все равно зашел попрощаться.
- Садись вон туда, мальчик, - сказал старый Спенсер. Он показал на
кровать.
Я сел на кровать.
- Как ваш грипп, сэр?
- Знаешь, мой мальчик, если бы я себя чувствовал лучше, пришлось бы
послать за доктором! - Старик сам себя рассмешил. Он стал хихикать, как
сумасшедший. Наконец отдышался и спросил: - А почему ты не на матче?
Кажется, сегодня финал?
- Да. Но я только что вернулся из Нью-Йорка с фехтовальной командой.
Господи, ну и постель! Настоящий камень!
Он вдруг напустил на себя страшную строгость - я знал, что так будет.
- Значит, ты уходишь он нас? - спрашивает.
- Да, сэр, похоже на то.
Тут он начал качать головой. В жизни не видел, чтобы человек столько
времени подряд мог качать головой. Не поймешь, оттого Лион качает головой,
что задумался, или просто потому, что он же совсем старикашка и ни хрена
не понимает.
- А о чем с тобой говорил доктор Термер, мой мальчик? Я слыхал, что у
вас был долгий разговор.
- Да, был. Поговорили. Я просидел у него в кабинете часа два, если не
больше.
- Что же он тебе сказал?
- Ну... всякое. Что жизнь - это честная игра. И что надо играть по
правилам. Он хорошо говорил. То есть ничего особенного он не сказал. Все
насчет того же, что жизнь - это игра и всякое такое. Да вы сами знаете.
- Но жизнь _д_е_й_с_т_в_и_т_е_л_ь_н_о_ игра, мой мальчик, и играть
надо по правилам.
- Да, сэр. Знаю. Я все это знаю.
Тоже сравнили! Хорошая игра! Попадаешь в ту партию, где классные
игроки, - тогда ладно, куда ни шло, тут действительно игра. А если попасть
на _д_р_у_г_у_ю_ сторону, где одни мазилы, - какая уж тут игра? Ни черта
похожего. Никакой игры не выйдет.
- А доктор Термер уже написал твоим родителям? - спросил старик
Спенсер.
- Нет, он собирается написать им в понедельник.
- А та сам им ничего не сообщил?
- Нет, сэр, я им ничего не сообщил, увижу их в среду вечером, когда
приеду домой.
- Как же, по-твоему, они отнесутся к этому известию?
- Как сказать... Рассердятся, наверно, - говорю. - Должно быть,
рассердятся. Ведь я уже в четвертой школе учусь.
И я тряхнул головой. Это у меня привычка такая.
- Эх! - говорю. Это тоже привычка - говорить "Эх!" или "Ух ты!",
отчасти потому, что у меня не хватает слов, а отчасти потому, что я иногда
веду себя не по возрасту. Мне тогда было шестнадцать, а теперь мне уже
семнадцать, но иногда я так держусь, будто мне лет тринадцать, не больше.
Ужасно нелепо выходит, особенно потому, что во мне шесть футов с половиной
дюйма, да и волосы у меня с проседью. Это правда. У меня на одной стороне,
справа, миллион седых волос. С самого детства. И все-таки иногда я
держусь, будто мне лет двенадцать. Так про меня все говорят, особенно
отец. Отчасти это верно, но не совсем. А люди всегда думают, что они тебя
видят насквозь. Мне-то наплевать, хотя тоска берет, когда тебя поучают -
веди себя как взрослый. Иногда я веду себя так, будто я куда старше своих
лет, но этого-то люди не замечают. Вообще ни черта они не замечают.
Старый Спенсер опять начал качать головой. И при этом ковырял в носу.
Он старался делать вид, будто потирает нос, но на самом деле он весь палец
туда запустил. Наверно, он думал, что это можно, потому что, кроме меня,
никого тут не было. Мне-то все равно, хоть и противно видеть, как ковыряют
в носу.
Потом он заговорил:
- Я имел честь познакомиться с твоей матушкой и с твоим отцом, когда
они приезжали побеседовать с доктором Термером несколько недель назад. Они
изумительные люди.
- Да, конечно. Они хорошие.
"Изумительные". Ненавижу это слово! Ужасная пошлятина. Мутит, когда
слышишь такие слова.
И вдруг у старого Спенсера стало такое лицо, будто он сейчас скажет
что-то очень хорошее, умное. Он выпрямился в кресле, сел поудобнее.
Оказалось, ложная тревога. Просто он взял журнал с колен и хотел кинуть
его на кровать, где я сидел. И не попал. Кровать была в двух дюймах от
него, а он все равно не попал. Пришлось мне встать, поднять журнал и
положить на кровать. И вдруг мне захотелось бежать к чертям из этой
комнаты. Я чувствовал, сейчас начнется жуткая проповедь. Вообще-то я не
возражаю, пусть говорит, но чтобы тебя отчитывали, а кругом воняло
лекарствами и старый Спенсер сидел перед тобой в пижаме и халате - это уж
слишком. Не хотелось слушать.
Тут и началось.
- Что ты с собой делаешь, мальчик? - сказал старый Спенсер. Он
заговорил очень строго, так он раньше не разговаривал. - Сколько предметов
ты сдавал в этой четверти?
- Пять, сэр.
- Пять. А сколько завалил?
- Четыре. - Я поерзал на кровати. На такой жесткой кровати я еще
никогда в жизни не сидел. Английский я хорошо сдал, потому что я учил
Беовульфа и "Лорд Рэндал, мой сын" и всю эту штуку еще в Хуттонской школе.
Английским мне приходилось заниматься, только когда задавали сочинения.
Он меня даже не слушал. Он никогда не слушал, что ему говорили.
- Я провалил тебя по истории, потому что ты совершенно ничего не
учил.
- Понимаю, сэр. Отлично понимаю. Что вам было делать?
- Совершенно ничего не учил! - повторял он. Меня злит, когда люди
повторяют то, с чем ты _с_р_а_з_у_ согласился. А он и в третий раз
повторил: - Совершенно ничего не учил! Сомневаюсь, открывал ли ты учебник
хоть раз за всю четверть. Открывал? Только говори правду, мальчик!
- Нет, я, конечно, просматривал его раза два, - говорю. Не хотелось
его обижать. Он был помешан на своей истории.
- Ах, просматривал? - сказал он очень ядовито. - Твоя, с позволения
сказать, экзаменационная работа вон там, на полке. Сверху, на тетрадях.
Дай ее сюда, пожалуйста!
Это было ужасное свинство с его стороны, но я взял свою тетрадку и
подал ему - больше ничего делать не оставалось. Потом я опять сел на эту
бетонную кровать. Вы себе представить не можете, как я жалел, что зашел к
нему проститься!
Он держал мою тетрадь, как навозную лепешку или еще что похуже.
- Мы проходили Египет с четвертого ноября по второе декабря, - сказал
он. - Ты сам выбрал эту тему для экзаменационной работы. Не угодно ли тебе
послушать, что ты написал?
- Да нет, сэр, не стоит, - говорю.
А он все равно стал читать. Уж если преподаватель решил что-нибудь
сделать, его не остановишь. Все равно сделает по-своему.
- "Египтяне были древней расой кавказского происхождения, обитавшей в
одной из северных областей Африки. Она, как известно, является самым
большим материком в восточном полушарии".
И я должен был сидеть и слушать эту несусветную чушь. Свинство,
честное слово.
- "В наше время мы интересуемся египтянами по многим причинам.
Современная наука все еще добивается ответа на вопрос - какие тайные
составы употребляли египтяне, бальзамируя своих покойников, чтобы их лица
не сгнивали в течение многих веков. Эта таинственная загадка все еще
бросает вызов современной науке двадцатого века".
Он замолчал и положил мою тетрадку. Я почти что ненавидел его в эту
минуту.
- Твой, так сказать, экскурс в науку на этом кончается, - проговорил
он тем же ядовитым голосом. Никогда бы не подумал, что в таком древнем
старикашке столько яду. - Но ты еще сделал внизу небольшую приписку лично
мне, - добавил он.
- Да-да, помню, помню! - сказал я. Я заторопился, чтобы он хоть это
не читал вслух. Куда там - разве его остановишь! Из него прямо искры
сыпались!
- "Дорогой мистер Спенсер! - Он читал ужасно громко. - Вот все, что я
знаю про египтян. Меня они почему-то не очень интересуют, хотя Вы читаете
про них очень хорошо. Ничего, если Вы меня провалите, - я все равно уже
провалился по другим предметам, кроме английского. Уважающий вас
Х_о_л_д_е_н_ К_о_л_ф_и_л_д".
Тут он положил мою треклятую тетрадку и посмотрел на меня так, будто
сделал мне сухую в пинг-понг. Никогда не проще ему, что он прочитал эту
чушь вслух. Если б он написал такое, я бы ни за что не прочел, слово даю.
А главное, добавил-то я эту проклятую приписку, чтобы ему не было неловко
меня проваливать.
- Ты сердишься, что я тебя провалил, мой мальчик? - спросил он.
- Что вы, сэр, ничуть! - говорю. Хоть бы он перестал называть меня
"мой мальчик", черт подери!
Он бросил мою тетрадку на кровать. Но, конечно, опять не попал.
Пришлось мне вставать и подымать ее. Я ее положил на "Атлантик мансли".
Вот еще, охота была поминутно нагибаться.
- А что бы ты сделал на моем месте? - спросил он. - Только говори
правду, мой мальчик.
Да, видно, ему было здорово не по себе оттого, что он меня провалил.
Тут, конечно, я принялся наворачивать. Говорил, что я умственно отсталый,
вообще кретин, что я сам на его месте поступил бы точно так же и что
многие не понимают, до чего трудно быть преподавателем. И все в таком
роде. Словом, наворачивал как надо.
Но самое смешное, что думал-то я все время о другом. Сам наворачиваю,
а сам думаю про другое. Живу я в Нью-Йорке, и думал я про тот пруд, в
Центральном парке, у Южного выхода: замерзает он или нет, а если
замерзает, куда деваются утки? Я не мог себе представить, куда деваются
утки, когда пруд покрывается льдом и промерзает насквозь. Может быть,
подъезжает грузовик и увозит их куда-нибудь в зоопарк? А может, они просто
улетают?
Все-таки у меня это хорошо выходит. Я хочу сказать, что я могу
наворачивать что попало старику Спенсеру, а сам в это время думаю про
уток. Занятно выходит, но когда разговариваешь с преподавателем, думать
вообще не надо. И вдруг он меня перебил. Он всегда перебивает.
- Скажи, а что ты по этому поводу думаешь, мой мальчик? Интересно
было бы знать. Весьма интересно.
- Это насчет того, что меня вытурили из Пэнси? - спрашиваю. Хоть бы
он запахнул свой дурацкий халат. Смотреть противно.
- Если я не ошибаюсь, у тебя были те же затруднения и в Хуттонской
школе, и в Элктон-хилле?
Он это сказал не только ядовито, но и как-то противно.
- Никаких затруднений в Элктон-хилле у меня не было, - говорю. - Я не
проваливался, ничего такого. Просто ушел - и все.
- Разреши спросить - почему?
- Почему? Да это длинная история, сэр. Все это вообще довольно
сложно.
Ужасно не хотелось рассказывать ему - что да как. Все равно он бы
ничего не понял. Не по его это части. А ушел я из Элктон-хилла главным
образом потому, что там была одна сплошная липа. Все делалось напоказ - не
продохнешь. Например, их директор, мистер Хаас. Такого подлого притворщика
я в жизни не встречал. В десять раз хуже старика Термера. По воскресеньям,
например, этот чертов Хаас ходил и жал ручки всем родителям, которые
приезжали. И до того мил, до того вежлив - просто картинка. Но не со всеми
он одинаково здоровался - у некоторых ребят родители были попроще,
победнее. Вы бы посмотрели, как он, например, здоровался с родителями
моего соседа по комнате. Понимаете, если у кого мать толстая или смешно
одета, а отец ходит в костюме с ужасно высокими плечами и башмаки на нем
старомодные, черные с белым, тут этот самый Хаас только протягивал им два
пальца и притворно улыбался, а потом как начнет разговаривать с другими
родителями - полчаса разливается! Не выношу я этого. Злость берет. Так
злюсь, что с ума можно спятить. Ненавижу я этот проклятый Элктон-хилл.
Старый Спенсер меня спросил о чем-то, но я не расслышал. Я все думал
об этом Хаасе.
- Что вы сказали, сэр? - говорю.
- Но ты хоть _о_г_о_р_ч_е_н, что тебе приходится покидать Пэнси?
- Да, конечно, немножко огорчен. Конечно... но все-таки не очень.
