стрелялся, в этом раннем моем рассказике никакой не Симор, но, как ни
странно, поразительно походит на - аллегоп! - на меня самого. Пожалуй, это
справедливо, во всяком случае, настолько, чтобы я как писатель
почувствовал и принял это упрек. И хотя п о л н о г о оправдания такому
"faux pas" найти нельзя, все же я позволю себе заметить , что именно этот
рассказ был написан всего через дватри месяца после смерти Симора, и
вскоре после того,как я сам подобно тому "Симору" в рассказе и Симору в
жизни, вернулся с европейского театра военных действий. И писал я в то
время на очень разболтанной, чтобы не сказать свихнувшейся, немецкой
трофейной машинке.
О, эта радость - крепкое вино! Как оно тебя раскрепощает. Я чувствую
себя настолько с в о б о д н ы м, что уже могут рассказать Вам, мой
читатель, именно то, что Вы так жаждете услышать. Хочу сказать, если вы, в
чем я уверен, больше всего на свете любите эти крохотные существа,
воплощение чистого Духа, чья нормальная температура тела - 50,8о по
Цельсию, то естественно, и среди людей вам больше всех нравиться именно
такой человек - богознатец или богоборец (тут никаких полумер для вас
нет), святой или вероотсупник, высоконравственный или абсолютно
аморальный, но обязательно такой человек, который умеет писать стихи, и
стихи н а с т о ящ и е. Среди людей он - куличок-поморник, и я спешу
рассказать вам то, что я знаю о его перелетах, о темперауре его тела, о
его невероятном, фантастическом сердце.
С начала 1948 года я сижу ( и мое семейство считает, что сижу
буквально) на отрывном блокноте, где поселились сто восемьдесят четыре
стихотворения, написанных моим братом за последние три года его жизни как
в армии, так и вне ее, главным образом именно в армии, в самой ее гуще. Я
собираюсь в скором времени - надеюсь, это дело нескольких дней или недель
. оторвать от себя около ста пятидесяти из них и отдать первому охочему до
стихов издателю, у которого есть хорошо отглаженный костюм и сравнительно
чистая пара перчаток, пусть унесет их от меня в свою темную типографию,
где по всей вероятности, их втиснут в двухцветную обложку и на обороте
поместят несколько до странности неуважительных отзывов, выпрошенных у
каких-либо поэтов и писателей "с именем", которые не стесняются публично
высказаться о своих собраться по перу (обычно приберегая свои
двусмысленные, более лестные, половинчатые похвалы для своих приятелей или
для скрытой бездари, для иностранцев и всяких юродствующих чудил, а также
представителей смежных профессий), а потом стихи передадут на отзыв в
воскресенье литературные приложения, где ежели найдется место и ежели
критическая статья о новой, полной, и с ч е р п ы в а ю щ е й биографии
Гровера Кливленда окажется не слишком длинной, эти стихи будут мимоходом,
в двух словах представлены любителям поэзии кем-нибудь из небольшой
группки штатных, умеренно-оплачиваемых буквоедов или подсобников со
стороны, которым можно поручить отзыв о новой книге стихов не потому, что
они сумеют написать его толков или душевно, а потому, что напишут как
можно короче и выразительнее других. (Пожалуй, не стоит так презрительно о
них отзываться.) Но уж если придется, я попытаюсь все объяснить четко и
ясно. И вот, после того как я просидел на этих стихах больше десяти лет,
мне показалось, что было бы неплохо, во всяком случае вполне нормально,
без всякой задней мысли обосновать две главные, как мне кажется, причины,
побудившие меня встать и сойти с этого блокнота. И я предпочитаю обе эти
причины сжать в один абзац, упаковать их, так сказать в один вещмешок
отчасти потому, что не хочу их разрознять, а отчасти потому, что я вдруг
почувствовал: они мне больше в дороге не понадобятся.
Итак, первая причина - нажим со стороны всей семьи. Вообще-то наша
семья - обычное, может быть, вы скажете, даже слишком обычное явление, а
мне и слушать про это неохота, но факт тот, что у меня есть четверо живых,
шибко грамотных и весьма бойких на язык младших братьев и сестер,
полуеврейских, полуирландских кровей, да еще, наверно и с примесью
каких-то черт характера, унаследованных от Минотавра, - двое братьев, из
которых старший, Уэйкер, - бывший странствующий картезианский проповедник
и журналист, ныне ушедний в монастырь, и второй, Зуи, - актер по призванию
и убеждениям, тоже человек страстно увлеченный, но ни к какой секте не
принадлежащий - из них старшему тридцать шесть, а младшему,
соответственно, двадцать девять, - и две сестры, одна - подающая надежды
молодая актриса, Фрэнни, другая Бу-Бу, - бойкая, хорошо устроенная мать
семейства - ей тридцать восемь, младшей - двадцать пять лет. С 1949 года
ко мне то и дело приходили письма - то из духовной семинарии, то из
пансиона, то из родильного отделения женской клиники или библиотеки на
пароходе "Куин Элизабет", на котором плыли в Европу студенты по обмену,
словом, - письма, написанные в перерывах между экзаменами, генеральными
репетициями, утренними спектаклями и ночными корлениями младенцев, и все
письма моих достойных корреспондентов содержали довольно расплывчатые, но
весьма мрачные ультиматумы, грозя мне свяческими карами, если я как можно
с к о р е е не сделаю наконец что-нибудь со стихами Симора. Необходимо тут
же добавить, что я не только пишу но и состою лектором по английской
литературе, на половинном окладе, в женском колледже, на севере штата
Нью-Йорк, неподалеку от канадской границы. Живу я один (и кошки, прошу
запомнить, у меня тоже нет) в очень скромное, чтобы не сказать ветхом
домике в глухом лесу, да еще на склоне горы, куда довольно трудно
добираться. Не считая учащихся, преподавателей и пожилых официанток, я во
время рабочей недели, да и всего учебного года, почти ни с кем не
встречаюсь. Короче говоря, я принадлежу к тому разряду литературных
затворников, которых простыми письмами можно запросто напугать и даже
заставить что-то сделать. Но у каждого человека есть свой предел, и я уже
не могу без дрожи в коленках отпирать свой почтовый ящик, боясь найти
среди каталогов сельскохозяйственного инвентаря и повесток из банка
многословную, пространную, угрожающую открытку от кого-нибудь из моих
братцев или сестриц, причем не мешает добавить, что двое из них пишут
шариковыми ручками.
Второй повод, который застасляет меня наконец отделаться от стихов
Симора, тоесть сдать из в печать, честно говоря, относится скорее не к
эмоциональным, а к физическим явлениям. (Распускаю хвост, как павлин,
потому что эта тема ведет меня прямо в дебри риторики.) Воздействие
радиоактивныхчастиц на человеческий организм - излюбленная тема 1959 года,
для закоренелых любителей поэзии далеко не новость. В умеренных дозах
первокдассные стихи являются превосходным и обычно быстродействующим
средством термотерапии. Однажды в армии, когда я больше трех месяцев
болел, как тогда называли, амбулаторным плевритом, я впервые почувствовал
облегчение, когда положил в нагрудный карман совершенно безобидное с виду
лирическое стихотворение Блейка и день-два носил его как компресс.
Конечно, всякие злоупотребления такими контактами рискованны и просто
недопустимы, причем опасность продолжительного соприкосновения с такой
поэзией, которая явно превосходит даже то, что мы называем первоклассными
стизхами, просто чудовищна. Во всяком случае, я с облегчением, хотя бы на
время, вытащу из-под себя блокнот со стихами моего брата. Чувствую, что у
меня обожжен, хотя и не сильно, довльно большой участок кожи. И причина
мне ясна: еще начиная с отрочества и до конца своей взрослой жизни, Симор
неудержимо увлекся сначала китайской, а потом и японской поэзией, и к тому
же так, как не увлекался никакой другой поэзией на свете.
Конечно, я никоим образом не могу сразу определить - знаком или
незнаком мой дорогой многострадальный читатель с китайской и японской
поэзией. Но, принимая во вниание, что даже с ж а т о е рассуждение об этом
предмете может пролить некоторыйсвет на характер моего брата, я полагаю,
что нечего мне тут себя окорачивать, обходить эту тему. Я считаю, что
лучшие стихи классических китайских и японских поэтов - это вполне
понятные афоризмы, и допушенный к ним слушатель почувствует радость,
откровение, вырастет дуовно и даже как бы физически. Стихи эти почти
всегда особенно приятны на слух, но скажу сразу: если китайский или
японский поэт не знает точно, что такое наилучшая айва, или наилучший
краб, или наилучший укус комара на налучшей руке, то на Таинственном
Востоке все равно скажут, что у него "кишка тонка".И как бы это
поэтическая "кишка" ни была интеллектуальносемантически изысканаа, как бы
искусно и обаятельно он на ней ни тренькал, все рано Таинственный Восток
никогда не будет всерьез считать его великим поэтом. Чувствую, что мое
вдохновенное настроение, которое я точно и неоднократно называл
"счастливым", грозит превратить в какой-то дурацкий монолог все мое
сочинение. Все же, кажется, и у меня не хватит нахальства определить:
почему китайская и японская поэзия - такое чудо, такая радость? И всетаки
(с кем это не бывает?) какие-то соображения мне приходят на ум. Правда, я
не воображаю, что именно это нужное, новое, но все-таки жаль просто взять
да и выбросить эту мысль. Когда-то, давным-давно, - Симору было восемь,
мне - шесть, - наши родители устроили прием человек на шестьдесят в своей
нью-йоркской квартире в старом отеле "Аламак", где мы занимали три с
половиной комнаты. Отец и мать тогда уходили со сцены, и прощение было
трогательным и торжественным. Часов в одиннадцать нам с Симором разрешили
встать и выйти к гостям, поглядеть, что делается. Но мы не только глядели.
По просьбе гостей мы очень охотно стали танцевать и петь - сначала соло,
потом дкэтом, как часто делали все наши ребята. Но по большей части мы
просто сидели и слушали. Часа в два ночи Симор попросил Бесси - нашу маму
- позволить ему разнести всем уходящим гостям пально, а их вещи были
развешаны, разложены, разбросаны по всей маленькой квартирке, даже
навалены в ногах кровати нашей спящей сестренки. Мы с Симором хорошо знали
с десяток гостей, еще с десяток иногда видели издалека или слышали о них,
но с остальными были совсем незнакомы или почти с ними не встречались.
Добавлю, что мы уже легли, когда гости собирались. Но оттого, что Симор
часа три пробыл в их обществе, смотрел на них, улыбался им, оттого, что
он, по-моему, их любил, он принес, ничего не спрашивая, почти всем гостям
именно их собственные пальто а мужчинам - даже и шляпы и ни разу не
ошибся. (С дамскими шляпами ему пришлось повозиться.)
Разумеется, я вовсе не хочу сказать, что такое достижение характерно
для китайских или японских поэтов, и, уж конечно, не стану утверждать, что
именно эта черта делает поэта поэтом. Но все же я полагаю, что если
китайский или японский стихотворец не может узнать, чье это пальто, с
первого взгляда, то вряд ли его поэзия когда-нибудь достигнет истинной
зрелости. И я считают, что истинный поэт уже должен полностью овладеть
этим мастерством не позже, чем в восьмилетнем возрасте.
(Нет, нет, ни за что не замолчу. Мне кажется, что в моем теперешнем
состоянии я не только могу указать место моего брата среди поэтов:
чувствую, что я за две-три минутки отвинчиваю все детонаторы от всех бомб
в этом треклятом мире, - очень скромный, чисто временный акт вежливости по
отношению к обществу, зато вклад лично мой.) Считается, что китайские и
