все же. Молчит, предоставляет самому себе.
А Маша мне стихи прислала: "Если облако ты белое, тогда я полевой
цветок, все для тебя я сделаю, когда придет любви моей срок".
Тамара мне, значит, носки вязаные и шарф, а Маша - стихи. Дела!
- Облако белое, - смеется Марвич. - Облако в клешах.
Это он шутит, острит без злобы.
По крыльцу нашему застучали шаги, и послышалось шарканье - кто-то
глину с ног соскребывал. Я зажег свет. Вошли Марвич и Мухин. В руках у
них были бутылки. Значит, Валька не к Дому приезжих, а в автолавку бе-
гал, вот оно что.
- Давно с тобой не виделись, - сказал мне Мухин. - Заскучал за тобой,
Сергей Иванович.
- Садитесь, штурман, - сказал ему Валька и поставил бутылки на стол:
ноль-пять "Зубровки", ноль-пять алычовой и бутылку шампанского.
- Можно отправление давать? - спросил я.
- Давай, - сказал Валька и разлил поначалу "Зубровки".
- Внимание! - крикнул я. - До отхода голубого экспресса "Ни с места"
осталось пять минут. Пассажиров просим занять свои места, а провожающих
выйти из вагонов. Сенькью!
- Провожающих нету, - заметил Марвич, и мы выпили.
- Тут вдову мне одну сватают, - сказал Мухин. - Как вы думаете, ребя-
та, может, стоит мне остепениться на сорок пятом году героической жизни?
- Что за вдова, Петрович? - спросил Валька.
- Одного боюсь, - весовщицей она работает. Вдруг проворуется? Мне
тогда позор.
- А ты ее сними, Петрович, с весов и пусти на производство, - посове-
товал я.
- Идея, - сказал Мухин и разлил остатки "Зубровки".
На дворе пошел дождь. По окошкам нашим снаружи потекли струйки.
- Вот моя Тамарка медсестрой работает. В госпитале, - сказал я. - Там
украсть нечего.
Мне стало печально, когда я вспомнил о Тамарке.
Струйки дождя на окнах напомнили мне балтийские наши дожди и все го-
рода, по которым мы кочевали с Тамаркой: Калининград, Лиепая, Пярну...
Как мы сидим с ней, бывало, обнявшись на кровати и поем: "Мы с тобой два
берега у одной реки", а за окном дождь, Тамарка ногой коляску качает, а
дочка только носиком посвистывает. Горе ей со мной, жене моей: все меня
носит по разным местам, и дружки у меня все шальные какие-то попадаются,
можно сказать, энтузиасты дальних дорог.
Валя пустил в ход алычовую. Она была сладкая и напомнила мне утренний
торт. Но все же она ударяла - как-никак двадцать пять градусов.
- А у меня жена артистка, Петрович, - сказал Валя.
- А-а, - улыбнулся Мухин, - с их сестрой тяжело. Фокусы разные...
- Ну да, - сказал Валя, - комплексы там всякие...
- Знаешь, - сказал я ему, - если уж она в Березань приехала, значит
без всяких финтов. Такое мое мнение.
- Да, может быть, это и не она? Может, тебе померещилось, Серега?
- Что же ты не сходил в Дом приезжих?
- Боюсь, - тихо сказал Валька, кореш мой.
Мы стали обсуждать все его дела, но, конечно, путного ничего сказать
не могли. Мухин, должно быть, представлял на месте Тани свою вдову, а я
то ли Тамарку, то ли крановщицу Машу с ее стихами. А ведь такая девка,
как Таня, стихов своему дружку не напишет. Потом мы допили алычовую и
замолчали, размечтались каждый о своем. Мухин журнал листал, Валька кру-
тил приемник, а я в потолок смотрел.
- Я хочу простоты, - вдруг с жаром сказал Валька. - Простых, естест-
венных человеческих чувств и ясности. Хочу стоять за своих друзей и лю-
бить свою жену, своих детей, жалеть людей, делать для них что-то хоро-
шее, никому не делать зла. И хватит с меня драк. Все эти разговоры о
сложности, жизнь вразброд - удобная питательная среда для подонков всех
мастей. Я хочу чувствовать каждого встречного, чувствовать жизнь до пос-
ледней нитки, до каждого перышка в небе. Ведь бывают такие моменты, ког-
да ты чувствуешь жизнь сполна, всю - без края... без укоров совести, без
разлада... весело и юно... и мудро. Она в тебе, и ты в ней... Ты понима-
ешь меня, Серега?
- Угу, - сказал я.
- У тебя были такие моменты?
- Были, - сказал я. - Помню, на Якорной площади в День флота мы пере-
тянули канат у подводников. А день был ясный очень, и мы вместе пошли на
эсминец. На пирсе народу сбилось видимо-невидимо: офицеры, рядовые - все
смешались и смеялись все, что вставили фитиль подводникам...
Я вспомнил Якорную площадь, бронзового адмирала Макарова в синем не-
бе, команду подводников в брезентовых робах - крепенькие такие паренеч-
ки, что твои кнехты, - и как мы тянули канат шаг за шагом, а потом пирс,
вымпелы, шеи у ребят здоровые, как столбы, и загорелые, и наш эсминец,
зачехленный, серый, орудия, локаторы, минные аппараты - могучая глыба,
наш дом.
- Да-да, я понимаю тебя, - печально как-то сказал Валька. - Но видишь
ли... Вот я, и ты, и Мухин, все нормальные люди постоянно мучают себя. Я
все время пополняю счет к самому себе, и последнее в нем - странный па-
рень, переросток, то ли пройдоха, то ли беспомощный щенок. Куда он дел-
ся? Это мучает меня. Ну, ладно, это к слову, но если уж так говорить,
одно веселенькое чириканье не приведет в ту полную, чистую жизнь...
- Туманно выражаетесь, товарищ, - сказал Мухин.
- Да-да, - огорчился Марвич, - в том-то и дело, корявый язык...
- Боцмана я недавно встретил демобилизованного, - вспомнил я. - Стоит
наш эсминец на консервации теперь, на приколе. Моральный износ, говорят,
понял?
- В такую жизнь ведут тесные ворота, - сказал Марвич, - и узкий путь.
Надо идти с чистыми руками и с чистыми глазами. Нельзя наваливаться и
давить других. Там не сладкими пирогами кормят. Там всем должно быть
место. Верно я говорю, Петрович?
- Верно! - махнул рукой Мухин. - Открывай шампанское!
Мы выпили шампанского, и вот тут-то нас немного разобрало. Спели
втроем несколько песен, и вдруг Валька захотел идти в Дом приезжих.
- Поздно, Валька, - сказал я. - Завтра сходишь.
- Нет, я сейчас пойду, - уперся он, - а вы как хотите.
Мы вышли все трое из вагончика и заплюхали по лужам. Вдали шумела
стройка, работала ночная смена. Ползали огоньки бульдозеров, иной раз
вспыхивала автогенная сварка, и тогда освещались формы главного корпуса.
- Я ее люблю, - бормотал Марвич, - жить без нее не могу. Как я жил
без нее столько месяцев?
Я помню улицу, - говорил он. - Знаешь, в том городе есть улица: четы-
ре башни и крепостная стена, а с другой стороны пустые амбары... там и
началась вся наша путаница с Таней. Знаешь, для меня эта улица как
юность. Когда я был мальчишкой, мне все время мерещилось что-то подобное
и... Но ты, Сергей, должно быть, не понимаешь...
- Почему же нет? - сказал я. - Мне тоже мерещилась всякая мура.
- А потом я стал стыдиться этой улицы. Как говорится, перерос. Нап-
расно стыжусь, а?
- Эх вы, молодые вы еще! - крикнул вдруг Мухин, сплюнул и остановил-
ся.
- Ты чего, Петрович?
- Ничего, - в сердцах сказал он. - Ты детей видел в немецком концла-
гере? Ты видел, как такие вот маленькие старички в ловитки еще играть
пытаются? А горло тебе никому не хотелось перегрызть? Лично, собственны-
ми клыками? Пока! Завтра к двенадцати явись на судно.
Он пошел от нас в сторону, раскорякой взобрался на отвал глины и ис-
чез.
А мы, конечно, в Дом приезжих не пошли. Только издали посмотрели на
огоньки и отправились спать. Конечно, не спали, а болтали полночи. Раз-
говаривали. Мы поняли Мухина.
5. С соседками своими по комнате Таня познакомилась еще вечером. Это
были три проезжие геологини и пожилая женщина-врач, инспектор облздра-
вотдела. Утром, когда Таня открыла глаза, геологини уже встали, а инс-
пектор сидела на кровати и расчесывала волосы.
В окне было солнце. Лучи его, проникая через занавески, падали на мо-
лодые тела геологинь. На них было хорошее белье. Они ходили в одном
белье по комнате, укладывали свои рюкзаки и кричали друг другу: "Сашка,
Нинка, Стелка..." Потом они надели байковые лыжные костюмы и резиновые
сапоги, и теперь трудно было представить, что под костюмами у них такое
хорошее белье и столь свежие молодые тела.
- Идите, я вам полью, - сказала Стелка Тане.
В углу комнаты стояло ведро с водой и таз. Стелка поливала Тане из
ковшика и разглядывала ее внимательно. Когда Таня обернулась, то увиде-
ла, что Сашка, Нинка и инспектор сидят на кроватях и тоже смотрят на
нее.
- Ты в кино, случайно, не снималась? - спросила Стелка.
- Снималась.
- Так вы, может, Татьяна Калиновская? - спросила Сашка.
- Ага.
"Ужасная жизнь, - думала Таня, расчесывая волосы. - Все тебя узнают,
никуда не скроешься".
Она обернулась и увидела, что геологини сидят рядышком и ошарашенно
смотрят на нее. И инспекторша косится, хоть и делает вид, что перебирает
бумаги.
Вот эти женщины смотрят на нее, как на сошедшую с Олимпа. Ослепитель-
ная жизнь рисуется в их воображении, когда они смотрят на нее. Они ведь
не знают, что такое девятый дубль, когда все раздражены и смертельно ус-
тали, идет режимная съемка, а ты - игрушка в руках режиссера, он охвачен
творческим экстазом, а твой-то экстаз погас еще на третьем дубле, - да
мало ли чего они не знают. Они знают про кинофестивали и про режиссеров,
штурмующих отели, и воображают, как ты идешь по набережной в Канне вдво-
ем с Марчелло Мастройяни, а из-за угла выбегает охваченный ревностью
Ален Делон, но они не знают про твою одинокую зиму, про твою разнесчаст-
ную нелепую любовь ничего не знают...
Есть женщины как женщины, а от актрисы требуется экстравагантность,
но у тебя один только муж, и больше тебе никого не надо, ведь ты обыкно-
венная женщина, сколько же лет тебе понадобилось, чтобы понять это?
- Ну что, девочки? - улыбнулась Таня.
- Дайте автограф, а? - пискнула Стелка.
- Пожалуйста, хоть десять.
"Девочки" налетели на нее с записными книжками, вереща:
- А вы Баталова знаете?
- А со Смоктуновским знакомы?
- А с иностранными артистами встречались?
В окно кто-то сильно застучал, стекло задребезжало.
- Ой, как жалко, нам в маршрут!
- Пошли, девки! - с горечью сказала Нина.
Они пожали Тане руку, а Стелка, будто самый близкий человек, чмокнула
ее в щеку. Навьюченные рюкзаками девушки выбежали из комнаты, на крыльце
послышались их голоса, мужской смех, через секунду в окнах над занавес-
ками замелькали головы подпрыгивающих парней. Они улыбались Тане.
Инспектор была уже в пальто и с кожаной папкой под мышкой.
- До свидания, - сказала она Тане. - До вечера.
Таня вышла вслед за ней на крыльцо и увидела цепочку геологов, идущих
по деревянным мосткам к большому зеленому фургону.
Низкие каменные здания ЧШЧ века видны были через площадь и длинные
торговые ряды, под арками которых в узких кельях таились магазинчики
культтоваров, галантерей и трикотажа. Рядом виднелась облупленная часо-
венка с вывеской "Керосин, москательные товары". Перед этими зданиями
стояла серая, а местами прямо-таки черная, довоенная еще статуя осоавиа-
химовца, к руке которого в позднейшую уже эпоху прикреплен был голубь
мира. Можно было представить себе многолетнюю сонную жизнь старого рай-
центра Березань, возле которого ныне строился индустриальный гигант, ры-
лись котлованы под фундаменты новых домов нового города.
С крыльца гостиницы видны были бескрайняя тайга и излучина огромной
реки. По тайге и по реке плыли тени маленьких мрачных туч.
- Пойдем поищем какую-нибудь еду, - услышала Таня за спиной голос Го-
ряева.
- Привет, - сказала она, не оборачиваясь.
Горяев щелкнул сзади зажигалкой, над Таниным плечом пролетело облачко
сигаретного дыма.
- Милый городок, - проговорил Горяев. - А статуя какова! Это уже чис-
тый абстракционизм.
Он хохотнул.
- Мне нужно здесь найти одного человека, - сказала Таня. - Это мой
муж. Марвич.
Горяев спустился на одну ступеньку и заглянул ей в лицо.
- Валентин Марвич твой муж? - осторожно спросил он.
- Да.
