психически больных. Думаю, что Мюриель была настолько наивна, что
рассказала ей, откуда у меня шрамы на руках. Бедная мая, славная крошка.
Однако из слов Мюриель я понял, что не это беспокоит ее мать, а совсем
другое. Особенно три вещи. Одну я упоминать не стану - это даже рассказать
невозможно. Другая - это то, что во мне, безусловно, есть какая-то
"ненормальность", раз я еще не соблазнил Мюриель. И наконец, третье: уже
несколько дней миссис Феддер преследуют мои слова что я хотел бы быть
дохлой кошкой. На прошлой неделе она спросила меня за обедом, что я
собирают делать после военной службы. Собираюсь ли я преподавать в том же
колледже? Вернусь ли я к преподавательской работе вообще? Не думаю ли я
вернуться на радио хотя бы в роли комментатора? Я ответил, что сейчас мне
кажется, будто войне никогда не будет конца и что я знаю только одно: если
наступит мир, я хочу быть дохлой кошкой. Миссис Феддер решила, что это я
сострил. Тонко сострил. По словам Мюриель, она меня считает тонкой
штучкой. Она приняла мои серьезнейше слова за одну их тех шуток, на
которые надо ответить легким музыкальным смехом. А меня этот смех немного
сбил с толку, и я забыл ей объяснить, что я хотел сказать Только сегодня
вечером я объяснил Мюриель, что в буддийской легенде секты Дзен
рассказывается, как одного учителя спросили, что самое ценное на свете, и
тот ответил - дохлая кошка, потому что ей цены нет. М. успокоилась, но я
видел, что ей не терпится побежать домой и уверить мать в полной
безопасности моих слов. Она подвезла меня на такси к вокзалу. Она была
такая милая, настроение у нее стало много лучше. Она пыталась научить меня
улыбаться и растягивала мне губы пальцами. Какой у нее чудесный смех! О
господи, до чего я счастлив с ней! Только бы она была так же счастлива со
мной. Я все время стараюсь ее позабавить, кажется, ей нравится мое лицо, и
руки, и затылок, и она с гордостью рассказывает подружкам, что обручена с
Билли Блэком, с тем самым, который столько лет выступал в программе "Умный
ребенок". По-моему, ее ко мне влечет и материнское, и чисто женское
чувство. Но в общем дать ей счастье я, наверное, не смогу. Господи,
господи, помоги мне! Единственное, довольно грустное утешение для меня в
том, что моя любимая безоговорочно и навеки влюблена в самый институт
брака. В ней живет примитивный инстинкт вечной игры в свое гнездышко. То,
чего она ждет от брака, и нелепо, и трогательно. Она хотела бы подойти к
клерку в каком-нибудь роскошном отеле, вся загорелая, красивая, и
спросить, взял ли ее Супруг почту. Ей хочется покупать занавески. Ей
хочется покупать себе платья "для дамы в интересном положении". Ей
хочется, сознает она это или нет, уйти из родительского дома, несмотря на
привязанность к матери. Ей хочется иметь много детей - красивых детей,
похожих на нее, а не на меня. И еще я чувствую, что ей хочется каждый код
открывать свою коробку с елочными украшениями, а не материнскую".
* * *
"Сегодня получил удивительно смешное письмо от Бадди, он только что
отбыл наряд по камбузу. Пишу о Мюриель и всегда думаю о нем. Он презирал
бы ее за то, что, из-за чего ей хочется выйти замуж, я про это уже писал.
Но разве за это можно презирать? В каком-то отношении, вероятно, да, но
мне все это кажется таким человечным, таким прекрасным что даже сейчас я
не могу писать без глубокого, глубокого волнения, Бадди отнесся бы с
неодобрением и к матери Мюриель. Она ужасно раздражает своей
безапелляционностью, а Бадди таких женщин не выносит. Не знаю, понял ли бы
он, какая она на самом деле. Она человек, навеки лишенный всякого
понимания, всякого вкуса к главному потоку поэзии, который пронизывает все
в мире. Неизвестно, зачем такие живут на свете. А она живет, забегает в
гастрономический магазин, ходит к своему психоаналитику, каждый вечер
проглатывает роман, затягивается в корсет, заботится о здоровье Мюриель, о
ее благополучии. Я люблю Мюриель. Я считаю ее бесконечно мужественной.
* * *
"Вся рота сегодня без отпуска. Целый час стоял в очереди к телефону
канцелярии, чтобы позвонить Мюриель. Она как будто обрадовалась, что я не
приеду сегодня вечером. Меня это забавляет и восхищает. Всякая другая
девушка, если бы даже она на самом деле хотела провести вечер без своего
жениха, непременно выразила бы по телефону хотя бы сожаление. А когда я
сказал Мюриель, что не могут приехать, она только протянула: "А-а!" Как я
боготворю эту ее простоту, ее невероятную честность! Как я надеюсь на нее!
* * *
"3.30 утра. Сижу в дежурке. Не мог заснуть. Накинул шинель на пижаму
и пришел сюда. Дежурит Эл Аспези. Он спит на полу. Могут сидеть тут, если
буду вместо него подходить к телефону. Ну и вечерок! К обеду явился
психоаналитик миссис Феддер, допрашивал меня с перерывами до половины
двенадцатого. Иногда очень хитро, очень неглупо. Раза два я ему даже
поддался. По-видимому, он старый поклонник, мой и Бадди. Кажется, он лично
и профессионально заинтересовался, почему меня в шестнадцать лет сняли с
программы. Он сам слышал передачу о Линкольне, но у него создалось
впечатление, будто я сказал в эфир, что геттисбургская речь Линкольна
"вредна для детей". Это неправда. Я ему объяснил, что я сказал, что детям
вредно заучивать эту речь наизусть в школе. У него еще создалось
впечатление, будто я сказал, что это нечестная речь. Я ему объяснил, что
под Геттисбургом было убито и ранено 51 112 человек и что если уж кому-то
пришлось выступать в годовщину этого события, так он должен был выйти,
погрозить кулаком всем собравшимся и уйти, конечно, если оратор до конца
честный человек. Он не возражал мне, но как будто решил, что у меня
какой-то комплекс стремления к совершенству. Он много и вполне умно
говорил о ценности простой, непритязательной жизни, о том, как надо
принимать и свои, и чужие слабости. Я с ним согласен, но только
теоретически. Я сам буду защищать всяческую терпимость до конца дней на
том основании, что она залог здоровья, залог какого-то очень реального,
завидного счастья. В чистом виде это и есть путь Дао - несомненной, самый
высокий путь. Но человеку взыскательному для достижения таких высот надо
было бы отречься от поэзии, уйти за поэзию. Потому что он никак не мог бы
научиться или заставить себя отвлеченно л ю б и т ь плохую поэзию, уж не
говорю - равнять ее с хорошей. Ему пришлось бы совсем отказаться от
поэзии. И я сказал, что сделать это очень нелегко. Доктор Симс сказал, что
я слишком резко ставлю вопрос - так, по его словам, может говорить только
человек, ищущий совершенства во всем. А разве я это отрицаю?
Должно быть, миссис Феддер с тревогой рассказала ему, откуда у
Шарлотты девять швов. Наверно, я необдуманно говорил с Мюриель про эти
давно минувшие дела. Она тут же, по горячему следу, все выкладывает
матери. Без сомнения, я должен был бы протестовать, но не могу. М.,
бедняжка, и меня слышит только тогда, когда все слышит ее мама. Но я не
собрался пережевывать историю про Шарлоттины швы с мистером Симсом. Во
всяком случае, не за рюмкой виски"
"Сегодня на вокзале я более или менее твердо обещал Мюриель, что
обращусь на днях к психоаналитику. Симс говорил, что у нас на базе есть
отличный врач. Очевидно, они с миссис Феддер не раз устраивали конференцию
на эту тему. И почему это меня не злит? А вот не злит, и все. Очень
странно. Наоборот, это меня как-то греет, неизвестно почему. Даже к
традиционным тещам из юмористических журналов я чувствую смутную симпатию.
Во всяком случае, меня не убудет, если я пойду к психоаналитику. К тому же
тут, в армии, это бесплатно. М. любит меня, но никогда она не почувствует
ко мне настоящую близость, никогда не будет со мной своей, д о м а ш н е
й, лекгомысленной, пока меня слегка не прочистят.
Но если я когда-нибудь и обращусь к психоаналитку, так дай бог, чтобы
он заранее пригласил на консультацию дерматолога. Специалиста по болезням
рук. У меня на руках остаются следы от прикосновения к некоторым людям.
Однажды в парке, когда мы еще возили Фрэнни в колясочке, я положил руку на
ее пушистое темечко и, видно продержал слишком долго. И еще раз, когда я
сидел с Зуи в кино на Семьдесят второй улице и там шел страшный фильм. Зуи
было лет семь, и он спрятался под стул, чтобы не видеть какую-то жуткую
сцену. Я положил руку ему на голову. От некоторых голов, от волос
определенного цвета, определенной фактуры у меня навсегда остаются следы.
И не только от волос. Один раз Шарлотта убежала от меня - это было около
студии, - и я схватил ее за платьице, чтобы она не убегала, не уходила от
меня. Платьице было светло-желтое, ситцевое, мне оно понравилось, потому
что было ей сшито на вырост. И до сих пор у меня на правой ладони осталось
светло-желтое пятно. Господи, если я и вправду какой-то клинический
случай, то, наверно, я параноик наоборот. Я подозреваю, что люди вступают
в сговор, чтобы сделать меня счастливым"
* * *
Помню, что я закрывал дневник, даже захлопнул его на слове
"счастливым". Некоторое время я сидел, сунув дневник под мышку, пока не
ощутил некоторое неудобство от долгого сидения на краю ванны. Я встал
такой разгоряченный, словно вылез из ванны, а не просто посидел на ней. Я
подошел к корзине с грязным бельем, поднял крышку и почти со злобой
буквально швырнул дневник Симора в простыни и наволоки, лежавшие на самом
дне. Потом, за отсутствием более конструктивных мыслей, я снова сел на
край ванны. Минуту-другую я смотрел на зеркало аптечки, перечитывал
послание БуБу, потом встал и, выходя из ванной, так хлопнул дверью, будто
можно было силой закрыть это помещение на веки веков.
Следующим этапом была кухня. К счастью, двери оттуда выходили в
коридор, так что можно было попасть на кухню, не проходя мимо гостей.
Пробравшись туда и закрыв двери, я снял куртку, то есть гимнастерку, и
бросил ее на полированный столик. Казалось, вся моя энергия ушла на снятие
куртки, и я постоял в одной рубашке, отдыхая перед геркулесовым подвигом
приготовления коктейлей. Потом резким движением, словно за мной кто-то
следил сквозь невидимый глазок в стене, я открыл шкаф и холодильник в
поисках ингредиентов для коктейля "Том Коллинз". Все оказалось под рукой,
вместо лимонов нашлись апельсины, и вскоре у меня было готов целый кувшин
довольно приторного питья. Я взял из шкафа пять стаканов и стал искать
поднос. А искать поднос - дело сложное, и я так завозился, что под конец
уже с еле слышными тихими стонами открывал и закрывал всякие шкафы и
шкафчики.
Но в тот момент, как я уже в куртке, неся поднос с кувшином и
стаканами, выходил из кухни, над моей головой вдруг словно вспыхнула
воображаемая электрическая лампочка - так на карикатурах изображают, что
персонажу пришла в голову блестящая мысль. Я поставил поднос на пол. Я
повернулся к шкафчику с напитками и взял початую бутылку виски. Я взял
стакан и налил себе, пожалуй нечаянно, по крайней мере, пальца на четыре
этого виски. Бросив на стакан молниеносный, хотя и укоризненный взгляд, я,
как истинный прожженный герой ковбойского фильма, одним махом опрокинул
стакан. Скажу прямо, что об этом деле я до сих пор без содрогания
вспомнить не могу. Конечно, мне было всего двадцать три года, и я поступил
так, как в данных условиях поступил бы любой другой здоровый балбес
