белье-с, рубашки, полотенца, подвертки: всё ведь это нужно купить-с. А как
сочтешь, ничего не останется-с. Это, ей-Богу-с, Абрам Ильич!
- Да, подвертки прекрасно носить, - сказал вдруг Крафт после минутного молчания,
с особенной любовью произнося слово подвертки: - знаете, просто, по-русски.
- Я вам скажу, - заметил Тросенко: - как ни считай, всё выходит, что нашему
брату зубы на полку класть приходится, а на деле выходит, что все живем, и чай
пьем, и табак курим, и водку пьем. Послужишь с мое, - продолжал он, обращаясь к
прапорщику: - тоже выучишься жить. Ведь знаете, господа, как он с денщиками
обращается?
И Тросенко, помирая со смеху, рассказал нам всю историю прапорщика с своим
денщиком, хотя мы все ее тысячу раз слышали.
- Да ты что, брат, таким розаном смотришь? - продолжал он, обращаясь к
прапорщику, который краснел, потел и улыбался, так что жалко было смотреть на
него. - Ничего, брат, и я такой же был, как ты, а теперь, видишь, молодец стал.
Пусти-ка сюда какого молодчика из России - видали мы их, - так у него тут и
спазмы, и ревматизмы какие-то сделались бы; а я вот, сел тут - мне здесь и дом,
и постель, и всё. Видишь...
При этом он выпил еще рюмку водки.
- А? - прибавил он, пристально глядя в глаза Крафту.
- Вот это я уважаю! вот это истинно старый кавказец! Позвольте вашу руку.
И Крафт растолкал всех нас, продрался к Тросенке и, схватив его руку, потряс ее
с особенным чувством.
- Да, мы можем сказать, что испытали здесь всего, - продолжал он: - в сорок
пятом году... ведь вы изволили быть там, капитан? Помните ночь с 12 на 13, когда
по коленки в грязи ночевали, а на другой день пошли на завалы? Я тогда был при
главнокомандующем, и мы 15 завалов взяли в один день. Помните, капитан?
Тросенко сделал головой знак согласия и, выдвинув вперед нижнюю губу,
зажмурился.
- Изволите видеть... - начал Крафт чрезвычайно одушевленно, делая руками
неуместные жесты и обращаясь к майору.
Но майор, должно быть, неоднократно слышавший уже этот рассказ, вдруг сделал
такие мутные, тупые глаза, глядя на своего собеседника, что Крафт отвернулся от
него и обратился ко мне и Болхову, попеременно глядя то на того, то на другого.
На Тросенку же он ни разу не взглянул во время всего своего рассказа.
- Вот изволите видеть, как вышли мы утром, главнокомандующий и говорит мне:
"Крафт! возьми эти завалы". Знаете, наша военная служба, без рассуждений - руку
к козырьку. "Слушаю, ваше сиятельство!" и пошел. Только, как мы подошли к
первому завалу, я обернулся и говорю солдатам: "Ребята! не робеть! В оба
смотреть! Кто отстанет, своей рукой изрублю". С русским солдатом, знаете, надо
просто. Только вдруг граната... я смотрю, один солдат, другой солдат, третий
солдат, потом пули... взжинь! взжинь! взжинь!.. Я говорю: "Вперед, ребята, за
мной!" Только мы подошли, знаете, смотрим, я вижу тут, как это... знаете... как
это называется? - и рассказчик замахал руками, отыскивая слово.
- Обрыв, - подсказал Болхов.
- Нет... Ах, как это? Боже мой! ну, как это?.. обрыв, - сказал он скоро. -
Только ружья наперевес... ура! та-ра-та-та-та! Неприятеля ни души. Знаете, все
удивились. Только хорошо: идем мы дальше - второй завал. Это совсем другое дело.
У нас уж ретивое закипело, знаете. Только подошли мы, смотрим, я вижу, второй
завал - нельзя итти. Тут... как это, ну, как называется этакая... Ах! как это...
- Опять обрыв, - подсказал я.
- Совсем нет, - продолжал он с сердцем: - не обрыв, а... ну, вот, как это
называется, - и он сделал рукой какой-то нелепый жест. - Ах, Боже мой! как
это...
Он, видимо, так мучился, что невольно хотелось подсказать ему.
- Река, может, - сказал Болхов.
- Нет, просто обрыв. Только мы туда, тут, поверите ли, такой огонь - ад...
В это время за балаганом кто-то спросил меня. Это был Максимов. А так как за
прослушанием разнообразной истории двух завалов мне оставалось еще тринадцать, я
рад был придраться к этому случаю, чтобы пойти к своему взводу. Тросенко вышел
вместе со мной. "Все врет, - сказал он мне, когда мы на несколько шагов отошли
от балагана: - его и не было вовсе на завалах", и Тросенко так добродушно
расхохотался, что и мне смешно стало.
XIII.
Уже была темная ночь, и только костры тускло освящали лагерь, когда я, окончив
уборку, подошел к своим солдатам. Большой пень, тлея, лежал на углях. Вокруг
него сидели только трое: Антонов, поворачивавший в огне котелок, в котором
варился рябко,<<3>> Жданов, хворостинкой задумчиво разгребавший золу, и Чикин с
своей вечно нераскуренной трубочкой. Остальные уже расположились на отдых - кто
под ящиками, кто в сене, кто около костров. При слабом свете углей я различал
знакомые мне спины, ноги, головы; в числе последних был и рекрутик, который,
придвинувшись к самому огню, казалось, спал уже. Антонов дал мне место. Я сел
подле него и закурил папироску. Запах тумана и дыма от сырых дров,
распространяясь по всему воздуху, ел глаза, и та же сырая мгла сыпалась с
мрачного неба.
Подле нас слышались мерное храпенье, треск сучьев в огне, легкий говор и изредка
бряцанье ружей пехоты. Везде кругом пылали костры, освещая в небольшом круге
вокруг себя черные тени солдат. Около ближайших костров я различал на освещенных
местах фигуры голых солдат, над самым пламенем махающих своими рубахами. Еще
много людей не спало, двигалось и говорило на пространстве пятнадцати квадратных
сажен; но мрачная, глухая ночь давала свой особенный таинственный тон всему
этому движению, как будто каждый чувствовал эту мрачную тишину и боялся нарушить
ее спокойную гармонию. Когда я заговорил, я почувствовал, что мой голос звучит
иначе. На лицах всех солдат, сидевших около огня, я читал то же настроение. Я
думал, что до моего прихода они говорили о раненом товарище; но ничуть не
бывало: Чикин рассказывал про приемку вещей в Тифлисе и про тамошних школьников.
Я всегда и везде, особенно на Кавказе, замечал особенный такт у нашего солдата
во время опасности умалчивать и обходить те вещи, которые могли бы невыгодно
действовать на дух товарищей. Дух русского солдата не основан так, как храбрость
южных народов, на скоро воспламеняемом и остывающем энтузиазме: его так же
трудно разжечь, как и заставить упасть духом. Для него не нужны эффекты, речи,
воинственные крики, песни и барабаны: для него нужны, напротив, спокойствие,
порядок и отсутствие всего натянутого. В русском, настоящем русском солдате
никогда не заметите хвастовства, ухарства, желания отуманиться, разгорячиться во
время опасности: напротив, скромность, простота и способность видеть в опасности
совсем другое, чем опасность, составляют отличительные черты его характера. Я
видел солдата, раненого в ногу, в первую минуту жалевшего только о пробитом
новом полушубке; ездового, вылезающего из-под убитой под ним лошади и
расстегивающего подпругу, чтобы снять седло. Кто не помнит случая при осаде
Гергебиля, когда в лаборатории загорелась трубка начиненной бомбы, и фейерверкер
двум солдатам велел взять бомбу и бежать бросить ее в обрыв, и как солдаты не
бросили ее в ближайшем месте около палатки полковника, стоявшей над обрывом, а
понесли дальше, чтобы не разбудить господ, которые почивали в палатке, и оба
были разорваны на части. Помню я еще, в отряде 1852 года, один из молодых солдат
к чему-то сказал во время дела, что уж, кажется, взводу не выйти отсюда, и как
весь взвод со злобой напустился на него за такие дурные слова, которые они и
повторять не хотели. Вот теперь, когда у каждого в душе должна была быть мысль о
Веленчуке, и когда всякую секунду мог быть по нас залп подкравшихся татар, все
слушали бойкий рассказ Чикина, и никто не упоминал ни о нынешнем деле, ни о
предстоящей опасности, ни о раненом, как будто это было Бог знает как давно или
вовсе никогда не было. Но мне показалось только, что лица их были несколько
пасмурнее обыкновенного; они не слишком внимательно слушали рассказ Чикина, и
даже Чикин чувствовал, что его не слушают, но говорил уж так себе.
К костру подошел Максимов и сел подле меня. Чикин дал ему место, замолчал и
снова начал сосать свою трубочку.
- Пехотные в лагерь за водкой посылали, - сказал Максимов после довольно долгого
молчания: - сейчас воротились. - Он плюнул в огонь. - Унтер-офицер сказывал,
нашего видали.
- Что, жив еще? - спросил Антонов, поворачивая котелок.
- Нет, помер.
Рекрутик вдруг поднял над огнем свою маленькую голову в красной шапочке, с
минуту пристально посмотрел на Максимова и на меня, потом быстро опустил ее и
закутался шинелью.
- Вишь, смерть-то не даром к нему поутру приходила, как я будил его в парке, -
сказал Антонов.
- Пустое! - сказал Жданов, поворачивая тлеющий пень, - и все замолчали.
Среди общей тишины сзади нас послышался выстрел в лагере. Барабанщики у нас
приняли его и заиграли зорю. Когда затихла последняя дробь, Жданов первый встал
и снял шапку. Мы все последовали его примеру.
Среди глубокой тишины ночи раздался стройный хор мужественных голосов:
"Отче наш, Иже еси на небесех! да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое;
да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли; хлеб наш насущный даждь нам днесь;
и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во
искушение, но избави нас от лукаваго".
- Так-то у нас в 45 году солдатик один в это место контужен был, - сказал
Антонов, когда мы надели шапки и сели опять около огня: - так мы его два дня на
орудии возили... помнишь Шевченку, Жданов?.. да так и оставили там под деревом.
В это время пехотный солдат, с огромными бакенбардами и усами, с ружьем и сумкой
подошел к нашему костру.
- Позвольте, землячки, огоньку, закурить трубочку, - сказал он.
- Что ж, закуривайте: огню достаточно, - заметил Чикин.
- Это, верно, про Дарги, земляк, сказываете? - обратился пехотный к Антонову.
- Про 45 год, про Дарги, - ответил Антонов.
Пехотный покачал головой, зажмурился и присел около нас на корточки.
- Да уж было там всего, - заметил он.
- Отчего ж бросили? - спросил я Антонова.
- От живота крепко мучался. Как стоим, бывало, ничего, а как тронемся, то криком
кричит. Богом просил, чтоб оставили, да всё жалко было. Ну, а как он стал нас уж
крепко донимать, трех людей у нас убил в орудии, офицера убил, да и от батареи
своей отбились мы как-то. - Беда! совсем не думали орудия увезти. Грязь же была.
- Пуще всего, что под Индейской горой грязно было, - заметил какой-то солдат.
- Да, вот там-то ему пуще хуже стало. Подумали мы с Аношенкой, - старый
фирверкин был, - что ж в самом деле, живому ему не быть, а Богом просит -
оставим, мол, его здесь. Так и порешили. Древо росла там ветлеватая такая. Взяли
мы сухариков моченых ему положили, - у Жданова были, - прислонили его к древу к
этому, надели на него рубаху чистую, простились как следует, да так и оставили.
- И важный солдат был?
- Ничего солдат был, - заметил Жданов.
- И что с ним сталось, Бог его знает, - продолжал Антонов. - Много там всякого
нашего брата осталось.
- В Даргах-то? - сказал пехотный, вставая и расковыривая трубку и снова
зажмурившись и покачивая головой: - уж было там всего.
И он отошел от нас.
- А что, много еще у нас в батарее солдат, которые в Дарго были? - спросил я.
- Да что? вот Жданов, я, Пацан, что в отпуску теперь, да еще человек шесть есть.
Больше не будет.
- А что, Пацан-то наш загулял в отпуску? - сказал Чикин, спуская ноги и
укладываясь головой на бревно. - Почитай, год скоро, что его нет.
- А что, ты ходил в годовой? - спросил я у Жданова.
- Нет, не ходил, - отвечал он неохотно.
- Ведь хорошо итти, - сказал Антонов: - от богатого дома, али когда сам в силах
работать, так и итти лестно, и тебе дома рады будут.
- А то что итти, когда от двух братьев! - продолжал Жданов: - самим только бы
прокормиться, а не нашего брата солдата кормить. Подмога плохая, как уж 25 лет
