
- Довольно, - говорит.
Достал бумажник, новенький такой, в аглицком магазине куплен, открыл, уж я вижу,
пофорсить хотел. Полнехонек денег, да всё сторублевые.
- Нет, - говорит, - тут мелочи нет.
Достал из кошелька три рубля.
- Тебе, - говорит, - два, да за партии, а остальное возьми на водку.
Благодарю, мол, покорно. Вижу, барин славный! Для такого можно полазить. Одно
жаль: на деньги не хочет играть; а то, думаю, уж я бы изловчился: глядишь,
рублей двадцать, а то и сорок потянул бы.
Как Пан увидел деньги у молодого барина-то: - Не угодно ли, говорит, со мной
партийку? Вы так отлично играете. - Такой лисой подъехал.
- Нет, - говорит, - извините: мне некогда. - И ушел.
И чорт его знает, кто он такой был, Пан этот. Прозвал его кто-то паном, так и
пошло. День деньской, бывало, сидит в бильярдной, всё смотрит. Уж его и били-то,
и ругали, и в игру ни в какую не принимали, всё сидит себе, принесет трубку и
курит. Да уж и играл чисто... бестия!
Хорошо. Пришел Нехлюдов в другой раз, в третий, стал часто ходить. И утром, и
вечером, бывало, ходит. В три шара, алагер, пирамидку - всё узнал. Смелей стал,
познакомился со всеми и играть стал порядочно. Известно, человек молодой,
большой фамилии, с деньгами, так уважал каждый. Только с одним с гостем с
большим раз как-то повздорил.
И из-за пустяков дело вышло.
Играли алагер князь, гость большой, Нехлюдов, Оливер и еще кто-то. Нехлюдов
стоит около печки, говорит с кем-то, а большому играть, - он же крепко выпимши
был в тот раз. Только шар его и придись как раз против самой печки: тесненько
там, да и любит он размахнуться.
Вот он, не видал, что ли, Нехлюдова, али нарочито, как размахнется в шара, да
Нехлюдова в грудь турником ка-ак стукнет! Охнул даже сердечный. Так что ж? Нет
того, чтоб извиниться - грубый такой! Пошел себе дальше, на него и не посмотрел;
да еще бормочет:
- Чего, - говорит, - тут суются? От этого шара не сделал. Разве нет места?
Тот подошел к нему, побледнел весь, а говорит, как ни в чем не был, учтиво так:
- Вы бы прежде, сударь, должны извиниться: вы меня толкнули, - говорит.
- Не до извинений мне теперь: я бы, - говорит, - должен выиграть, а теперь, -
говорит, - вот моего шара сделают.
Тот ему опять говорит:
- Вы должны, - говорит, - извиниться.
- Убирайтесь вы, - говорит. - Вот пристал!
А сам всё на своего шара смотрит.
Нехлюдов подошел к нему еще ближе да за руку его.
- Вы невежа, - говорит, - милостивый государь!
Даром что тоненький, молоденький, как девушка красная, а какой задорный:
глазенки горят, вот так съесть его хочет. Большой-то гость мужчина здоровый,
высокий, куда Нехлюдову!
- Что-о? - говорит, - я невежа!
Да как закричит, да как замахнется на него. Тут подскочили, кто был, за руки их
поймали обоих, растащили.
Тары да бары, Нехлюдов говорит:
- Пусть он мне удовлетворенье даст, он меня оскорбил, дескать, - т. е. дуэль
хотел с ним иметь. Известно, господа: уж у них такое заведение... нельзя!.. Ну,
одно слово, господа!
- Никакого, - говорит, - удовлетворенья знать не хочу! Он мальчишка, больше
ничего. Я его за уши выдеру.
- Ежели вы, - говорит, - не хотите драться, так вы не благородный человек. А сам
чуть не плачет.
- А ты, - говорит, - мальчишка: я от тебя ничем не обижусь.
Ну, развели их, как водится, по разным комнатам. Нехлюдов с князем дружны были.
- Поди, - говорит, - ради Бога, уговори его, чтобы он, то есть, на дуэль
согласие сделал. Он, - говорит, - пьян был; может, он опомнится. Нельзя, -
говорит, - этому так кончиться.
Пошел князь. Большой говорит:
- Я, - говорит, - и на дуэли, и на войне дрался. Не стану, - говорит, - с
мальчишкой драться. Не хочу, да и шабаш.
Что ж, поговорили, поговорили, да и замолчали; только гость большой перестал к
нам ездить.
Насчет этого, то есть канфузу, какой петушок был, амбиционный был... то есть,
Нехлюдов-то... а уж что касается чего другого прочего, так вовсе не смыслил.
Помню раз:
- Кто у тебя здесь есть? - говорит князь Нехлюдову-то.
- Никого, - говорит.
- Как же, - говорит, - никого?
- Зачем? - говорит.
- Как зачем?
- Я, - говорит, - до сих пор так жил, так отчего же нельзя?
- Как: так жил? Не может быть!
И заливается-хохочет, и усатый барин тоже хохочет. Совсем на смех подняли.
- Так никогда? - говорят.
- Никогда.
Помирают со смеху. Я, известно, сейчас понял, что они так над ним смеются.
Смотрю: что, мол, будет из него?
- Поедем, - говорит князь, - сейчас.
- Нет, ни за что! - говорит.
- Ну, полно! это смешно, - говорит. - Выпей для куражу, да и поедем.
Принес я им бутылку шампанского. Выпили, повезли молодчика.
Приехали часу в первом. Сели ужинать, и собралось их много, что ни есть самые
лучшие господа: Атанов, князь Разин, граф Шустах, Мирцов. И все Нехлюдова
поздравляют, смеются. Меня позвали. Вижу - веселы порядочно.
- Поздравляй, - говорят, - барина.
- С чем? - говорю. Как бишь он сказал? с посвещением ли, с просвящением ли, не
помню уж хорошенько.
- Честь имею, - говорю, поздравить.
А он красный сидит; улыбается только. То-то смеху-то было!
Хорошо. Приходят потом в бильярдную, веселы все, а Нехлюдов на себя не похож:
глаза посоловели, губами водит, икает всё и уж слова не может сказать
хорошенько. Известно, ничего не видамши, его и сшибло. Подошел он к бильярду,
облокотился, да и говорит:
- Вам, - говорит, - смешно, а мне грустно. Зачем, - говорит, - я это сделал; и
тебе, - говорит, - князь, и себе в жизнь свою этого не прощу.
Да как зальется, заплачет. Известно, выпил, сам не знает, что говорит. Подошел к
нему князь, улыбается сам.
- Полно, - говорит, - пустяки!.. Поедем домой, Анатолий.
- Никуда, - говорит, - не поеду. Зачем я это сделал?
А сам-то заливается. Нейдет от бильярда, да и шабаш. Что значит человек молодой,
непривычный.
Таким-то родом езжал он к нам часто. Приезжают раз с князем и с усатым
господином, который всё с князем ходил. Из чиновников или из отставных каких он
был, Бог его знает, только Федоткой его всё господа звали. Скуластый, дурной
такой, а ходил чисто и в карете езжал. За что его господа так любили, Бог их
ведает. Федотка, Федотка, а глядишь - его и кормят, и поят, и деньги за него
платят. Да уж и шельма же был! проиграет - не платит; а выиграет, так не бось!
Уж его и ругали-то, и бил в глазах моих гость большой, и на дуэль вызывал... всё
с князем под ручку ходит.
- Ты, - говорит, - пропадешь без меня. Я Федот, - говорит, - да не тот.
Шутник такой! Ну, ладно. Приехали, говорят;
- Давай алагер втроем составим.
- Давай, - говорит.
Стали играть по три рубля ставку. Нехлюдов с князем тары да бары.
- Ты, - говорит, - посмотри, какая у нее ножка. Нет, - говорит, - что ножка! у
нее коса, - говорит, - хороша.
Известно, на игру не смотрят; только всё промеж себя разговаривают. А Федотка
свое дело помнит: знай с накатцем сыграет, а те промах али вовсе на себя. И
зашиб по шести рублей с брата. С князем-то у них Бог знает какие счеты были,
никогда друг другу денег не платили, а Нехлюдов достал две зелененьких, подает
ему.
- Нет, - говорит, - я не хочу с тебя денег брать. Давай простую сыграем:
китудубль, то есть: либо вдвое, либо ничья.
Поставил я шаров. Федотка вперед взял, и стали играть. Нехлюдов-то бьет, чтоб
пофорсить; другой раз на партии стоит: нет, - говорит, - не хочу, легко, мол,
слишком; а Федотка свое дело не забывает, знай себе подбирает. Известно, игру
скрыл, да как будто невзначай и выиграй партию.
- Давай, - говорит, - еще на все.
- Давай.
Опять выиграл.
- С пустяков, - говорит, - началось. Я не хочу у тебя много выигрывать. Идет на
все?
- Идет.
Оно как бы ни было, пятидесяти-то рублей жалко. Уж Нехлюдов просит: "давай на
всю". Пошла да пошла, дальше да больше, двести восемьдесят рублей на него и
набил. Федотка сноровку знает: простую проиграет, а угол выиграет. А князь
сидит, видит, что дело в серьёз пошло.
- Асе,<<1>> - говорит, - асе.
Какой! всё куш прибавляют.
Наконец тому дело вышло, за Нехлюдовым пятьсот с чем-то рублей. Федотка кий
положил, говорит:
- Не довольно ли? я устал, - говорит.
А сам до зари готов играть, только б денежки были... политика, известно. Тому
еще пуще хочется: давай да давай.
- Нет, - говорит, - ей Богу, устал. Пойдем, - говорит, - наверх; там реванш
возьмешь.
А наверху у нас в карты играли господа. Сначала преферансик, а там глядишь -
любишь не любишь пойдет.
Вот с того самого числа так его Федотка окрутил, что начал он к нам каждый день
ездить. Сыграет партию-другую, да и наверх, да и наверх.
Уж что там у них бывало, Бог их знает; только что совсем другой человек стал, и
с Федоткой всё пошло заодно. Прежде, бывало, модный, чистенький, завитой, а
нынче только с утра еще в настоящем виде; а как наверху побывал, придет
взъерошенный, сюртук в пуху, в мелу, руки грязные.
Раз этаким манером приходит оттуда с князем, бледный, губы трясутся, и спорит
что-то.
- Я, мол, не позволю ему говорить мне (как бишь он сказал?)... что я не
великатен, что ли, и что он моих карт не будет бить. Я, - говорит, - ему десять
тысяч заплатил, так он мог бы при других-то быть осторожнее.
- Ну, полно, - говорит князь: - стоит ли на Федотку сердиться?
- Нет, - говорит, - я этого так не оставлю.
- Перестань, - говорит, - как можно до того унижаться, что с Федоткой иметь
историю!
- Да ведь тут были посторонние.
- Что ж, - говорит, - посторонние? Ну, хочешь, я его сейчас заставлю у тебя
прощенья просить?
- Нет, - говорит.
И забормотали что-то по-французски, уж я не понял. Что ж? тот же вечер с
Федоткой вместе ужинали, и опять дружба пошла.
Хорошо. Придет другой раз один.
- Что, - говорит, - хорошо я играю?
Наше дело, известно: потрафлять каждому надо; скажешь: хорошо, - а какой хорошо,
стучит дуром, а расчету ничего нет. И с того самого время, как о Федоткой
связался, всё на деньги играть стал. Прежде не любил ни на что, - ни на кушанье,
ни на шампанское. Бывало, князь скажет:
- Давай на бутылку шампанского.
- Нет, - говорить - я лучше так велю принести... Гей! дай бутылку.
А нынче всё на интерес стал играть. Ходит, бывало, день деньской у нас, или с
кем в бильярд играет, или наверх пойдет. Я себе и думаю: что же другим, а не мне
всё будет доставаться?
- Что, - говорю, - сударь, со мной давно не играли?
Вот и стали играть.
Как набил я на него полтинников десять, - на квит, - говорю, - хотите, сударь?
Молчит. Не то что прежде дурака сказал. Вот и стали играть на квит да на квит. Я
на него рублей восемьдесят и набил. Так что ж? Каждый день со мной играть стал.
Того и ждет, бывало, чтобы не было никого, а то, известно, при других стыдно ему
с маркёлом играть. Раз как-то погорячился он, а рублей уж за ним с шестьдесят
было.
- Хочешь, - говорит, - на все?
- Идет, говорю.
Выиграл я.
- Сто двадцать на сто на двадцать?
- Идет, - говорю.
Опять выиграл.
- Двести сорок на двести на сорок? - Не много ли будет? - говорю.
Молчит. Стали играть: опять моя партия.
- Четыреста восемьдесят на четыреста на восемьдесят?
Я говорю:
- Что ж, сударь, мне вас обижать. Сто-то рубликов пожалуйте; а то пусть так
будут.
Так он как крикнет! А ведь какой тихий был.
- Я, - говорит, - тебя исколочу. Играй или не играй.
Ну, вижу, делать нечего.
- Триста восемьдесят, - говорю, - извольте.
Известно, хотел проиграть.
Дал я сорок вперед. У него пятьдесят два было, у меня тридцать шесть. Стал он
желтого резать, да и положи на себя восемнадцать очков, а мой - на перекате
стоял.
Ударил я так, чтоб выскочил шар. Не тут-то было, он дуплетом и упади. Опять моя
партия.
- Послушай, - говорит, - Петр (Петрушкой не назвал), я тебе сейчас не могу
отдать всех, а через два месяца хоть три тысячи могу заплатить.
А сам весь кра-асный стал, дрожит ажно голос у него.
