старого буфетчика". И вот я вижу лестницу нашего большого дома и пять человек
дворовых, которые на полотенцах, тяжело ступая, тащат фортепьяно из флигеля;
вижу Федора Филиппыча с завороченными рукавами нанкового сюртука, который несет
одну педаль забегает вперед, отворяет задвижки, подергивает там за ручник,
поталкивает тут, пролезает между ног, всем мешает и озабоченным голосом кричит,
не переставая:
- На себя возьми, передовые-то, передовые! Вот так, хвостом-то в гору, в гору, в
гору, заноси в дверь! Вот так.
- Уж вы позвольте, Федор Филиппыч! мы одни, - робко замечает садовник, прижатый
к перилам, весь красный от напряжения, из последних сил поддерживая один угол
рояля.
Но Федор Филиппыч не унимается.
"И что это? - рассуждал я, - думает он, что он полезен, необходим для общего
дела, или просто рад, что Бог дал ему это самоуверенное, убедительное
красноречие, и с наслаждением расточает его? Должно быть, так". И я вижу
почему-то пруд, усталых дворовых, которые по колено в воде тянут невод, и опять
Федор Филиппыч с лейкой, крича на всех, бегает по берегу и только изредка
подходит к воде, чтобы, придержав рукой золотистых карасей, спустить мутную воду
и набрать свежей. Но вот полдень в июле месяце. Я по только что скошенной траве
сада, под жгучими прямыми лучами солнца, иду куда-то. Я еще очень молод, мне
чего-то недостает и чего-то хочется. Я иду к пруду на свое любимое место, между
шиповниковой клумбой и березовой аллеей, и ложусь спать. Помню чувство, с
которым я, лежа, гляжу сквозь красные колючие стволы шиповника на черную,
засохшую крупинками землю и на просвечивающее ярко-голубое зеркало пруда. Это
было чувство какого-то наивного самодовольствия и грусти. Всё вокруг меня было
так прекрасно, и так сильно действовала на меня эта красота, что мне казалось я
сам хорош, и одно, что мне досадно было, это то, что никто не удивляется мне.
Жарко. Я пытаюсь заснуть, чтоб утешиться; но мухи, несносные мухи, не дают мне и
здесь покоя, начинают собираться около меня и упорно, туго как-то, как косточки,
перепрыгивают со лба на руки. Пчела жужжит недалеко от меня на самом припеке;
желтокрылые бабочки, как раскислые, перелетают с травки на травку. Я гляжу
вверх: глазам больно - солнце слишком блестит через светлую листву кудрявой
березы, высоко, но тихонько раскачивающейся надо мной своими ветвями, - и
кажется еще жарче. Я закрываю лицо платком; становится душно, и мухи как будто
липнут к рукам, на которых выступает испарина. В шиповнике завозились воробьи в
самой чаще. Один из них спрыгнул на землю в аршине от меня, притворился раза
два, что энергически клюнул землю, и, хрустя ветками и весело чиликнув, вылетел
из клумбы; другой тоже соскочил на землю, подернул хвостик, оглянулся и также,
как стрела, чиликая, вылетел за первым. На пруде слышны удары валька по мокрому
белью, и удары эти раздаются и разносятся как-то низом, вдоль по пруду. Слышны
смех и говор и плесканье купающихся. Порыв ветра зашумел верхушками берез еще
далеко от меня; вот ближе, слышу, он зашевелил траву, вот и листья шиповниковой
клумбы заколебались, забились на своих ветках; а вот, поднимая угол платка и
щекотя потное лицо, до меня добежала свежая струя. В отверстие поднятого платка
влетела муха и испуганно забилась около влажного рта. Какая-то сухая ветка жмет
мне под спиной. Нет, не улежать: пойти выкупаться. Но вот около самой клумбы
слышу торопливые шаги и испуганный женский говор:
- Ах, батюшки! Да что ж это! и мужчин никого нету!
- Что это, что? - спрашиваю я, выбегая на солнце, у дворовой женщины, которая,
охая, бежит мимо меня. Она только оглядывается, взмахивает руками и бежит
дальше. Но вот и стопятилетняя старуха Матрена, придерживая рукою платок,
сбивающийся с головы, подпрыгивая и волоча одну ногу в шерстяном чулке, бежит к
пруду. Две девочки бегут, держась друг за друга, и десятилетний мальчишка, в
отцовском сюртуке, держась за посконную юбку одной из них, поспешает сзади.
- Что случилось? - спрашиваю я у них.
- Мужик утонул.
- Где?
- В пруде.
- Какой? наш?
- Нет, прохожий.
Кучер Иван, ёрзая большими сапогами по скошенной траве, и толстый приказчик
Яков, с трудом переводя дух, бегут к пруду, и я бегу за ними.
Помню чувство, которое мне говорило: Вот бросься и вытащи мужика, спаси его, и
все будут удивляться тебе", чего мне именно и хочется.
- Где же, где? - спрашиваю я у толпы дворовых, собравшейся на берегу.
- Вон там, в самой пучине, к тому берегу, у бани почти, - говорит прачка, убирая
мокрое белье на коромысло. - Я гляжу, что он ныряет; а он покажется так-то, да и
уйдет опять, покажется еще, да как крикнет: "тону, батюшки!" и опять ушел на
низ, - только пузырики пошли. Тут я увидала, мужик тонет. Как взвою: "батюшки,
мужик тонет!"
И прачка, взвалив на плечо коромысло, виляя боком, пошла по тропинке прочь от
пруда.
- Вишь, грех какой! - говорит Яков Иванов, приказчик, отчаянным голосом: - что
теперь хлопот с земским судом будет - не оберешься.
Какой-то один мужик с косой пробрался сквозь толпу баб, детей и стариков,
столпившихся у того берега, и, повесив косу на сук ракиты, медленно разувается.
- Где же, где он утонул? - всё спрашиваю я, желая броситься туда и сделать
что-нибудь необыкновенное.
Но мне указывают на гладкую поверхность пруда, которую изредка рябит
проносящийся ветер. Мне непонятно, как же он утонул, а вода всё так же гладко,
красиво, равнодушно стоит над ним, блестя золотом на полуденном солнце, и мне
кажется, что я ничего не могу сделать, никого не удивлю, тем более, что весьма
плохо плаваю; а мужик уже через голову стаскивает с себя рубашку и сейчас
бросится. Все смотрят на него с надеждой и замиранием; но, войдя в воду по
плечи, мужик медленно возвращается и надевает рубашку: он не умеет плавать.
Народ всё сбегается, толпа становится больше и больше, бабы держатся друг за
друга; но никто не подает помощи. Те, которые только что приходят, подают
советы, ахают и на лицах выражают испуг и отчаянье; из тех же, которые собрались
прежде, некоторые садятся, устав стоять, на траву, некоторые возвращаются.
Старуха Матрена спрашивает у дочери, затворила ли она заслонку печи; мальчишка в
отцовском сюртуке старательно бросает камешки в воду.
Но вот от дому, с лаем и в недоумении оглядываясь назад, бежит под гору
Трезорка, собака Федора Филиппыча; но вот и самая фигура его, бегущего с горы и
кричащего что-то, показывается из-за шиповникоой клумбы.
- Что стоите? - кричит он, на бегу снимая сюртук. - Человек потонул, а они
стоят! Давай веревку!
Все с надеждой и страхом смотрят на Федора Филиппыча, пока он, придерживаясь
рукой за плечо услужливого дворового, снимает носком левой ноги каблук правой.
- Вон там, где народ стоит, так вот поправее ракиты, Федор Филиппыч, вон там-то,
- говорит ему кто-то.
- Знаю! - отвечает он и, нахмурив брови, должно быть, в ответ на признаки
стыдливости, выражающейся в толпе женщин, снимает рубашку, крестик, передавая
его мальчишке-садовнику, который подобострастно стоит перед ним, и, энергически
ступая по скошенной траве, подходит к пруду.
Трезорка, в недоумении насчет причин этой быстроты движений своего господина,
остановившись около толпы и чмокая, съев несколько травинок около берега,
вопросительно смотрит на него и, вдруг весело взвизгнув, вместе с своим хозяином
бросается в воду. Первую минуту ничего не видно, кроме пены и брызгов, которые
летят даже до нас; но вот Федор Филиппыч, грациозно размахивая руками и
равномерно подымая и опуская белую спину, саженями, бойко плывет к тому берегу.
Трезорка же, захлебнувшись, торопливо возвращается назад, отряхивается около
толпы и на спине вытирается по берегу. В одно и то же время, как Федор Филиппыч
подплывает к тому берегу, два кучера прибегают к раките с свернутым на палке
неводом. Федор Филиппыч для чего-то поднимает кверху руки, ныряет раз, другой,
третий, всякий раз пуская изо рта струйку воды и красиво встряхивая волосами и
не отвечая на вопросы, которые со всех сторон сыплются на него. Наконец он
выходит на берег и, сколько мне видно, распоряжается только расправлением
невода. Невод вытаскивают, но в корме ничего нет, кроме тины и нескольких мелких
карасиков, бьющихся между нею. В то время как невод еще раз затаскивают, я
перехожу на ту сторону.
Слышно только голос Федора Филиппыча, отдающего приказания, поплескиванье по
воде мокрой веревки и вздохи ужаса. Мокрая веревка, привязанная к правому крылу,
больше и больше покрытая травой, дальше и дальше выходит из воды.
- Теперь вместе тяни, дружней, разом! - кричит голос Федора Филиппыча.
Показываются камола, облитые водой.
- Есть что-то, тяжело идет, братцы, - говорит чей-то голос.
Но вот и крылья, в которых бьются два-три карасика, моча и прижимая траву,
вытягиваются на берег. И вот сквозь тонкий, колеблющийся слой возмутившейся воды
в натянутой сети показывается что-то белое. Негромкий, но поразительно слышный
средь мертвой тишины вздох ужаса проносится в толпе.
- Тащи, дружней, на сухое тащи! - слышится решительный голос Федора Филиппыча, и
утопленника по скошенным стеблям лопуха и репейника волоком подтаскивают к
раките.
И вот я вижу мою добрую старую тетушку в шелковом платье, вижу ее лиловый зонтик
с бахромой, который почему-то так несообразен с этой ужасной по своей простоте
картиной смерти, лицо, готовое сию минуту расплакаться. Помню выразившееся на
этом лице разочарование, что нельзя тут ни к чему употребить арнику, и помню
больное, скорбное чувство, которое я испытал, когда она мне с наивным эгоизмом
любви сказала: "Пойдем, мой друг. Ах, как это ужасно! А вот ты всё один
купаешься и плаваешь".
Помню, как ярко и жарко пекло солнце сухую, рассыпчатую под ногами землю, как
играло оно на зеркале пруда, как бились у берегов крупные карпии, в середине
зыбили гладь пруда стайки рыбок, как высоко в небе вился ястреб, стоя над
утятами, которые, бурля и плескаясь, через тростник выплывали на середину; как
грозовые белые кудрявые тучи сбирались на горизонте, как грязь, вытащенная
неводом у берега, понемногу расходилась, и как, проходя по плотине, я снова
услыхал удары валька, разносящиеся по пруду.
Но валек этот звучит, как будто два валька звучат вместе в терцию, и звук этот
мучит, томит меня, тем более, что я знаю - этот валек есть колокол, и Федор
Филиппыч не заставит замолчать его. И валек этот, как инструмент пытки, сжимает
мою ногу, которая зябнет, - я засыпаю.
Меня разбудило, как мне показалось, то, что мы очень быстро скачем, и два голоса
говорят подле самого меня.
- Слышь, Игнат, а Игнат! - говорит голос моего ямщика: - возьми седока - тебе
всё одно ехать, а мне что даром гонять! - возьми!
Голос Игната подле самого меня отвечает: - А что мне радости-то за седока
отвечать?.. Поставишь полштофа?
- Ну, полштофа!.. косушку уж так и быть.
- Вишь, косушку! - кричит другой голос: - лошадей помучить за косушку!
Я открываю глаза. Всё тот же несносный колеблющийся снег мерещится в глазах, те
же ямщики и лошади, но подле себя я вижу какие-то сани. Мой ямщик догнал Игната,
и мы довольно долго едем рядом. Несмотря на то, что голос из других саней
советует не брать меньше полуштофа, Игнат вдруг останавливает тройку.
- Перекладывай, уж так и быть, твое счастье. Косушку поставь, как завтра
приедем. Клади много, что ли?
Мой ямщик с несвойственной ему живостью выскакивает на снег, кланяется мне и
просит, чтобы я пересел к Игнату. Я совершенно согласен; но видно, что
богобоязненный мужичок так доволен, что ему хочется излить на кого-нибудь свою
благодарность и радость: он кланяется, благодарит меня, Алешку, Игнашку.
- Ну вот и слава Богу! а то что это, Господи-батюшка! половину ночи ездим, сами
не знаем куда. Он-то вас довезет, батюшка-барин, а мои уж лошади вовсе стали.
И он выкладывает вещи с усиленной деятельностью.
Пока перекладывались, я по ветру, который так и подносил меня, подошел ко вторым
