что все следующие страницы этой повести вопреки всему докажут мою правоту)
прав я или неправ, что настоящего поэта-провидца, божественного безумца,
который может творить и творит красоту, ослепляют насмерть его собственные
сомнения, слепящие образы и краски его собственной священной человеческой
совести. Вот я и высказал свое "кредо". Я усаживаюсь поудобнее. Я вздыхаю,
говоря откровенно, с облегчением. Сейчас закурю и перейду с божьей помощью
к другой теме.
Но сначала - вкартце, если удастся, - скажу о второй половине
названия: "Введение".
"Введение" похоже на приглашение "Добро пожаловать! в дом. Во всяком
случае, в те светные минуты, когда я смогу заставить себя сесть и по
возможности успокоиться, главным героем моего повествования станет мой
покойный старший брат, Симор Гласс, который (тут я предпочитаю
ограничиться очень кратким псевдонекрологом) в 1948 году покончил с сльой
на тридцать втором году жизни. отдыхая с женой во Флориде. При жизни он
значил очень много для очень многих людей, а для своих многочисленных
братьев и сестер - семья же у нас немалая - был, в сущности, всем на
свете. Безусловно он был для нас всем - и нашим синим полосатым носорогом,
и лвояковыпуклым зажигательным стеклом - словом, всем, что нас окружало.
Он был и нашим гениальным советчиком, нашей порттивной совестью, нашим
штурманом. Нашим единственным и непревзойденным поэтом, а так как
молчаливостью он никогда не отличался. и более того, целых семь лет, с
самого детства, участвовал в радиопрограмме "Умный ребенок", которая
транслировались по всей Америке, и о чем только он в ней не
распространялся. Потому-то он прослыл среди нас "мистиком", и
"орининалом", и "эксцентриком". И так как я решил сразу взять быка за
рога, я с самого начала собираюсь провогласить - если только можно
одновременно и орать, и провозглашать, - что именно он - человек, которого
я ближе всего знал, с кем неизменно дружил, чаще всего подходил под
классическое определение "МУКТА", как я его понимаю, то есть был подлинным
провидцем, богознатцем. Во всяком случае, насколько я понимаю, его нельзя
описать в традиционном лаконичном стиле, и мне турдно представить себе,
что кто-нибудь . и меньше всего я сам - мог бы рассказать о нем точно и
определенно, в один присест или в несколько приемо, будь то за месяц или
за год. Первоначально я хотел на этих страницах написать короткий рассках
о Симоре и назвать его "Симор. Часть ПЕРВАЯ", нарочно выделив слово
"ПЕРВАЯ" крупными буквами и тем самым поддерживая больше во мне самом,
Бадди Глассе, чем в читателе, уверенность, что за "первым" последуют
другие (второй, третий, а может быть, и четвертый) рассказы о нем же. Эти
планы давно не существуют. Но если они еще живы, а я подозреваю, что при
создавшемся положении это вполне вероятно, то прячутся они где-то в
подполье, быть может, выжидая, чтобы Я. когда придет охота писать, трижды
постучался к ним. В данном же случае я отнюдь не являюсь просто автором
небольшого рассказика о моем брате. Скорее всего, я похож на з а п а с н и
к, где полным-полно каких-то пристрастных, еще не распутанных сведений о
нем. Думаю, что я главным образом был и остаюсь до сих пор просто
рассказчиком, но рассказчиком целеустремленным, кровно заинтересованным.
Мне хочется всех перезнакомить, хочется описывать, дарить сувениры,
амулеты, хочется открыть бумажник и раздавать фотографии, словом, хочется
поступать, как буг на душу положит. Разве тут осмелишься даже близко
подойти к чему-то законченному, вроде короткой новеллы? Да в таком
материале художники-одиночки, толстячки вроде меня, тонут с головой.
А ведь мне надо рассказать вам массу вещей не всегда приятных.
Например, я уже сказал, вернее разгласил, очень многое про моего брата. И
вы, безусловно , не могли этого не заметить. Разумеется, вы также заметили
- и о т м е н я это тоже не ускользнуло, - что все сказанное мной про
Симора (а это относится вообще к людям одной с ним крови), было чистейшим
панегириком. Тут мне приходится остановиться. Хотя ясно, что я "пришел не
хоронит, пришел отрыть", а вернее всего, "хвалить", я тем не менее
подозреваю, что тут каким-то образом поставлена на карту честь всех
спокойных, бесстрастных рассказчиков. Неужто у Симора с о в с е м не было
серьезных недостатков, пороков, никаких подлых поступков,о которых можно
упомянуть хотя бы мимоходом? Да кто же он был, в конце концов? С в я т о
й, что ли?
Слава Богу, не моя забота отвечать на этот вопрос. (Уф, какое
счастье!) Позвольте мне переменить тему и без всяких околочностей доложить
вам, что в характере Симора было столько разных, противоречивых сторон,
что их труднее перечислить, чем названия все супов фирмы Белл. И в
различных обстоятельствах, при различной чувствительности и обидчивости
младших членов нашего семейства, это их всех доводило до белого каления.
Прежде всего, существует одна довольно жуткая черта, свойственная всем
богоискателям, - - они иногда ищут Творца в самых немыслимых и
неподходящих местах: например, в радиорекламе, в газетах, в испорченном
счетчике такси - словом, буквально где попало, но как будто всегда в
полнейшим успехом. Кстати, мой брат, будучи уже взрослым, имел
неприятнейшую привычку - совать указательный палец в переполненную
пепельницу и раздвигать окурки по краям, ухмыляясь при этом во весь рот,
словно ожидая, что вдруг, в пустоте посреди пепельницы, увидел
Младенца-Христа, безмятежно спящего меж окурков, причем ни следа
разочарования на физиономии Симора я никогда не видал. (Кстати, есть у
человека верующего одна примета - тут не имеет значения: принадлежит он к
какой-либо определенной Церкви или нет. Кстати, сюда я почтительно
причисляю всех верующих христиан, которые подходят под определение
великого Вивекананды:"Узри Христа, и ты христианин. Все остальное
- суесловие"). Итак, примета, свойственная таким
людям, заключается в том, что они часто ведут себя как
юродивые, почти как идиоты. А семья человека поистине
выдающегося часто проходит великое испытание стра-
хом, боясь, что он будет вести себя не так, как поло-
жено такому человеку. Я уже почти покончил с перечис-
лением всех странностей Симора, но не могут не
упомянуть еще об одной его черте, которая, по-моему,
изводила людей больше всего. Речь идет о его манере
говорить, вернее - о всяческих странностях в его
разговоре. Иногда он был немногословен, как приврат-
ник траппистского монастыря, - и это могло тянуться
целыми днями, а иногда и неделями, - а иногда он
говорил не умолкая. Когда его заводили ( а надо для
ясности сказать, что его вечно кто-нибудь заводил и
тут же, конечно, подсаживался поближе, чтобы выкачать
из него как можно больше мыслей), так вот, стоило его
завести, и он мог говорить часами, иногда не обращая
ни малейшего внимания, сколько человек . один, два или
десять - с ним в комнате. Он был великий оратор,
неумолкаемый, вдохновенный, но я утверждаю, что самый
вдохновенный оратор, если он говорит не умолкая,
может, мягко говоря, осточертеть. Кстати должен
добавить, и не из противного "благородного" желания
вести с моим невидимым читателем честную игру, а
скорее потому - и это куда хуже, - что мой безудержный
болтун может выдержать любые нападки. От меня, во
всяком случае. Я нахожусь в исключительно положении:
вот обозвал брата болтуном - слово довольно гад-
кое, - а сам преспокойно развалился в кресле и со
стороны, как игрок, у которого в рукаве полным-полно
козырей, без труда припоминаю тысячи смягчающих
обстоятельств (хотя, пожалуй, слово "смягчающие" тут
не совсем уместно). Могут коротко суммировать это так:
к тому времени, как Симор вырос - лет в шестнадцать-
семнадцать, - он не только научился следить за своей
речью, избегать тех бесчисленных и далеко не изыскан-
ных, типично нью-йоркских словечек и выражений, но
уже овладел своим метким и сверхточным поэтических
языком. И его безостановочные разглагольствования,
его монологи, чуть ли не речи трибуна нравились, во
всяком случае большинству из нас, с первого до
последнего слова, как, скажем, бетховенские произве-
дения, написанные после того, когда слух перестал ему
м е ш а т ь, - тут мне приходят на память квартеты (си-
бемоль и до-диез), хотя это звучит немного претенци-
озно. Но нас в семье было семеро. И надо признаться,
что косноязычием никто из нас никогда не отличался.
А это что-нибудь да значит, когда среди шести прирож-
денных болтунов и краснобаев живет непобедимый
чемпион ораторского искусства. Правда, Симор никогда
этого титула не добивался. Наоборот, он страстно
хотел, чтобы кто-нибудь его переспорил или перегово-
рил. Мелочь, конечно, и сам он этого не заме-
чал - слепые пятна и у него были, как у всех, - но нас
это иногда тревожило. Но факт остается фактом: титул
чемпиона оставался за ним и хотя, по-моему, от дорого
бы дал, чтобы он него отказаться (эта тема до чрезвы-
чайности важна, но я, конечно, заняться ею, в ближай-
шие годы не смогу), - словом, он так и не придумал, как
бы отречься от этого звания - вполне вежливо и
пристойно.
Тут мне кажется вполне уместно, без всякого заигрывания с читателем,
упомянуть, что я уже писал о своем брате. Откровенно говоря, если меня как
следует прощупать, то не так трудно заставить меня сознаться, что почти не
было случая, когда бы я о нем не писал, и если, скажем, мне пришлось бы
завтра под дулом пистолета писать очерк о динозавре, я наверняка придал бы
этому симпатичному великану какие-то малюсенькие черточки, напоминающие
Симора, - например, особенно обаятельную манеру откусывать цветочек цикуты
или помахивать тридцатифутовым хвостиком. Некоторые знакомые - не из
близких друзей - спрашивали меня: не был ли Симор прообразом героя той
единственной моей повести, которая была напечатана? Говоря точнее,эти
читатели и н е с п р а ш и в а л и меня, они просто мне об этом з а я в л
я л и. Для меня оспаривать их слова всегда мучение, но должен сказать, что
люди, знавшие моего брата, никогда таких глупостей не говорили и не
спрашивали, за что я им очень благодарен, а отчасти и несколько удивлен,
так как почти все мои герои разговаривают, и весьма бегло, на типичном
манхэттенском жаргоне и схожи в том, что летят туда, куда безумцы, черт их
дери, и вступать боятся, и всех их преследует некий ОБРАЗ, который я,
грубо говоря, назову просто Старцем на ГОРЕ. Но я могу и должен отметить,
что написал и опубликовал два рассказа, можно сказать, непосредственно
касавшиеся именно Симора. Последний из них, напечатанный в 1955 году, был
подробнейшим отчетом о его свадьбе в 1942 году. Детали были сервированы
читателю в самом исчерпывающем виде, разве что на желе из замороженных
фруктов не были сделаны, в виде сувениров, отпечатки ступни каждого гостя
ему на память. Но лично Симор - так сказать, главное блюдо, - в сущности,
подан не был. С другой стороны, в куда более коротком рассказе,
напечатанном еще раньше, в конце сороковых годов, он не только появлялся
во плоти, но ходил, разговаривал, купался в море и в последнем абзаце
пустил себе пулю в лоб. Однако некоторые члены моей семьи, хотя и
разбросанные по всему свету регулярно выискивают в моей прозе всяких
мелких блох и очень деликатно указали мне (даже с излишней деликатностью,
поскольку обычно они громят меня как начетчики), что тот молодой человек,
"Симор", который ходил и разговаривал, не говоря уж о том, что он и
